Люся Препинакова "Женские заморочки"

Лучше, конечно, поздно, чем никогда. Хотя, с другой стороны, Бернард Шоу говорил: лучше никогда, чем поздно. Можно сказать: лучше никогда, чем кое-как, а можно и так: чем раньше, тем лучше. Но иногда получается, что позже лучше, чем раньше. Вот и остановимся на этом.

Если бы Игорек догадывался, что женщина сорока двух лет, не взирая на внушительные габариты и насыщенную неудачами биографию, способна на злокозненные планы в его, Игорька, адрес – он бы ни за что не расслаблялся!

Кто же знал, что эта вялоокая соседка, с прыщавым сыном подростком, учуяла в нем свой последний шанс?

Кто ж в голову-то брал, что Игорек может кем-то рассматриваться как вариант?

Игорек – не вариант. Он сам это знал точно.

Ни денег, ни шевелюры, ни опыта за щуплыми плечами, ни зычного голоса, ни пытливого взгляда – в общем, ничего такого даже приблизительно.

Честно говоря, Игорька можно было отсортировать в категорию «синий чулок», но это прекрасное наименование принадлежит женскому полу! И даже при условии прожитых незапятнанных развратом тридцати пяти лет, для мужчин не существует безошибочной метки «старой девы», потому что мужские тридцать пять не годятся ни в какие сравнения с женскими теми же цифрами.

Поэтому для мужчин нет и определений, типа «несвежий носок», хотя это было бы по сути справедливо!

На самом деле, Игорьковая семейная недостаточность определялась скучно-шуршащим словом «холостяк».

То есть: ни-ка-кой.

Вернее, какой-никакой, но потенциальный, так сказать, жених.

И сколько бы Игорьком не было просвистано напрасных холостяцких лет, сколько бы не отложил он жировых колец на своих, прости господи, боках, всё – лакомый кусочек партнера для закоренелых холостячек, обидно называемых «старыми девами» и «синими чулками».

И никогда наоборот!

Какой бы цветущей ни была невостребованная вовремя девушка – если она не скопила опыта сознательных разочарований – будет сидеть до самого… до какого-нибудь случайно оступившегося Игорька.

ФИО

Мама дала ему редкое имя: Аскольд. Имя вымерло, как мамонт, а она его где-то откопала и – «На тебе, сыночек дорогой, носи и поминай меня добрым словом…»

Видимо, у нее страсть была к затейливым именам, потому что мужа она выбрала тоже с раритетным именем Селиван. Влюбилась сначала в имя, а потом уже и все остальное разглядела.

Так что сына она родила – Аскольда Селивановича. Ничего так? В конце двадцатого века! И как же она думала, сложится судьба у ее сынишки? А?

В садике, куда мама исправно сдавала его на пятидневку, мальчика называли Аликом. Имя звучало добро, по-домашнему, и ему нравилось. Он и к маме приставал: «Мам, а давай меня Аликом назовем?»

Мама обижалась и говорила: «Асечка (она его Асечкой звала), ну разве тебе не нравится твое имя? Смотри, как звучит торжественно – Аско-ольд…»

Асечке не хотелось торжественно, ему хотелось Аликом. Но маму тоже было жалко и он печалился молча.

В семь лет Асечка пошел в школу. Для учителей, конечно, стала заковыкой его… ах, да, я же про фамилию еще ничего не сказала! А фамилию он носил знатную: Припоздейкин. Ну что за фамилия? Как ее понять? Кем были его предки? Одни вопросы.

Папа рассказывал, что в роду – князья, графья и бароны. И даже, может, царские крови. Историей своего рода он очень гордился. Но прямых улик знатности не было в сохранности, только косвенные. Были письма с ленточками, открытки с Крыма, царские монеты и дагеротипы. И непонятно главное: фамилия-то та же была у них, нет?

Вот такой мальчик, Аскольд Селиванович Припоздейкин, пошел в первый класс. А в школе всех называют строго по журналу, вы же знаете. Никаких там уменьшительно-ласкательных, или облегченных, то есть адаптированных имен.

Любимая первая учительница, знакомясь с первоклашками, живо среагировала на нашего мальчика. Но не на фамилию, почему-то, а на имя.

И сказала: – О! Есть такая опера Верстовского «Акольдова могила». Я помню!

Чего это она вспомнила? К чему?

Бестолковая попалась Аскольду первая учительница. С нее и началась вся неправда его жизни.

Как вы думаете, какое прозвище ему дали одноклассники, а потом и однокурсники? Ну, конечно: Могила.

А учителя (вот ведь тоже, нахалы), взяли и переделали его торжественное и роскошное имя в самое обыкновенное, повседневное: Коля. Упростили, опошлили, обстругали индивидуальность. Просто стали звать его Колей и все.

Пришел первого сентября в школу мальчик Аскольд Припоздейкин. А дня через два-три стал в школу ходить мальчик Коля-Могила.

Митька

Василий завел кота. Вернее, кот пришел сам, мяукнул, Вася открыл дверь и впустил кота в квартиру.

Так у Васьки стал жить кот Митька.

Был он рыжим и деликатным, мало ел, много спал и любил Василия как-то маловыразительно. Котовая ненавязчивость Васю удивляла, даже обижала.

– Митька, Митька! – звал он, соскучившись. – Иди сюда, скотина! Я тебя за что кормлю? Иди, поглажу.

Кот выныривал откуда-то и, тихо мякнув, прыгал на хозяйские колени, а Вася, почесывая Митьку за ухом, затягивал длинный монолог – что он, собственно, обо всем об этом думает. Обо всем!

Так Василий стал болтливым.

В благодарность за ласку Митька спал у хозяина на голове. Утром, свесив голову, он всматривался в Васькино лицо: проснулся? Стоило Васе вздрогнуть ресницами, Митька легонько шлепал его мягкой лапкой по щеке: вставай!

Васе нравилось спать с котом на голове и, умиляясь, он говорил Лоре:

– Митька стережет мой сон. Чтоб кошмары не лезли.

А подружка шутила:

– Да кошки всегда ложатся на больное место! У тебя, Васич, самое больное – голова.

Василий возражал:

– Кошки, может, и на больное. А у меня – Митька! Он тебе не кошка.

Это был аргумент.

Митька любил смотреть телевизор. Даже впадал в транс: уставится на экран и не моргает, как загипнотизированный.

Сначала Вася пугался:

– Ты чего, Мить? Кыш! Кыш! – и сгонял его с насиженного кресла. Недовольный Митька спрыгивал, делал круг по комнате и возвращался под гипноз телевизора.

Иногда Митька просился погулять: вставал у входной двери и ждал. Вася выпускал с предупреждением, чтоб Митька опасался собак и всякой сволочи.

– Ты у меня не дурак, Митька, долго не шляйся.

Митька шлялся не долго, приходил довольный, уставший и голодный.

А однажды Митька с прогулки не вернулся. Вася ждал, ждал, выглядывая в окно, потом вышел на лестничную площадку, пробежался по этажам – Митьки нигде не было, потом рванул на улицу, поспрашивал редких бабулек на лавочках – ничего, никаких Митькиных следов.

Васька скучал. Выходил вечерами во двор, спускался в подвалы, жалобно выкрикивал:

– Митька!.. Митька!..

Без Митьки и Васиной голове спалось плохо: снились кошмары, в которых кот играл главную роль. Пропажа кота чуть было опять не подтолкнула его к бутылке, но вмешалась Лора.

– Митька любил тебя трезвого. Вот вернется, а ты – как последняя свинья! Захочет он со свиньей жить?

Василий знал: не захочет.

Как-то вечером под дверью раздалось неуверенное «мяу…». Вася, сбивая по пути стулья, понесся к двери.

Это был Митька. Грязный, жалкий, с голодными глазами. Василий схватил его, прижал к себе:

– Митька, Митенька… ссука!

Тиская любимца, Васька заметил, что тот какой-то не такой. У Митьки был очень большой живот и несчастные глаза. Перепуганный Васька потащил кота к Лоре.

– Лор, Митька умирает. Может, водянка?

После тщательного осмотра Лора, вздохнув, сказала:

– Готовься стать дедушкой. Это кошка, Васич.

Василий не поверил, даже разозлился. Но пришлось уступить доводам и убедительным доказательствам опытной Лоры. Его Митька вернулся домой рожать – это факт.

Ничего не сказав, Васька развернулся и ушел к себе.

Предательство переживается сильнее потери.

А своего Митьку Василий ни на кого менять не собирался.

Наденька

Наденька училась хорошо, была почти отличницей – две-три четверки: по физкультуре и рисованию, еще, кажется, по пению. Так она помнила про себя-ученицу.

Помнила, как участвовала в районных и городских олимпиадах по алгебре или геометрии, и еще по сочинению. Ее выбирали одну из немногих. Вот такая память о школьных годах была у Наденьки. А больше ничего. Ни влюбленности по-взрослому, ни каких-нибудь еще девичьих встрясок не помнила Наденька. Только что-то весьма смутно с выпускного – какие-то приставания полупьяного одноклассника, горячие его ладони в медленном танце. И больше ничего Наденька не помнила. Да и не об этом будет рассказ.

Наденька залезла на стремянку с целью достать с антресоли елочные игрушки – пришла пора. Да, именно так, канцеляризм: «с целью достать» – так говорил ее единственный муж – бывший (драматическая ошибка женского опыта). «Ни уму, ни сердцу» – говорила про него мама, и Наденька не возражала – с мужем ей не повезло. Когда она выставила его видавший виды чемоданище на порог, тогда же и забыла о его существовании. Такая у Наденьки была особенность – помнить только хорошее.

Наденька слезла со стремянки, вспомнив недобрым словом канцелярщину бывшего, и открыла коробку со старыми стеклянными игрушками. Красота! Тут и детство ее, и юность, и все Новые Годы наперечет. Игрушки она помнила наизусть – в лицо, как и книги своей библиотеки. Вот эту она купила в первый год их семейной жизни…

Да что ж это такое! Ведь рассказ не об этом!

У Наденьки не складывалась личная жизнь. Ну, ни туда, ни сюда. Никого вокруг, и даже намеком. А года не то, что идут или бегут – сбегают годы! Позором покрывая Наденькину романтическую головку. Что делать, она не знала, знакомиться не умела и не хотела проявлять инициативу. Всякие сайты знакомств вызывали у нее брезгливость… Так что делать-то?!

Кстати, вот этого зайчика ей подарил коллега со старой работы. Она долго думала, что он имел в виду – не додумалась. Коллега ходил кругами, приглашал на кофе, но как-то Наденька решила, что неудобно на работе романы крутить. И все рассосалось.

А вот этот колокольчик!.. Ах, это была настоящая романтическая история! С женатым. Он был красив, элегантен, умен, но жаден до болезненности. Наденьке было наплевать, она была влюблена и угорала в счастье. Колокольчик – большой, розовый! – был самым дорогим подарком на Новый год! И с каким же многозначительным лицом он его дарил!.. Дешевка. Наденька рассмеялась.

Эх, воспоминания! Новый год – всегда надежда на что-то лучшее, большее, настоящее. Под бой курантов Наденька выпивала шампанское с пеплом от сожженной записки с пожеланием – а оно было неизменно годами – любви!