Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье.
Ф. М. Достоевский, «Идиот»
«Входят глаза мои в небо последнее…»
Входят глаза мои в небо последнее.
Гуляют там.
…по синим сонным полям,
по синим лугам…
Глаза на свободу отпущены.
Громок приказ.
Глаза гуляют по небу в последний раз.
А сколько каждый из нас
в Мiру проживёт?
Закину лицо.
Облаков тяжёлый, бешеный ход.
Стою. Жду выстрела, боли, огня.
…Всеми глазами входит моё небо в меня.
Последний вагон
Всё вокруг меня рушилось и сгорало дотла.
Я ночною столицею, я плясицею шла.
То ль пьяна, девка крашена, то ли вусмерть трезва,
Застывая безбашенно, на морозе трава.
В полночь наипервейшая шелестит седина.
Плечи – жёсткая вешалка. В пёсьей шубе. Одна.
Все ворота закрылися. Зимний уголь и дым.
Одинокими крыльями машет мне Серафим.
Это рушится, падает не бетон, а земля.
Стынет болью и падалью, под ногою пыля.
Бормотала я: матушка, слышишь, не умирай!
Ты сосновая матица… ты в печи каравай…
А вокруг меня клёкотом – иноземная молвь.
Площадь Красная – рокотом.
Площадь Чёрная – тьмой.
Я, танцуя, вышагивала, я юродкой брела —
Пламя лисьею шапкою ночь сжирало дотла.
Из бумажных стаканчиков горький чай я пила
На краю всех обманщиков, на отшибе стола.
Ярославский, Казанский ли, Ленинградский вокзал!
Что ж ты, троица Райская… мне ж никто не сказал…
Что ты, троица Каинова, где колючка и наст…
Ни греха. Ни раскаянья. И никто не предаст.
Мне б согреться, о публика! Мелочь, блеск чешуи…
Я станцую по рублику, вам спляшу, соловьи!
Ах, лапша ты разваристая, кофе-чай ты спитой…
Потанцуем, товарищи, мой вальсок золотой!
Моё танго маманькино…
резвый батькин фокстрот…
Я вчера была маленька… а сегодня – вперёд…
Я вчера была старенька… а сегодня – в расход…
Херувимская барынька… скоро поезд уйдёт…
Ну, беги ты, плясавица! Он на третьем пути…
Чисто петь. Не гнусавиться. Да по рельсам идти.
Да по шпалам бревенчатым, задыхаясь, бежать,
Да от смерти до вечности – повернуть рукоять…
Вот седая старушенька за составом бежит!
А земля вокруг рушится! А столица дрожит!
О, смешная бабулька-то, рот сердечком, хоть вой!
Снег вином белым булькает во бутыли ночной!
То ль пьяна, вся изморщена! То ли ведьма она!
То ль святы ея мощи! Без дна глубина!
Всё бежит, ах, за поездом, кости вытянув, мчит,
Не догнать, уже поздно, крик вороной летит,
Крик летит шестикрыло в Серафимью пургу,
Дай мне, Боже, дай силы, добегу, добегу,
Я смогу, я настигну мой последний вагон,
Втащат за руки, гигнут, засвистит мой Харон,
И присунут ко рту мне горло фляги чужой,
И я сделаю жадный глоток мой большой,
Выпью жизнь мою, Мiръ мой и родимую смерть,
Время, ты умираешь, а мне – не посметь,
Но я знаю: случится, вот сегодня, сейчас,
Поезд мчится, молиться надо горечью глаз,
Вы глаза-мои-рыбы, уплываю, плыву,
Неба мощную глыбу, как ребёнка, зову,
Ноги ставлю на буфер, ближе к сердцу суму,
И гляжу, как столица улетает во тьму,
Я метелями плачу, фонарями горю,
Нищей речью горячей о любви говорю,
Этот поезд последний, рельсы рыб солоней,
Я последней обедней, я безумней огней,
Я в пургу улетела, не вспомянь, не жалей,
На последний – успела ночью смерти моей.
Глоток огня
Трясёт. Окна натянут белый холст.
Я кисть руки во пламя окунаю.
Гори, огонь. Гори! До самых звёзд.
Когда конец дороги – я не знаю.
Я бьюсь; я бью. Горит набата медь
И вспыхивает патиной зелёной.
Мне эту колокольню не посметь
Поцеловать последним стоном-звоном.
Трясёт. Как холодно! Эй, чахлый проводник,
Вергилий нищий, железнодорожный,
Неси нам чаю! Весь народ приник
Устами к жару, к заводи острожной.
Мне – исповедь попутчикам шептать.
Они мне тоже каются нелепо.
Стоп-крана полыхает рукоять.
Варёной курицею пахнет, кислым хлебом.
Из банки тянет терпкой черемшой…
Лицо мокро. Слеза горчит полынью.
Мне жизнь-Сибирь казалась мощною, большой.
Вдохнула, выдохнула – нету и в помине.
О, как трясёт! Терпи, родной народ!
По рельсам, а сдаётся – по ухабам!
Булыжники, щебёнка, сизый лёд,
Колода карт рассыпана лукаво…
Ну что, мы переплыли нашу казнь!
Конечной станции фонарь перелетели!
Мы – голуби, мы перья, дым и рвань,
Застиранная тряпка колыбели…
Трясёт?! Терпи! Засмейся! Напишу
Я твой портрет, народ родной и сирый!
Я над холстом зимы едва дышу,
Малюю кровью землю полумiра!
Проехали мы наши времена,
Его долины, войны и откосы.
Огнём судьбина наша крещена.
И пламена гремят, а не колёса.
И мы лишь люди, – где там божества!.. —
Звериные, немые, рыбьи, птичьи,
Мы научились говорить едва,
Теряя междузвёздное обличье,
А уж восходит Солнца лютый лик,
Луна пылает чашею цикуты,
А нам кричит тщедушный проводник:
Стоянка, люди, лишь одна минута!
Застыньте!.. Нет, болтайте, пейте чай!
Рассыпьтесь семечками, перцем, облепихой!
Рыдайте! Обнимайтесь невзначай!
Ругайтесь громко! А целуйтесь тихо!
О, тише, тише… Кисти по холсту —
Две огненных руки – снега обхватят:
Ещё любовь промчать, ещё версту,
Ещё судьбу, а вдруг на всех не хватит,
Селёдка, помидорина в фольге…
Яйцо крутое… круче яства нету…
Там нет дороги. Сядь. Рука в руке.
Там разбомбили мост. Уходим налегке.
В тельняшке ты. Я – в козьем вязаном платке.
В крушении всегда так много света.
А знаешь, заховала я хитро,
Вон, от проводника… трясёт!.. на дне бутыли,
Глоток огня: испей, даю добро,
Весь Мiръ хмельной, где вечно жили-были,
Где вечно мы на фреске той бежим,
Ты в руку мне, а я тебе вцепилась,
Кричи, крушенье, не молись и не дрожи,
А лишь люби, любимый, сделай милость.
(Видение города)
Я проснулась в комнате, до потолка заваленной вещами, и себя ощутила ненужною вещью. За окном скисало молоко слабого, детского рассвета. Я ощутила, как хочется курить, и вспомнила, что я никогда не курила. Город за стеной, за широким, как поле, окном, может быть, звался до боли любимым именем. Но не сейчас. А когда-то давно. Ныне и присно и во веки веков перемешались, как сальные карты. Я потянулась, вытянула ногу, и правую свело судорогой. Села, и раскладушка подо мной искалеченно скрипнула. Всюду виднелись следы оголтелой гулянки. Всё было раскидано, расшвыряно, разбито; щербатые половицы усеяны осколками – стекла, фаянса, смешных рубинов-сапфиров с блошиного рынка. Быть может, там поблёскивали и осколки истинных жизней, не знаю. Жизнь ведь тоже твёрдая на ощупь, и бьётся.
Жизни моей нет без тебя, вспомнила я слова из чьей-то умершей песни, и усмехнулась: сама над собой, должно быть. Спустила ноги с калеки-раскладушки на пол. Ступни ожгли холодные доски. Что за окном, я не знала. Зима? Весна? Да всё равно.
Надо было заставлять залитое красным забытьём сознание трудиться дальше, дальше. И тело тоже надо было заставлять: шевелиться, перемещаться. Пока живёшь, надо и себе приказывать, и другими повелевать. Не умолять. Не просить. Просить бесполезно. Над тобой только посмеются.
