Валерий ИИ Kandinsky 3.0 Антонов "Современная медицина в автопортретах. Том 4. С предисловием проф. д-р Л. Р. Гроте"

Современная медицина в автопортретах. Том 4. С предисловием проф. д-р Л. Р. Гроте
Валерий ИИ Kandinsky 3.0 Антонов

Этот четвертый том завершает первую серию автобиографий. После философии следует медицина. Авторы этого сборника предваряют свой вклад глубокомысленными замечаниями о своеобразии и трудности поставленных задач.

Современная медицина в автопортретах. Том 4

С предисловием проф. д-р Л. Р. Гроте

Иллюстратор Валерий ИИ Kandinsky 3.0 Антонов

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Валерий ИИ Kandinsky 3.0 Антонов, иллюстрации, 2024

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0062-7590-4 (т. 4)

ISBN 978-5-0062-7591-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие редактора

Этот четвертый том завершает первую серию наших автобиографий. Внешне это можно узнать по указателю имен, в котором обобщены все вышедшие на сегодняшний день тома.

Теперь, когда после философии и медицины мы охватили такие области, как право, экономика, искусство, образование и история, убедительно доказав жизнеспособность и необходимость нашей идеи, особенно в наше время, больше нет необходимости в дальнейшем объяснении или оправдании наших целей. Я могу с уверенностью позволить самоописаниям, доверенным мне в этом томе, следовать за предыдущими – они будут говорить сами за себя. Компетентные критики всегда не захотят и не смогут удержаться от аргументированного мнения по самой сложной проблеме нашего начинания – полноте и подбору авторов. Трудности, с которыми сталкивается организация работы в этом отношении, очень велики. Преодолеть их настолько, чтобы ни одно желание не осталось невыполненным, так же маловероятно, учитывая разнообразие нашей научной жизни, как и разнообразие критических мнений, которые будут неисчерпаемы в отношении такой картины времени, которую мы пытаемся дать на этих страницах.

Труды Фридриха Мартиуса, Юлиуса Розенбаха, Вильгельма Ру и Роберта Видерсгейма теперь ушли в историю. Этих первых авторов нашей коллекции уже нет в живых. Сейчас мой скорбный долг – вспомнить об опытных советах и энергичной поддержке, которые я получал от этих людей – моих заслуженных и незабвенных учителей – при планировании публикации этой работы. Их ценные и характерные материалы и впредь будут свидетельствовать о жизненной силе и плодотворности идей их создателей.

Дрезден-Вайссер Хирш, декабрь 1924 г.

L. Р. Гроте

ЗИГМУНД ФРЕЙД

I.

Некоторые из авторов этого сборника «Самопрезентаций» предваряют свой вклад несколькими глубокомысленными замечаниями о своеобразии и трудности поставленной задачи. Думаю, я могу сказать, что моя задача намного сложнее, поскольку я уже неоднократно публиковал материалы, подобные тому, что требуется здесь, и из характера темы следует, что в них было больше разговоров о моей личной роли, чем обычно или кажется необходимым.

Впервые я рассказал о развитии и содержании психоанализа в 1909 году в пяти лекциях в Университете Кларка в Вустере, штат Массачусетс, куда я был вызван на празднование 20-летия основания этого учебного заведения.[1 - Englisch erschienen im American Journal of Psychology, 1910, deutsch unter dem Titel «?ber Psychoanalyse» bei F. Deuticke, Wien, 7. Aufl. 1924.] Лишь недавно я поддался искушению сделать вклад аналогичного содержания в американскую антологию, поскольку это издание «О начале XX века» признало важность психоанализа, уделив ему специальную главу.[2 - These eventful years. The twentieth Century in the making as told by many of its makers. Two volumes. London and New York, The Encyclopaedia Britannica Company. Mein Aufsatz, ?bersetzt von Dr. A. A. B rill, bildet Cap. LX X III des zweiten Bandes.] Между ними находится публикация «Об истории психоаналитического исследования» 1914[3 - Erschienen im Jahrbuch der Psychoanalyse Bd, VI, neuerdings 1924 als Sonderabdruck ver?ffentlicht.], в которой, собственно, и содержится все то, что я должен был бы сообщить в данный момент. Поскольку я не должен вступать в противоречие с самим собой и не хочу повторять себя без изменений, я должен теперь попытаться найти новое равновесие между субъективным и объективным представлением, между биографическим и историческим интересом.

Я родился 6 мая 1856 года во Фрайберге в Моравии, небольшом городке на территории нынешней Чехословакии. Мои родители были евреями, и я и по сей день остаюсь евреем. Мне известно, что семья моего отца долгое время жила на Рейне (в Кельне), бежала на Восток из-за преследований евреев в XIV или XV веке и в течение XIX века эмигрировала обратно из Литвы через Галицию в немецкую Австрию. Когда мне было четыре года, я приехал в Вену, где прошел через все школы. В течение семи лет я был лучшим в классе в гимназии, занимал привилегированное положение и почти никогда не подвергался испытаниям. Хотя мы жили в очень стесненных условиях, отец требовал, чтобы при выборе профессии я следовал только своим наклонностям. Ни в те юношеские годы, ни позже я не чувствовал особого предпочтения к должности и работе врача. Скорее, мной двигало любопытство, связанное скорее с человеческими отношениями, чем с природными объектами, и я не признавал ценность наблюдения как основного средства его удовлетворения. Однако учение Дарвина, которое было актуально в то время, сильно привлекло меня, поскольку обещало необычайный прогресс в понимании мира, и я знаю, что именно изложение прекрасного эссе Гете «Природа» на популярной лекции незадолго до выпускных экзаменов заставило меня принять решение о поступлении на медицинский факультет.

Университет, в который я поступил в 1873 году, поначалу принес мне несколько ощутимых разочарований. Прежде всего, мне внушали, что я неполноценен и что я не принадлежу к народу, потому что я еврей. Я решительно отверг первое. Я никогда не понимал, почему я должен стыдиться своего происхождения, или, как стали говорить, расы. Я без особого сожаления отказался от национальной общности, в которой мне было отказано. Я считал, что и без такой классификации в рамках человечества должно быть место для жаждущего сотрудничества. Но важным последствием этих первых впечатлений от университета для меня стало то, что я так рано познакомился с участью быть в оппозиции и находиться под чарами «компактного большинства». Таким образом, была подготовлена определенная независимость суждений.

Кроме того, в первые годы учебы в университете мне пришлось узнать, что узость и ограниченность моих талантов не позволяли мне добиться успеха в нескольких учебных предметах, в которые я с юношеским усердием бросился. Так я научился понимать истинность наставлений Мефистофель:

Напрасно вы блуждаете в научных кругах, каждый учится только тому, чему может научиться.

В физиологической лаборатории Эрнста Брюкке я наконец обрел покой и полное удовлетворение, среди людей, которых я мог уважать и брать за образец для подражания. Брюкке поставил передо мной задачу по гистологии нервной системы, которую я смог решить к его удовлетворению и продолжить работу самостоятельно. Я проработал в этом институте с 1876 по 1882 год с небольшими перерывами и, как правило, считался назначенным на следующую вакансию ассистента, которая там появлялась. За исключением психиатрии, собственно медицинские предметы меня не привлекали. – не привлекали меня. Я был довольно небрежен в своем медицинском образовании и получил степень доктора медицины только в 1881 году, что было довольно поздно.

Переломный момент наступил в 1882 году, когда мой уважаемый учитель исправил великодушное безрассудство моего отца, настоятельно посоветовав мне отказаться от теоретической карьеры в связи с плохим финансовым положением. Я последовал его совету, покинул физиологическую лабораторию и поступил на работу в Главный госпиталь в качестве аспиранта. Через некоторое время меня повысили до среднего врача (интерна), и я служил в различных отделениях, в том числе более полугода у Мейнерта, чьи работы и личность очаровали меня еще в студенческие годы.

В каком-то смысле я остался верен тому направлению, которое выбрал вначале. Брюкке направил меня к спинному мозгу одной из низших рыб (Ammocoetes-Petromyzon) в качестве объекта исследования, теперь я перешел к центральной нервной системе человека, чьи сложные волокна, обнаруженные Флехсигом в результате неодновременного формирования медуллярных оболочек, в то время бросали яркий свет. Тот факт, что я изначально выбрал продолговатый мозг в качестве единственного объекта, также был продолжением моих начинаний. В отличие от рассеянного характера моих исследований в первые годы учебы в университете, теперь у меня появилась тенденция концентрировать свою работу исключительно на одном предмете или одной проблеме. Это стремление осталось со мной и впоследствии вызвало обвинения в односторонности.

В Институте анатомии мозга я теперь работал с таким же рвением, как и в Институте физиологии. За эти годы в больнице я подготовил небольшие работы о ходе волокон и происхождении ядер в продолговатом мозге, которые были отмечены Эдингером. Однажды Мейнерт, который открыл для меня лабораторию, даже когда я не работал у него, предложил мне навсегда обратиться к анатомии мозга и пообещал передать мне свои лекции, поскольку чувствовал себя слишком старым, чтобы работать с новыми методами. Я отказался, испугавшись масштабов задачи; к тому же я тогда догадывался, что этот блестящий человек отнюдь не благоволит ко мне.

С практической точки зрения анатомия мозга, конечно, не превосходила физиологию. Я учел материальные потребности, начав изучать нервные болезни. Этот специализированный предмет в Вене в то время преподавался мало, материал был разбросан по различным внутренним отделам, не было возможности для обучения, приходилось самому быть учителем. Даже Нотнагель, назначенный незадолго до этого на должность благодаря своей книге о локализации мозга, не выделял невропатологию из других областей внутренней медицины. Великое имя Шарко сияло вдали, поэтому я строил планы получить здесь должность лектора по невропатологии, а затем отправиться в Париж для дальнейшего обучения.

В последующие годы вторичной медицинской службы я опубликовал несколько казуистических наблюдений по органическим заболеваниям нервной системы. Постепенно я освоился в этой области; я смог локализовать очаг в продолговатом мозге так точно, что патологоанатому нечего было добавить; я был первым в Вене, кто отправил случай на вскрытие с диагнозом polyneuritis acuta. Репутация моих диагнозов, подтвержденных вскрытием, вызвала приток американских врачей, которым я читал курсы по пациентам моего отделения на своеобразном разговорном английском. Я ничего не понимал в неврозах. Когда однажды я представил слушателям невротика с постоянной головной болью как случай хронического крупозного менингита, все они отшатнулись от меня в обоснованном критическом бунте, и моей преждевременной преподавательской деятельности пришел конец. К моему извинению, это было время, когда даже крупные авторитеты в Вене диагностировали неврастению как опухоль мозга.

Весной 1885 года я был назначен преподавателем невропатологии на основании моих гистологических и клинических работ. Вскоре после этого, благодаря теплой поддержке Брюккеза, я получил большую стипендию для путешествий. Осенью того же года я отправился в Париж.

Я поступил на работу в Сальпетриер в качестве ученика, но поначалу не привлек к себе особого внимания как один из многочисленных попутчиков из-за границы. Однажды я услышал, как Шарко выразил сожаление, что о немецком переводчике его лекций ничего не слышно со времен войны. Он был бы признателен, если бы кто-нибудь взял на себя перевод на немецкий язык его «Новых лекций». Я предложил это в письменном виде; помню, что в письме была фраза о том, что я страдаю только афазией motrice, но не афазией sensorielle du frangais. Шарко принял меня, втянул в свой личный трафик, и с тех пор я имел полное право участвовать во всем, что происходило в клинике.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я получаю из Франции многочисленные эссе и газетные статьи, свидетельствующие о яростном сопротивлении принятию психоанализа и зачастую содержащие самые неточные утверждения о моем отношении к французской школе. Я читаю, например, что использовал свое пребывание в Париже для ознакомления с учением П. Жане, а затем сбежал с ограблением. Поэтому я хотел бы прямо заявить, что имя Жане вообще не упоминалось во время моего пребывания в Сальпетриере.

Из всего, что я видел в работах Шарко, наибольшее впечатление на меня произвели его последние исследования в области истерии, некоторые из которых проводились на моих глазах. Так, доказательство подлинности и закономерности истерических явлений («In-troite et hic dii sunt»), частое возникновение истерии у мужчин, производство истерических параличей и контрактур путем гипнотического внушения, результат, что эти искусственные продукты проявляли те же характеры во всех деталях, что и спонтанные совпадения, часто вызываемые травмой. Некоторые демонстрации Шарко поначалу вызывали у меня, как и у других гостей, чувство неловкости и склонность к возражениям, которые мы пытались поддержать, апеллируя к одной из преобладающих теорий. Он всегда отвечал на такие возражения дружелюбно и терпеливо, но в то же время очень твердо; в одной из таких дискуссий прозвучало слово «Ca nempeche pas d’exister», которое осталось со мной навсегда.

Как мы знаем, не все, чему учил нас Шарко в те времена, осталось актуальным и сегодня. Некоторые вещи стали неопределенными, другие, очевидно, не выдержали испытания временем. Но и этого осталось достаточно, чтобы считаться непреходящим достоянием науки. Перед отъездом из Парижа я согласовал с хозяином план работы по сравнению истерического и органического параличей. Я хотел провести в жизнь предположение, что при истерии параличи и анестезии отдельных частей тела настолько различны, что соответствуют общему (не анатомическому) представлению о человеке. Он согласился с этим, но было легко заметить, что в принципе он не испытывал особого желания углубленно изучать психологию неврозов. В конце концов, он был выходцем из патологической анатомии.

Прежде чем вернуться в Вену, я провел несколько недель в Берлине, чтобы получить некоторые знания об общих заболеваниях детского возраста. Кассовиц в Вене, который руководил государственной педиатрической больницей, обещал организовать для меня там отделение детских нервных болезней. В Берлине я нашел дружеский прием и поддержку со стороны Ад. Багинского в Берлине. В течение следующих нескольких лет я опубликовал несколько крупных работ в Институте Кассовица, посвященных одностороннему и двустороннему церебральному параличу у детей. В результате Нотнагель впоследствии доверил мне обработку соответствующего материала в своем большом «Справочнике по общей и специальной терапии» в 1897 году.

Осенью 1886 года я устроился врачом в Вене и женился на девушке, которая ждала меня в далеком городе более четырех лет. Оглядываясь назад, я могу сказать, что это была вина моей невесты, если я не стал знаменитым в те первые годы. В 1884 году отдаленный, но глубокий интерес побудил меня попросить Мерка прислать мне тогда еще малоизвестный алкалоид кокаин и изучить его физиологические эффекты. В разгар этой работы передо мной открылась перспектива снова отправиться в путешествие к своей невесте, с которой я был разлучен два года. Я быстро завершил исследование кокаина и включил в свою публикацию предсказание о том, что вскоре появятся новые способы применения этого наркотика. Однако я предложил своему другу, офтальмологу Л. Кенигштейну, проверить, в какой степени анестезирующие свойства кокаина могут быть использованы в больном глазу. Вернувшись из отпуска, я обнаружил, что не он, а другой мой друг, Карл Коллер (сейчас он живет в Нью-Йорке), которому я также рассказал о кокаине, провел решающие эксперименты на глазах животных и продемонстрировал их на офтальмологическом конгрессе в Гейдельберге. Поэтому Коллер по праву считается первооткрывателем местной анестезии с помощью кокаина, которая стала так важна для малой хирургии; но я не считаю свое упущение в то время недостатком для моей невесты.

Теперь я возвращаюсь к своей работе в качестве невропатолога в Вене в 1886 году, где я должен был отчитаться перед «Обществом врачей» о том, что я увидел и узнал от Шарко. Однако меня приняли не очень хорошо. Авторитетные люди, такие как председатель, терапевт Бамбергер, объявили мои слова невероятными. Мейнерт призвал меня посетить случаи, подобные тому, что я описал в Вене, и представить их обществу. Я попытался это сделать, но врачи первичного звена, в чьем отделении я обнаружил подобные случаи, отказались разрешить мне наблюдать или заниматься ими. Один из них, старый хирург, прямо-таки разразился восклицанием: «Но, господин коллега, как вы можете говорить такую чушь! Истерия (sic!) – это название матки. Как мужчина может быть истериком?» Я тщетно доказывал, что мне нужно только решение по делу, а не утверждение моего диагноза. Наконец я нашел случай классической истерической бытовой анестезии у мужчины вне больницы, который продемонстрировал в «Обществе врачей». На этот раз они аплодировали мне, но больше не проявили ко мне никакого интереса. Впечатление, что великие авторитеты отвергли мои новинки, осталось непоколебимым; я оказался вынужден противостоять мужской истерии и внушению истерических параличей. Когда вскоре после этого лаборатория анатомии мозга была закрыта для меня и мне негде было читать лекции в течение целого семестра, я отошел от научной и клубной жизни. Я уже сто лет не посещал «Общество врачей».

Если вы хотели зарабатывать на жизнь лечением душевнобольных, то, очевидно, должны были уметь что-то делать для них. В моем терапевтическом арсенале было только два вида оружия – электротерапия и гипноз, потому что отправка в водолечебницу после одной консультации не была достаточным источником дохода. В электротерапии я опирался на руководство В. Эрба, в котором содержались подробные инструкции по лечению всех симптомов нервных расстройств. К сожалению, вскоре я узнал, что следование этим инструкциям никогда не помогает, что то, что я считал результатом точного наблюдения, оказалось причудливой конструкцией. Осознание того, что работа первого лица немецкой невропатологии имеет к реальности не больше отношения, чем «египетская» книга снов, продающаяся в наших популярных книжных магазинах, было болезненным, но помогло мне избавиться от наивной веры в авторитеты, от которой я еще не освободился. Поэтому я отодвинул в сторону электрические аппараты еще до того, как Мёбиус произнес спасительное слово о том, что успехи электролечения нервных пациентов – если они вообще имеют место – являются следствием медицинского внушения.

С гипнозом дело обстояло лучше. Еще студентом я присутствовал на публичном выступлении «магнетизера» Хансена и заметил, что одна из испытуемых смертельно побледнела, когда впала в каталептический ригид, и оставалась такой на протяжении всего состояния. Это прочно утвердило меня в убеждении подлинности гипнотических явлений. Вскоре это мнение нашло своего научного выразителя в Гейденхайне, но это не помешало профессорам психиатрии объявить гипноз чем-то головокружительным и, более того, опасным в течение долгого времени, и с презрением смотреть на гипнотизеров. В Париже я убедился, что гипноз безопасно используется как метод создания и отмены симптомов у пациентов. Затем до нас дошли новости о том, что в Нанси открылась школа, в которой в терапевтических целях широко и с большим успехом используется внушение, как с гипнозом, так и без него. Поэтому было вполне естественно, что в первые годы моей медицинской практики, помимо более случайных и несистематических психотерапевтических методов, гипнотическое внушение стало моим основным рабочим инструментом.

Это означало, что мне пришлось отказаться от лечения органических нервных расстройств, но это не имело большого значения. Ведь, с одной стороны, терапия этих состояний не сулила никаких приятных перспектив, а с другой – небольшое число страдающих ими людей исчезало в городской практике частного врача на фоне множества нервных пациентов, которые, к тому же, множились, перебегая от одного врача к другому без облегчения. В остальном, однако, работа с гипнозом была действительно соблазнительной. Впервые одолевало чувство бессилия, репутация чудотворца была очень лестной. Позже мне предстояло узнать о недостатках этой процедуры. Пока же я мог жаловаться только на два момента: во-первых, на то, что не удавалось загипнотизировать всех пациентов; во-вторых, на то, что не в моих силах было ввести человека в такой глубокий гипноз, как мне хотелось бы. С намерением усовершенствовать свою гипнотическую технику летом 1889 года я отправился в Нанси, где провел несколько недель. Я увидел, как трогательный старик Либо работает с бедными женщинами и детьми из рабочего класса, стал свидетелем поразительных экспериментов Бернгейма над пациентами его больницы и получил самые сильные впечатления о возможности мощных психических процессов, которые остаются скрытыми от человеческого сознания. Я уговорил одного из своих пациентов приехать в Нанси с целью обучения.

Это была благородная, блестяще одаренная истеричка, которую оставили мне, потому что не знали, что с ней делать. Я подарил ей гуманное существование с помощью гипнотического воздействия и смог снова и снова избавлять ее от страданий, связанных с ее состоянием. То, что через некоторое время у нее всегда случался рецидив, объяснялось моим тогдашним неведением, что ее гипноз никогда не достигал уровня сомнамбулизма с амнезией. Бернгейм пробовал с ней снова и снова, но ничего не добился. Он откровенно признался мне, что больших терапевтических успехов с помощью внушения он добился только в своей больничной практике, но не с частными пациентами. Я имел с ним много стимулирующих бесед и взял на себя труд перевести на немецкий язык две его работы о внушении и его лечебных эффектах.

В период с 1886 по 1891 год я практически не занимался научной работой и почти ничего не публиковал. Я был озабочен тем, чтобы найти свой путь в новой профессии и обеспечить свое материальное существование и существование моей быстро растущей семьи. В 1891 году появилась первая из работ о детском церебральном параличе, написанная в соавторстве с моим другом и ассистентом доктором Оскаром Рие. В том же году заказ от соавторов на руководство по медицине побудил меня обсудить учение об афазии, в котором в то время доминировала чисто локализующая точка зрения Вернике-Лихтгейма. Плодом этого начинания стала небольшая критическая и спекулятивная книга «Zur Auffassung der Aphasie». Однако теперь мне предстоит проследить, как получилось, что научные исследования вновь стали главным интересом моей жизни.

II.

Дополняя свой предыдущий рассказ, я должен сказать, что с самого начала я практиковал еще одно применение гипноза, помимо гипнотического внушения. Я использовал его для выяснения у пациента истории возникновения симптома, которую он часто не мог рассказать вообще или рассказывал очень плохо в бодрствующем состоянии. Эта процедура не только казалась более эффективной, чем простое внушение или запрет, но и удовлетворяла любопытство врача, который имел право знать что-то о происхождении явления, которое он пытался устранить с помощью монотонной процедуры внушения.

Но я пришел к этой другой процедуре следующим образом. Еще в лаборатории Брюкера я познакомился с доктором Йозефом Бройером, одним из самых уважаемых семейных врачей в Вене, который также имел научное прошлое, поскольку от него исходило несколько работ непреходящей ценности по физиологии дыхания и органу равновесия. Он был человеком выдающегося ума, старше меня на 14 лет; наши отношения вскоре стали более близкими, он стал моим другом и помощником в трудных жизненных ситуациях. Мы привыкли разделять все наши научные интересы. Конечно, в этих отношениях выигрывала я. Развитие психоанализа потом стоило мне его дружбы. Мне было нелегко заплатить эту цену, но это было неизбежно.

Еще до моего отъезда в Париж Брейер рассказал мне о случае истерии, который он лечил особым образом в 1880—1882 годах и в ходе которого ему удалось глубоко проникнуть в причины и смысл истерических симптомов. Это произошло в то время, когда работа Джанет все еще относилась к будущему. Он неоднократно зачитывал мне фрагменты истории болезни, из которых я вынес впечатление, что для понимания невроза здесь было сделано больше, чем когда-либо прежде. Я решил рассказать об этих открытиях Шарко, когда приеду в Париж, и так и сделал. Однако мастер не проявил никакого интереса к моим самым туманным намекам, так что я не стал возвращаться к этому вопросу и забросил его.

Вернувшись в Вену, я вновь обратил внимание на наблюдение Бройер и узнал о ней больше. Пациенткой была молодая девушка с необычным образованием и талантом, которая заболела, ухаживая за нежно любимым отцом. Когда Бройер взял ее под наблюдение, она представляла собой красочную картину паралича с контрактурами, запретами и состоянием душевного смятения. Случайное наблюдение дало врачу понять, что ее можно избавить от такого помутнения сознания, если побудить ее выразить словами аффективные фантазии, которые только что овладели ею. На основе этого опыта Брейер разработал метод лечения. Он погружал пациентку в глубокий гипноз и заставлял ее каждый раз рассказывать ему о том, что беспокоит ее мысли. После того как приступы депрессивного смятения были преодолены таким образом, он использовал тот же метод для устранения ее запретов и физических нарушений. В состоянии бодрствования девушка так же мало, как и другие инвалиды, знала, как возникли ее симптомы, и не находила связи между ними и какими-либо впечатлениями из своей жизни. В гипнозе она сразу же обнаружила ту связь, которую искала. Оказалось, что все ее симптомы были вызваны впечатляющими переживаниями во время ухода за больным отцом, то есть они были осмысленными и соответствовали остаткам или воспоминаниям об этих аффективных ситуациях. Обычно ей приходилось подавлять какую-то мысль или импульс у постели отца; вместо нее впоследствии появлялся симптом. Однако, как правило, симптом возникал не в результате единичной «травматической» сцены, а как результат совокупности множества подобных ситуаций. Если пациент галлюцинаторно вспоминал подобную ситуацию во время гипноза и впоследствии завершал подавленный эмоциональный акт со свободным развитием аффекта, симптом стирался и не появлялся вновь. Благодаря этой процедуре Бройеру удалось после долгого и кропотливого процесса избавить свою пациентку от всех симптомов.

Пациентка выздоровела и с тех пор оставалась здоровой, даже стала способной на значительные достижения. Но результат гипнотического лечения был окутан мраком, который Брейер так и не прояснил для меня; я также не мог понять, почему он так долго держал в секрете свое, как мне казалось, бесценное открытие, вместо того чтобы обогатить им науку. Следующий вопрос, однако, заключался в том, допустимо ли обобщать то, что он обнаружил в единичном случае болезни. Выявленные им взаимосвязи казались мне настолько фундаментальными, что я не мог поверить, что их можно не заметить в любом случае истерии, если они были доказаны в единственном случае. Но решить это мог только опыт. Поэтому я начал повторять исследования Брейера на своих пациентах и, особенно после того, как мой визит к Бернгейму в 1889 году показал мне ограниченность гипнотического внушения, я вообще больше ничего не делал. Когда в течение нескольких лет я находил подтверждения в каждом случае истерии, поддававшемся такому лечению, и когда у меня уже накопился значительный объем наблюдений, аналогичных его собственным, я предложил ему совместную публикацию, чему он поначалу горячо сопротивлялся. В конце концов он уступил, тем более что работа Джанет предвосхитила некоторые из его результатов – атрибуцию истерических симптомов впечатлениям жизни и их отмену посредством гипнотического воспроизведения в statu nascendi. В 1893 году мы опубликовали предварительное сообщение: «О психическом механизме истерических явлений». За ним в 1895 году последовала наша книга «Исследования по истерии».

Если предыдущее изложение вызвало у читателя ожидание, что «Исследования по истерии» являются интеллектуальной собственностью Бройера во всех существенных аспектах их материального содержания, то это именно то, чего я всегда придерживался и что хотел сказать и на этот раз. Я внес свой вклад в теорию, которую пытается выдвинуть эта книга, в той степени, которую сегодня уже невозможно определить. Она скромна и не выходит далеко за рамки прямого изложения наблюдений. Она не стремится постичь природу истерии, а лишь освещает развитие ее симптомов. Он подчеркивает значение жизни аффекта, важность различения бессознательных и сознательных (лучше: осознанных) психических актов, вводит динамический фактор, позволяя симптому возникать через накопление аффекта, и экономический фактор, рассматривая тот же симптом как результат преобразования количества энергии, которое в противном случае использовалось бы в другом месте (так называемая конверсия). Бройер назвал наш метод катарсическим; его терапевтическая цель заключалась в том, чтобы направить количество аффекта, используемого для поддержания симптома, который попал на неправильные пути и как бы застрял там, на нормальные пути, где он может быть разряжен (отреагирован). Практический успех катарсической процедуры был превосходным. Недостатки, которые обнаружились позже, были присущи любому гипнотическому лечению. Даже сегодня существует ряд психотерапевтов, которые придерживаются катарсиса в понимании Бройера и умеют его превозносить. В лечении военных невротиков в немецкой армии во время мировой войны под руководством Э. Зиммеля он по-новому проявил себя в качестве короткодействующего метода лечения. В теории катарсиса не так много упоминаний о сексуальности. В историях болезни, которые я включил в «Исследования», моменты из сексуальной жизни играют определенную роль, но вряд ли они оцениваются иначе, чем другие аффективные возбуждения. Бройер говорит о своей первой пациентке, ставшей знаменитой, что ее сексуальность была удивительно неразвитой. Из «Исследований по истерии» было бы нелегко догадаться о значении сексуальности для этиологии неврозов.

Следующую часть развития, переход от катарсиса к собственно психоанализу, я уже описал так подробно, что мне будет трудно представить здесь что-то новое. Событием, положившим начало этому периоду, стал уход Бройера из нашей рабочей группы, оставив меня в одиночку распоряжаться его наследием. В самом начале между нами были разногласия, но они не привели к разрыву. В вопросе о том, когда психический процесс становится патогенным, то есть исключенным из нормальной реализации, Брейер отдавал предпочтение, так сказать, физиологической теории; он считал, что такие процессы не подвластны нормальной судьбе, если они возникли в экстраординарных – гипноидных – состояниях сознания. В связи с этим возник новый вопрос – о происхождении таких гипноидов. Я же, напротив, скорее подозревал игру сил, действие намерений и тенденций, как это можно наблюдать в обычной жизни. Таким образом, «гипноидная истерия» противостояла «защитному неврозу». Но этот и подобные контрасты, вероятно, не оттолкнули бы его от этого вопроса, если бы в дело не вступили другие факторы. Одним из них, несомненно, было то, что он был очень занят как терапевт и семейный врач и не мог посвятить всю свою энергию катарсической работе, как это мог сделать я. На него также повлиял прием, который получила наша книга в Вене и за рубежом. Его уверенность в себе и стойкость не соответствовали его другой духовной организации. Когда, например, «Исследования» Штрюмпеля были резко отвергнуты, я мог смеяться над непонимающей критикой, а он был оскорблен и обескуражен. Однако больше всего его решению способствовало то, что моя дальнейшая работа пошла в том направлении, с которым он тщетно пытался подружиться.

Теория, которую мы пытались построить в «Исследованиях», была еще очень неполной; в частности, мы почти не касались проблемы этиологии, вопроса о том, на какой почве возникает патогенный процесс. Теперь быстро растущий опыт показал мне, что за проявлениями невроза стоят не произвольные аффективные возбуждения, а регулярно возникающие сексуального характера, либо текущие сексуальные конфликты, либо последствия прежних сексуальных переживаний. Я не был готов к такому результату, мои ожидания не сыграли никакой роли, я подошел к изучению невротиков, совершенно ничего не подозревая. Когда я писал «Историю психоаналитического движения» в 1914 году, я вспомнил некоторые высказывания Брейера, Шарко и Хробака, из которых я мог бы почерпнуть такое понимание на ранней стадии. Но в то время я не понимал, что имели в виду эти авторитеты; они сказали мне больше, чем знали сами и были готовы представить. То, что я услышал от них, безрезультатно дремало во мне, пока по случаю катарсических расследований не вырвалось наружу в виде, казалось бы, оригинального осознания. В то время я также не понимал, что, приписывая истерию сексуальности, я вернулся к древнейшим временам медицины и взял на вооружение Платона. Я узнал об этом только позже из эссе Хэвелока Эллиса.

Под влиянием своего удивительного открытия я сделал важный шаг. Я вышел за рамки истерии и начал исследовать сексуальную жизнь так называемых неврастеников, которые в большом количестве появлялись на моих консультациях. Возможно, этот эксперимент стоил мне популярности как врачу, но он привел к убеждениям, которые не ослабевают и сегодня, почти 30 лет спустя. Пришлось преодолеть много лицемерия и секретности, но когда это удалось, выяснилось, что у всех этих пациентов были серьезные нарушения сексуальной функции. При большой частоте таких нарушений, с одной стороны, и неврастении – с другой, частое совпадение этих двух заболеваний, конечно, не имело большой доказательной силы, но одним этим грубым фактом дело не ограничилось. Более внимательное наблюдение позволило мне выделить из пестрого клубка клинических картин, получивших название неврастении, два принципиально разных типа. В одном типе центральным явлением был приступ тревоги с его эквивалентами, рудиментарными формами и хроническими замещающими симптомами; поэтому я также назвал его неврозом тревоги. Термин «неврастения» я ограничил другим типом. Теперь легко было установить, что каждому из этих типов соответствовала своя аномалия сексуальной жизни как этиологический момент (coitus interruptus, фрустрированное возбуждение, сексуальное воздержание здесь, чрезмерная мастурбация, частые поллюции там). В некоторых особенно поучительных случаях, когда происходила удивительная смена клинической картины с одного типа на другой, удавалось доказать, что причиной было соответствующее изменение сексуального режима. Если удавалось прекратить злоупотребления и заменить их нормальной сексуальной активностью, это вознаграждалось заметным улучшением состояния.

Это привело меня к признанию неврозов в целом как расстройств сексуальной функции, а именно так называемых актуальных неврозов как прямого токсического выражения и психоневрозов как психологического выражения этих расстройств. Моя медицинская совесть чувствовала себя удовлетворенной этой констелляцией. Я надеялся, что заполнил пробел в медицине, которая не желала рассматривать какие-либо повреждения, кроме тех, что вызваны инфекцией или грубым анатомическим поражением, в функции, имеющей такое биологическое значение. Медицинский взгляд также выиграл от того, что сексуальность была не просто психологическим вопросом. Она имела и соматическую сторону, ей можно было приписать особую химическую природу и вывести сексуальное возбуждение из присутствия определенных, хотя и неизвестных до сих пор веществ. Должна быть также веская причина, почему подлинные, спонтанные неврозы не имеют такого сходства ни с одной другой группой заболеваний, как с симптомами интоксикации и воздержания, вызванными введением и лишением определенных токсических веществ, или с болезнью Грейвса, зависимость которой от продукции щитовидной железы хорошо известна.

В дальнейшем у меня не было возможности вернуться к исследованиям актуальных неврозов. Эта часть моей работы также не была продолжена другими. Когда я сегодня оглядываюсь на свои тогдашние результаты, я понимаю, что они были первоначальными, грубыми схематизациями того, что, вероятно, было гораздо более сложным. Но и сегодня они кажутся мне верными. Позже я хотел бы подвергнуть психоаналитическому исследованию случаи чистой юношеской неврастении; к сожалению, этого не произошло. Во избежание недоразумений я хотел бы подчеркнуть, что я отнюдь не намерен отрицать существование психического конфликта и невротических комплексов при неврастении. Утверждение состоит лишь в том, что симптомы этих пациентов не являются психологически обусловленными и аналитически разрешимыми, а должны пониматься как прямые токсические последствия нарушенной сексуальной химии.

Когда в последующие годы после «Исследований» у меня появились эти взгляды на этиологическую роль сексуальности в неврозах, я прочитал о них несколько лекций в медицинских ассоциациях, но встретил лишь недоверие и противоречия; Брейер еще несколько раз пытался бросить на чашу весов в мою пользу огромный вес своей личной репутации, но ничего не добился, и было легко понять, что признание сексуальной этиологии также идет вразрез с его наклонностями. Он мог бы победить или ввести меня в заблуждение, указав на своего первого пациента, у которого сексуальные моменты якобы не играли никакой роли. Но он так и не сделал этого; я долго не понимал, пока не научился правильно интерпретировать этот случай и реконструировать результат его лечения на основе некоторых его предыдущих высказываний. После того как катарсическая работа, казалось, была завершена, у девушки внезапно возникло состояние «переносной любви», которое он больше не связывал с ее болезнью, так что он в ужасе отстранился от нее. Он явно смущался, когда ему напоминали об этом очевидном несчастье. В своем поведении по отношению ко мне он некоторое время колебался между признанием и резкой критикой, затем произошли совпадения, как это всегда бывает в напряженных ситуациях, и мы расстались друг с другом.

Теперь моя увлеченность формами общей нервозности имела еще одно последствие – я изменил технику катарсиса. Я отказался от гипноза и попытался заменить его другим методом, потому что хотел преодолеть ограничение лечения истериформными состояниями. Кроме того, по мере накопления опыта мне стали очевидны два серьезных возражения против использования гипноза как такового в целях катарсиса. Первое заключалось в том, что даже самые лучшие результаты внезапно сходили на нет, когда личные отношения с пациентом ухудшались. Они восстанавливались, когда человек находил путь к примирению, но его учили, что личные аффективные отношения мощнее любой катарсической работы, и именно этот момент ускользал от контроля. Однажды я пережил опыт, который показал мне в резком свете то, о чем я давно догадывался. Когда я однажды освободил от страданий одну из своих самых покладистых пациенток, с которой плипноз проделывал самые странные фокусы, проследив, что приступ боли был вызван его инициативой, она, очнувшись, бросилась мне на шею. Неожиданный приход слуги спас нас от неловкой конфронтации, но с этого момента мы молчаливо согласились не продолжать гипнотическое лечение. Я был достаточно трезв, чтобы не засчитать это совпадение в счет моей личной неотразимости, и думал, что теперь понял природу мистического элемента, лежащего в основе гипноза. Чтобы устранить или хотя бы изолировать его, я должен был отказаться от гипноза.

Гипноз, однако, оказал необычайную услугу катарсическому лечению, расширив поле сознания пациентов и снабдив их знаниями, которых они не имели в бодрствующем состоянии. Заменить их в этом деле представлялось нелегким делом. В этой неловкости мне помогло воспоминание об эксперименте, который я часто наблюдал у Бернгейма. Когда испытуемая просыпалась от сомнамбулизма, она, казалось, полностью теряла память о том, что происходило во время этого состояния. Но Бернгейм утверждал, что она все знает, и когда он попросил ее вспомнить, когда он подтвердил, что она все знает, что она должна только сказать это, и когда он положил руку ей на лоб, забытые воспоминания действительно вернулись, сначала нерешительно, а затем потоком и с полной ясностью. Я решил сделать то же самое. В конце концов, мои пациенты должны были «знать» все то, что в противном случае доступно только гипнозу, а мои заверения и подталкивания, возможно, подкрепленные возложением рук, должны были заставить забытые факты и связи вернуться в сознание. Конечно, это оказалось сложнее, чем погрузиться в гипноз, но, возможно, очень поучительно. Поэтому я отказался от гипноза и сохранил только расположение пациента на кровати для отдыха, за которой я сидел так, чтобы видеть его, но не быть увиденным самому.

III.

Мои ожидания оправдались, я освободился от гипноза, но вместе с изменением техники изменилось и лицо катарсической работы. Гипноз скрывал игру сил, которая теперь раскрылась, и осознание этого дало теории надежный фундамент.

Почему пациенты забывали так много фактов из внешнего и внутреннего опыта, но при применении к ним описанной техники были способны их вспомнить? Наблюдения дали исчерпывающие ответы на эти вопросы. Все, что забывалось, было каким-то образом неудобным, либо страшным, либо болезненным, либо постыдным для личности. Возникла мысль: именно поэтому оно и было забыто, то есть не сохранилось в сознании. Чтобы снова осознать это, нужно было преодолеть что-то в пациенте, что сопротивлялось, нужно было сделать собственное усилие, чтобы побудить и заставить его. Усилия, которые требовались от врача в разных случаях, были различны и возрастали прямо пропорционально тяжести памяти пациента. Усилия врача, очевидно, являлись мерой сопротивления пациента. Теперь стоило только перевести в слова то, что чувствовал сам, и в руках оказывалась теория подавления.

Патогенный процесс теперь можно было легко реконструировать. Оставаясь простым примером, можно сказать, что в жизни души возникло одно стремление, но ему противостояли мощные другие. Возникший психический конфликт, согласно нашим ожиданиям, должен был протекать таким образом, что две динамические переменные – назовем их для удобства драйвом и сопротивлением – некоторое время боролись друг с другом при сильнейшем участии сознания, пока драйв не был отвергнут, а его стремление Медицина в самовыражении. IV. Захват энергии был прекращен. Это было бы нормальной реализацией. В случае невроза, однако, конфликт – по неизвестным пока причинам – нашел иной исход. Эго, так сказать, отстранилось от наступательного импульса при первом столкновении, закрыв ему доступ к сознанию и прямой двигательной разрядке, но сохранив полную занятость энергией. Я назвал этот процесс репрессией; он был новшеством, ничего подобного в жизни души еще не встречалось. Очевидно, это был первичный защитный механизм, сравнимый с попыткой бегства, только предшествующий последующему нормальному исполнению суждения. За первым актом подавления последовали дальнейшие последствия. Во-первых, эго должно было защищаться от всегда готового натиска подавленной эмоции постоянным усилием, контрзанятостью, и обеднялось в процессе; с другой стороны, подавленная эмоция, которая теперь была бессознательной, могла вызвать отторжение и заменить удовлетворение кружным путем и таким образом привести к тому, что намерение подавления не сработало. В случае конверсионной истерии это отклонение привело к иннервации тела, подавленный импульс в какой-то момент прорвался и создал симптомы, которые, таким образом, были компромиссными результатами, замещающими удовлетворение, но все же искаженными и отклоненными от своей цели сопротивлением эго.

Учение о репрессии стало краеугольным камнем в понимании неврозов. Терапевтическая задача теперь должна была быть поставлена иначе, ее целью было уже не «реагирование» на сбившийся с пути аффект, а раскрытие репрессий и замена их суждениями, которые могли бы привести к принятию или отвержению того, что было отвергнуто. Учитывая новую ситуацию, я больше не называл процесс исследования и исцеления катарсисом, а скорее психоанализом.

Можно начать с репрессии как с центра и связать с ней все части психоаналитического учения. Но сначала я хотел бы сделать полемическое замечание. Согласно Джанет, истеричка – это несчастный человек, который из-за конституциональной слабости не в состоянии удерживать свои психические акты вместе. Поэтому она впадала в психическое расщепление и сужение сознания. Согласно же результатам психоаналитических исследований, эти явления были результатом динамических факторов, психического конфликта и подавления. Я считаю, что это различие достаточно далеко идущее и должно положить конец повторяющимся разговорам о том, что все ценное в психоанализе сводится к заимствованию идей Джанет. Моя презентация должна была показать читателю, что с исторической точки зрения психоанализ совершенно независим от выводов Джанет, так же как он отличается от них по содержанию и выходит далеко за их пределы. Никогда бы работа Джанет не привела к тем выводам, которые сделали психоанализ столь важным для гуманитарных наук и обратили к нему самый широкий интерес. К самому Джанету я всегда относился с уважением, потому что его открытия во многом совпадали с открытиями Брейера, которые были сделаны раньше и опубликованы позже. Но когда психоанализ стал предметом обсуждения и во Франции, Жане вел себя плохо, не проявлял должной компетентности и использовал неприятные аргументы. Наконец, в моих глазах, он разоблачил себя и обесценил собственную работу, заявив, что, когда он говорил о «бессознательных» психических актах, он ничего не имел в виду, что это просто «une fa?on de parier».

Однако психоанализ был вынужден серьезно отнестись к концепции «бессознательного» благодаря изучению патогенных репрессий и других феноменов, о которых еще будет сказано. Для них все психическое изначально было бессознательным, а качество сознания можно было добавлять или убирать. Конечно, это привело их к конфликту с философами, для которых «сознательное» и «психическое» были тождественны и которые утверждали, что не могут представить себе такую нелепость, как «бессознательная душа». Но это не помогло, пришлось пожать плечами и выйти за рамки этой философской идиосинкразии. Опыт патологического материала, которого философы не знали, частота и сила таких импульсов, о которых ничего не было известно и которые приходилось выводить из внешнего мира, как некий факт, не оставляли выбора. Тогда можно было утверждать, что человек лишь делает со своей психической жизнью то, что он всегда делал для других. Другому человеку также приписывались психические действия, хотя он их непосредственно не осознавал и вынужден был догадываться о них по высказываниям и поступкам. Но то, что верно для другого человека, должно быть верно и для него самого. Если мы хотим продолжить этот аргумент и вывести из него, что собственные скрытые акты принадлежат второму сознанию, то мы сталкиваемся с концепцией сознания, о котором мы ничего не знаем, бессознательного сознания, что вряд ли является преимуществом против предположения о бессознательном психическом. Если же согласиться с другими философами в том, что патологические явления следует признать, но акты, лежащие в их основе, назвать не психическими, а психоидными, то расхождение сводится к бесплодному спору слов, в котором целесообразнее всего принять решение в пользу сохранения выражения «бессознательно-психическое». Вопрос о том, чем является это бессознательное само по себе, в таком случае не более мудр и перспективен, чем другой, более ранний вопрос о том, чем является сознание.

Было бы сложнее вкратце объяснить, как психоанализ пришел к разделению признаваемого им бессознательного на предсознательное и актуальное бессознательное. Достаточно сказать, что казалось правомерным дополнить теории, которые являются прямым выражением опыта, гипотезами, которые полезны для работы с предметом и относятся к отношениям, которые не могут быть объектом прямого наблюдения. В более древних науках тоже все происходит по-другому. Структурирование бессознательного связано с попыткой представить себе психический аппарат как состоящий из ряда инстанций или систем, об отношениях которых друг с другом говорится в пространственных терминах, хотя никакой связи с реальной анатомией мозга не прослеживается. (Такие и подобные идеи относятся к спекулятивной надстройке психоанализа, каждый элемент которой может быть принесен в жертву или заменен без вреда и сожаления, как только будет доказана его неадекватность. Остается сообщить о том, что ближе к наблюдению.

Я уже упоминал, что исследования причин и обоснований неврозов все чаще приводят к конфликтам между сексуальными импульсами человека и сопротивлением сексуальности. В поисках патогенных ситуаций, в которых произошло подавление сексуальности и из которых возникли симптомы как заменители подавленного, возвращались ко все более ранним периодам жизни пациента и в конце концов пришли к его первым годам детства. Оказалось, как всегда утверждали поэты и специалисты по человеческой природе, что впечатления этого раннего периода жизни, несмотря на то, что они, как правило, исчезают в амнезии, оставляют неизгладимые следы в развитии личности, в частности, закрепляют предрасположенность к последующим невротическим заболеваниям. Однако, поскольку эти детские переживания всегда были связаны с сексуальным возбуждением и реакцией на него, мы столкнулись с фактом инфантильной сексуальности, что, в свою очередь, представляло собой новизну и противоречие одному из самых сильных предрассудков человека. Ведь детство должно было быть «невинным», свободным от сексуальных желаний, а борьба с демоном «чувственности» начиналась только с бурей и порывом полового созревания. То, что изредка наблюдалось в сексуальной активности детей, рассматривалось как признак вырождения, преждевременной развращенности или диковинного уродства природы. Немногие исследования психоанализа встретили такое всеобщее неприятие, вызвали такую вспышку негодования, как утверждение, что сексуальная функция зарождается в начале жизни и проявляется в значительной степени в детстве. И все же ни один другой аналитический вывод не является настолько легко и полностью доказуемым.

Прежде чем перейти к оценке инфантильной сексуальности, я должен вспомнить об ошибке, которой я подвергался некоторое время и которая вскоре стала бы фатальной для всей моей работы. Под давлением моей тогдашней технической процедуры большинство моих пациентов воспроизводили сцены из своего детства, содержанием которых было сексуальное соблазнение со стороны взрослого. В случае с женщинами роль соблазнителя почти всегда отводилась отцу. Я поверил этим сообщениям и поэтому предположил, что нашел источники последующего невроза в этих переживаниях сексуального соблазнения в детстве. Некоторые случаи, когда подобные отношения с отцом, дядей или старшим братом продолжались и в годы надежной памяти, укрепляли мою уверенность. Если кто-то захочет недоверчиво покачать головой по поводу моей доверчивости, я не смогу с ним не согласиться, но скажу, что это было время, когда я сознательно форсировал свою критику, чтобы оставаться беспристрастным и восприимчивым к многочисленным новинкам, с которыми я сталкивался ежедневно. Когда мне пришлось осознать, что этих сцен соблазнения никогда не было, что это всего лишь фантазии, которые придумали мои пациенты и которые я, возможно, сам им навязал, я на некоторое время растерялся. Моя уверенность в своей технике и в ее результатах сильно пострадала; в конце концов, я получил эти сцены техническим способом, который считал правильным, и их содержание было безошибочно связано с симптомами, с которых началось мое исследование. Придя в себя, я сделал правильные выводы из своего опыта: невротические симптомы были напрямую связаны не с реальными переживаниями, а с фантазиями желаемого, и что для невроза психическая реальность значила больше, чем материальная. Даже сегодня я не верю, что я навязывал или «предлагал» эти фантазии о соблазнении своим пациентам. Я впервые столкнулся с Эдиповым комплексом, который впоследствии приобрел такое огромное значение, но который я еще не распознал в такой фантастической маскировке. Соблазнение в детстве также сохранило свою роль в этиологии, хотя и в более скромных масштабах. Однако соблазнителями были в основном дети постарше.

Таким образом, моя ошибка была такой же, как если бы кто-то принял легендарную историю римского царского периода в изложении Ливия за историческую правду, а не за то, чем она является, – формированием реакции на память о плохих, вероятно, не всегда славных временах и обстоятельствах. Как только ошибка была выяснена, путь к изучению сексуальной жизни младенцев был свободен. Появилась возможность применить психоанализ к другой области знания, чтобы на основе его данных разгадать ранее неизвестную часть биологического процесса.

Сексуальная функция присутствовала с самого начала, сначала она была связана с другими жизненными функциями, а затем стала независимой от них; ей пришлось пройти долгий и сложный путь развития, пока она не стала тем, что называется нормальной сексуальной жизнью взрослого человека. Сначала она проявлялась как деятельность целого ряда компонентов влечений, зависящих от эрогенных зон тела, иногда возникающих в парах противоположностей (садизм – мазохизм, желание смотреть – желание демонстрировать), независимо друг от друга, направленных на получение удовольствия и обычно находящих свой объект на собственном теле. Поэтому изначально он был нецентрированным и преимущественно аутоэротическим. Позже они стали комбинированными; на первой организационной стадии доминировали оральные компоненты, затем последовала садистско-анальная фаза, и только на поздней третьей стадии на первый план вышли гениталии, когда сексуальная функция была поставлена на службу репродукции. В ходе этого развития некоторые части влечения были оставлены как непригодные для этой конечной цели или использованы для других целей, другие были отвлечены от своих целей и переданы генитальной организации. Я назвал энергию сексуальных влечений – и только ее – либидо. Теперь я должен был предположить, что либидо не всегда проходит описанное развитие безупречно. В результате чрезмерной силы отдельных компонентов или раннего опыта удовлетворения либидо фиксируется в определенных точках на пути развития. В случае последующего подавления либидо стремится вернуться в эти точки (регрессия), и именно из этих точек происходит прорыв к симптому. Позднее к этому добавилось понимание того, что локализация места фиксации также имеет решающее значение для выбора невроза, для формы, в которой проявляется последующее заболевание.

Помимо организации либидо, существует также процесс поиска объекта, который играет важную роль в жизни души. Для обоих полов первым объектом лицензирования после стадии аутоэротизма является мать, чей питательный орган, вероятно, изначально не дифференцировался от собственного тела. Позже, но все еще в первые годы детства, устанавливаются отношения Эдипова комплекса, в которых мальчик концентрирует свои сексуальные желания на личности матери и развивает враждебные импульсы против отца как соперника. Аналогичным образом проявляет себя девочка, все вариации и последовательности Эдипова комплекса становятся осмысленными, врожденная бисексуальная конституция заявляет о себе и увеличивает количество одновременно существующих стремлений. Проходит немало времени, прежде чем ребенок обретает ясность в отношении различий между полами; в этот период сексуальных исследований он создает типичные сексуальные теории, которые, в зависимости от несовершенства его собственной физической организации, смешивают правильное и неправильное и не могут решить проблемы сексуальной жизни (загадка Сфинкса: откуда берутся дети). Поэтому первым объектом, который выбирает ребенок, становится инцест. Все развитие, описанное здесь, происходит быстро.

Особенностью сексуальной жизни человека является ее двухэтапность с паузой между ними. На четвертом-пятом году жизни она достигает первой кульминации, но затем этот ранний расцвет сексуальности проходит, ранее живые стремления подавляются, и наступает латентный период, длящийся до полового созревания, в течение которого формируются реактивные образования морали, стыда и отвращения. Из всех живых существ только у человека сексуальное развитие проходит две фазы; возможно, это биологическое условие его предрасположенности к неврозам. Половое созревание оживляет стремления и объектные занятия ранней жизни, включая эмоциональные связи Эдипова комплекса. В сексуальной жизни пубертата борются друг с другом стимулы ранней жизни и запреты латентного периода. Еще на пике инфантильного сексуального развития сложилась своеобразная генитальная организация, в которой роль играли только мужские гениталии, а женские оставались непроявленными (так называемый фаллический примат). В то время противоположность между полами еще не называлась мужской или женской, а скорее: обладающий пенисом или кастрированный. Вытекающий отсюда комплекс кастрации становится чрезвычайно важным для формирования характера и неврозов.

В этом сокращенном изложении моих выводов о сексуальной жизни человека я, чтобы было понятнее, кратко изложил многое из того, что появилось в разное время и было включено в качестве дополнений или исправлений в последующие издания моих «Трех трактатов по сексуальной теории». Надеюсь, из этого легко понять, в чем состоит часто подчеркиваемое и критикуемое расширение понятия сексуальности. Это расширение двояко. Во-первых, сексуальность отделяется от слишком тесной связи с гениталиями и представляется как более широкая телесная функция, стремящаяся к удовольствию, которая лишь во вторую очередь служит деторождению; во-вторых, сексуальные импульсы включают в себя все те нежные и дружеские порывы, для которых в нашем языке используется двусмысленное слово «любовь». Однако, на мой взгляд, эти расширения являются не нововведениями, а реставрацией; они означают отказ от неуместных сужений термина, к которым мы позволили себе прибегнуть. Отделение сексуальности от гениталий имеет то преимущество, что позволяет нам подвести сексуальную активность детей и извращенцев под те же аспекты, что и у нормальных взрослых, тогда как до сих пор первая была полностью игнорирована, а вторая воспринималась с моральным негодованием, но без понимания. Согласно психоаналитическому взгляду, даже самые своеобразные и отталкивающие извращения можно объяснить как выражение частичных сексуальных влечений, которые вырвались из-под власти генитального примата и, как в первобытные времена развития либидо, самостоятельно преследуют получение удовольствия.

Самое главное из этих извращений – гомосексуальность – вряд ли заслуживает такого названия. Его можно отнести к конституциональной бисексуальности и последствиям фаллической примативности; психоанализ может доказать, что у каждого есть какой-то гомосексуальный выбор объекта. Когда детей называли «полиморфно извращенными», это было просто описание в обыденном языке; оно не должно было выражать моральное осуждение. Подобные оценочные суждения далеки от психоанализа.