Если бы нам в то время взяли опытного репетитора, и он провел бы с нами работу, которую не делали педагоги в школе, мы наверно учились бы не хуже других.
В Пятовске
В один из этих годов учения, точно не помню, когда именно, мы в первый раз поехали на лето в Пятовск, наше родовое гнездо. Тогда Киевская дорога еще не была построена, и мы ехали с Курского вокзала на Орел, там останавливались на пару дней у тетки Марьи – сестры матери, оттуда ехали до Брянска, пересаживались на Полесскую железную дорогу и ехали до станции Унеча, оттуда уже на лошадях до Пятовска двадцать пять верст.
Как мы ехали эти двадцать пять верст не помню. Помню меня удивило, что как свои, пятовские, так и чужие мужики при встрече с нами снимали шапки, говорили на непонятном русском языке и когда я обращался к ним, они не понимали. В этот первый приезд запомнил я только, что был дождь и оказалось, что большой дом протекает. На потолке в столовой было большое пятно в виде просвирки. Все суетились, подвозили возы с соломой и один из пятовцев, служивший у отца в Москве, в исступлении кидал охапки соломы на чердак, чтобы остановить воду.
В эти же годы второй раз я приехал в Пятовск при обстоятельствах для меня совершенно необыкновенных. Я учился во втором приготовительном классе и должен был быть по всем признакам оставлен на второй год. Было грустно, неловко и противно. И вдруг как-то утром меня зовут к отцу в кабинет, там мачеха и наш мельник из Пятовска. Не помню, что именно было сказано, но смысл был тот, что мальчику надо дать отдохнуть, учиться осталось недолго, поэтому, дескать, ты поедешь с мельником в Пятовск. Это было неожиданно и чудесно. Первое – что тут же, как по волшебству, я отделывался от школы, от Вертоградского, от «немца», «селедки» и всего нелюбимого окружения. Второе – то, что я поеду не с отцом или с мачехой, и даже не с кем-нибудь из домашних, а с мельником, которому я не подчинен. И, наконец, дорога, вагон, пересадки, а в Орле тетка Марья, муж тетки Марьи и дедушка Николай Максимович – все это было очень заманчиво, а на деле оказалось еще лучше.
На дорогу отец и мачеха дали мне по рублю – это было два рубля, то есть такая сумма, что мне до того даже не снилось. Когда мы сели в вагон на Курском вокзале, по вагону проходил нищий под видом пассажира, у которого только что вытащили деньги, и он просил пассажиров помочь ему и его семье купить билеты. Мне показалось, что в моей власти осчастливить этого человека, но я воздержался и два рубля остались у меня.
В Орле мы, как всегда, прожили несколько дней у тетки. И тетка, и дядя за нами ухаживали и побывать у них было громадным удовольствием. Дядя повел меня в табачный магазин, где торговали кое-какой галантереей и там купил мне за два рубля сорок копеек кожаное портмоне со многими отделениями.
Всем хозяйством в Пятовске в то время и позднее до 1904 года ведала наша экономка Дарья Николаевна, жившая в доме еще девочкой, воспитанницей тетушек Софьи Николаевны и Елизаветы Николаевны. Они звали ее Дашенькой.
Мы приехали перед Пасхой. В усадьбе из нашей семьи, то есть из семьи отца никого не было, и официально усадьба была пуста. Но так как приехал я, несомненный представитель этой семьи, то Дашенька протопила большой дом, меня поселила в одной из спален и повела дело так, как будто хозяева живут в усадьбе. Я был в тот приезд единственным представителем нашей династии, все почести сыпались на мою голову, что было очень почетно, но иногда стеснительно. В церкви я стоял на первом месте слева у алтаря, и не я сам становился туда, а меня выдвигали. К причастию меня пускали первым, после обедни выносили просфору и подавали ее мне, как, вероятно, было заведено моим дедом и прадедом. На пасху в дом пришел батюшка с причтом, служили молебен и разговлялись у пасхального стола. Всей церемонии командовала Дашенька, но на первом месте стоял я.
Помню, что к пасхальной заутрене я не пошел: вероятно, Дашенька меня пожалела и уложила спать. Я проснулся около двенадцати часов ночи, была полная тишина. Я вышел в столовую, освещенную одной лампой: там был накрыт большой пасхальный стол, заставленный основными блюдами: окорок, телятина, птица и жареный поросенок, стоявшей на своих ногах с лимоном во рту. Была тишина, народу никого. Я пробежал столовую, дверь на двор была открыта. Темнота, тишина и опять никого. Я испугался и боялся вернуться в дом, боялся остаться во дворе. Как все это кончилось, не помню. Вероятно, молящиеся вернулись из церкви, сели разговляться и я тоже с ними.
Вспоминается отец Федор, который священствовал тогда в Пятовске и умер там в 1906 году девяноста лет отроду. Он принял приход от своего отца, тоже священника, даже умершего в алтаре. Наш отец Федор был подлинным деревенским пастырем. На селе его уважали, работал он по крестьянству наравне со всеми, и когда кто-либо из прихожан работал на него, он сам ему отрабатывал.
Вспоминаются старшие сестры отца Елизавета Николаевна и Софья Николаевна. После того, как мой отец стал единоличным владельцем Пятовска, выкупив доли братьев и сестер, тетя Лиза уехала в Стародуб, где купила небольшой дом, а тетя Соня осталась в Пятовске, в небольшой усадьбе, выстроенной для нее отцом, на краю деревни рядом с церковью.
Этих моих тетушек я помню хорошо, но поразмыслить об их судьбе, представить себе их жизнь в усадьбе довелось только теперь: раньше по молодости лет и свойственной этому возрасту глупости и жестокости мне это и в голову не приходило.
Тетя Соня была старшая. Умерла она в возрасте девяноста лет с небольшим в 1904 году, следовательно родилась, как говорится, на заре девятнадцатого века. Всю жизнь прожила в деревне, замужем не была и так и называлась барышней. Я ее помню худенькой старушкой с остатками зубов, со сморщенным лицом, но легкой в движениях, энергичной, одетой в простое платье, с платком на голове и мужицких высоких сапогах. Когда ей было лет шестьдесят – семьдесят она взяла на воспитание ребенка, Радько Емельяна Ивановича. Он жил у нее, сначала в большом доме усадьбы, а затем с ней в ее маленьком домике. Она заботилась об его образовании: он окончил учительский институт и потом был преподавателем в городских училищах.
Тетя Лиза была младшая, умерла в 1909 году. Роста она была невысокого, полная, по характеру властная. Она на месте сидеть не любила, была легка на подъем и много разъезжала, даже будучи уже в годах. Ездила в Тифлис к брату Илье[1 - Илья Николаевич Занковский, (1832 1919) – российский художник, живописец и график. Более подробная информация в примечаниях составителя в конце книги.], хорошо знала маршрут по военно-грузинской дороге. Ездила по монастырям, в том числе была в Соловецком монастыре, и мне рассказывала, что в самый монастырь монахи женщин не пускают, но ее пустили, так как она, по ее словам, никого соблазнять не собиралась. Уже когда была старше семидесяти лет, ездила в Иерусалим на поклонение гробу Господню, причем ехала не как турист с какими-нибудь особыми удобствами, а как обыкновенный богомолец в толпе других верующих. В эту поездку мы ее провожали до Осколкова, и я помню, что она была в восторге от предстоящего путешествия. Когда бывала у нас в Москве или потом в Петрозаводске, она не могла примириться с тем, что ее Сашенька —мой отец, который был младше ее почти на тридцать лет, не ест соли, которую она считала необходимой и полезной. Отец в смысле изгнания соли из своего меню, конечно, не уступал, но из уважения к старшей сестре истории не устраивал. Когда мы при ней пили кофе со сливками, а на столе была халва, которую мы очень любили, она приказывала: «Пей кофе со сливками или с халвой»; я ей доказывал, что одно не заменяет другого, но она была неумолима и роскошествовать не позволяла.
Тетя Соня, прожив в Пятовске всю жизнь, умерла там же и похоронена в церковной ограде нашей церкви.
Тетя Лиза умерла в Стародубе, и так как была очень религиозна, то духовные пастыри собирались похоронить ее в церковной ограде ее прихода в Стародубе, возможно, имея в виду некоторую выгоду от этого. Отец, узнав о ее смерти, приехал в Стародуб, когда траурный кортеж уже направлялся к кладбищу. Он остановил кортеж и велел везти гроб в Пятовск. Духовные особы пробовали возражать, указывая, что такова была воля покойной. На это отец сказал, что, возможно, она так и говорила, но ее постоянное желание было после смерти лежать со своим отцом и матерью у себя в деревне. Так и сделали: отвезли ее в Пятовск, и там она лежит со всеми теми Занковскими, которых события не развеяли по ветру.
Проучившись остаток зимы 1897—1898 годов, я был оставлен на второй год, что вовсе не было неожиданностью ни для меня, ни для моих домашних руководителей. Как-то весной, придя из школы, я вошел в кабинет отца, где за его столом сидела мачеха и, притворившись удрученным этой якобы по отношению ко мне учиненной несправедливостью, сообщил ей эту новость. Она сделала вид, что удивлена и разочарована, чего на самом деле не было, но делать было нечего.
Не помню, почему мачеха в то лето задержала свой отъезд в Пятовск и отправила туда только меня со своими девочками Шурой и Соней. Они были еще маленькие, лет по пяти – шести, у них были няньки, а я был кем-то вроде старшего. Мы ехали опять через Орел, останавливались у тетки Марьи, где были встречены, обласканы, накормлены. От станции Унеча к тому времени уже была проложена узкоколейная железная дорога до Стародуба, всего тридцать три версты. Дорога проходила село Осколково, откуда с правой стороны в трех верстах была видна наша усадьба… Сколько раз я подъезжал к Осколкову и всегда заранее смотрел в ту сторону, чтобы поскорее увидеть усадьбу!
Эту железную дорогу строили при мне. Строил ее один из наших местных жителей, кажется помещик, Александр Андреевич Водинский – беспокойная натура, неутомимый предприниматель. Достаточных средств он не имел, работу вел через подрядчиков в кредит, оборудование тоже получал в кредит. Как бы то ни было, дорогу он построил, и она работала исправно, без катастроф. Каждый день из Стародуба на Унечу и обратно шли два поезда с одним пассажирским вагоном и двумя товарными, вроде тех, что в 30-ых годах бежали в Англии между Ливерпулем и Манчестером. Машинистом был долговязый парень, раньше работавший у отца на паровой мельнице. Мы иногда просили его замедлить ход паровоза и дать нам возможность на дороге из Осколкова в Стародуб соскочить на ходу, что сокращало дорогу до нашей усадьбы.
Помню, что в тот наш приезд в Пятовск моей главной задачей было организовать в Осколкове встречу мачехи, которая должна была вскоре приехать со всей своей свитой.
Дарья Николаевна приготовила большой дом, были наняты повар и кучер, лошади и экипажи приведены в порядок в состояние полной готовности. На моей обязанности лежало выехать за мачехой на станцию, но я не знал точного дня приезда, и это меня беспокоило. Не помню уже каким образом, но я получил сведения, что она приедет в такой-то день. План встречи у меня был готов: две парные коляски, бричка и телега для вещей. Я должен был дать сигнал, по которому вывозились экипажи, смазывались оси, выводили лошадей, и они стучали по бревенчатому полу, надевали на лошадей сбрую, кучера одевались в яркие цветные рубашки, бархатные безрукавки и круглые шапки с павлиньими перьями, надевали белые перчатки и весь кортеж подавали к подъезду.
И вот в один прекрасный день мы так-то выехали в Осколково, и мачеха не приехала! Было общее разочарование, и виноват в этом был я, но раз уж я вступил на этот путь, ничего другого не оставалось. На другой день я опять дал сигнал, и она опять не приехала, то же и на третий день: не едет и все тут. И на станции чувствуем себя неловко: какие-то дурачки, едем целым кортежем и никого не встречаем. На четвертый день я поехал с девочками на паре в город посоветоваться с тетей Лизой, но на всякий случай по дороге завернул в Осколково взглянуть на поезд. Поезд подошел и, к моему ужасу, я увидел мачеху со всей ее свитой. Мачеха сделала разочарованное лицо и сказала: «Не сумели встретить». Я пытался оправдываться, но не было мне оправдания. Адвоката у меня в то время не было, и я так и остался виноват.
Насколько мы еще в то время были детьми, видно из наших игр. Мы пристрастились ездить верхом на палочках и гоняли наперегонки, причем в нашем представлении были палочки, которые бегали медленно и были быстрые палочки; эти мы ценили особенно, на них победа будто бы была обеспечена. С нами в то лето жил воспитанник тети Сони, Емеля Радько. По-видимому, у тети Сони его не очень баловали изысканными блюдами, мы же обычно не съедали всего, что нам клали на тарелки. Недоедать же было воспрещено, поэтому мы клали часть своих блюд ему на тарелку, чем он был очень доволен. Помимо этого, он всегда старался съесть что-нибудь, по его мнению, особо питательное, и мы по его наущению варили какао на сливках и вбивали туда еще желток яйца. Получалось приторное густое месиво, которое мы с Емелей пили, убежденные в его целебных свойствах. Иногда, когда у нас не оказывалось какао, мы снаряжали какого-нибудь малого верхом к тете Соне, он привозил оттуда какао и вместе с нами пил эту гущу.
Среди наших деревенских друзей был один – Васька по прозвищу «Шокол»; он как-то приучил себя есть сырьем живую рыбу и охотно эту свою способность демонстрировал. В то лето этот Васька изобрел способ колоть толстые суковатые поленья. Он буравил в полене дыру глубиной 15—20 см, насыпал туда порох из Николаевой лаборатории, затем забивал дыру деревянной пробкой, в пробке сверлил буравчиком тонкое отверстие и вставлял в него фитиль из пакли, смоченной в масле. Потом он зажигал фитиль, после чего мы все убегали и прятались за какое-нибудь укрытие. Через пару секунд раздавался сильный взрыв, пробка вылетала и полено оказывалось расколотым на части.
Этот же Васька охотно пил спирт – тоже из Николаевой лаборатории – и не только неразбавленный, но даже настоянный на красном кайенском перце. Выпьет мензурку в сто грамм и, к нашему удивлению и восхищению, даже никак не реагирует.
Живя в Пятовске, мы часто ходили к дяде Володе в его усадьбу: это было совсем недалеко. Дядя любил пчеловодство, был в этом деле большой искусник, говорил, что пчела его любит. У него в усадьбе росло порядочное число лип, поэтому в некоторых ульях он собирал липовый мед, в отличие от остального – преимущественно гречишного. Мне больше нравился гречишный, удивительно душистый. Когда летом едешь полем цветущей гречихи, ветер доносит чудесный запах цветов, запах сладкого меда. Как-то мы с Николаем, бродя возле дядиных лип, открыли, что листья липы имеют некоторый своеобразный вкус и их даже можно есть. Мы тут же их наелись, и результат оказался плачевным: болела голова, тошнило, и нас отпаивали молоком.
Когда еще отец живал с нами Пятовске, я объелся грушами так сильно, что стонал и катался по полу от боли в желудке. Мне пытались помочь, но все без толку. Послали в город за доктором, тот приехал, ни к какому решению не пришел и велел подождать. Тогда за меня взялся отец: он велел принести в детскую ванну холодной воды из криницы и посадил меня туда. Было ужасно холодно, я стучал зубами, но терпел: другого выхода не было. По истечении десяти минут меня из ванны выпустили, я согрелся, желудок подействовал, всю хворь как рукой сняло и мне захотелось есть. Этот случай еще раз убедил отца, что «доктора – шарлатаны».
В какое-то из лет, что мы проводили в Пятовске, жители Стародуба были порадованы новым развлечением. А. А. Водинский в целях рекламы своей железной дороге устраивал по воскресеньям экскурсии из Стародуба до станции Водинсково, примерно в двадцати верстах от города. С утра на станцию города подавались два состава со скамейками на открытых платформах, украшенных флагами, играл духовой оркестр, и экскурсия начиналось. Дорога шла по совсем невысокой насыпи, а в большей части на одном уровне с большаком, и было очень интересно сидеть на открытой платформе – совсем как в коляске, но ехать гораздо быстрее, перегоняя все другие виды транспорта. Станция Водинсково была расположена в лесу; построек были всего одна изба и водокачка на небольшой речке. На полянке, расположенной тут же за станцией, устраивались игры, танцы под оркестр, вечером фейерверк. Как-то в одну из таких экскурсий был обещан запуск воздушного шара с двумя пассажирами. Приехав на станцию, мы целый день гуляли в лесу, разводили костры, ходили за грибами, купались – словом, делали все то, что обычно делают дети большого города, когда их выпускают на волю и предоставляют самим себе. Вечером смотрели обещанный запуск воздушного шара. Шар действительно был: склеенный из бумаги размером не больше двух метров по диаметру, наполненный горячим воздухом, он эффективно поднялся выше самых высоких сосен и упал объятый пламенем. Были и пассажиры в виде двух лягушек в корзиночке, привязанной к шару. Эта экскурсия пользовалась популярностью, и за это надо воздать должное предприимчивости Водинского.
Впоследствии, в 1907 году, я встретил его в Питере на Невском. Он был также полон энергии и с воодушевлением рассказывал, что строит новую дорогу где-то около Киева.
Едем в Петрозаводск
Осенью 1998 года отец уехал в ссылку в Петрозаводск. Мы с Николаем доучились до Рождества и поехали на каникулы к отцу.
Это была наша первая поездка в Петрозаводск. Мы знали только адрес отца: Петрозаводск Олонецкой губернии, Зарека, дом Маликова. Еще знали, что надо доехать до Питера, а оттуда на лошадях четыреста шестьдесят верст. Что это за передвижение на лошадях, как оно осуществляется – у нас никто не знал. Было загадочно, необыкновенно и интересно.
Отец написал, чтобы мы ехали из Питера по Финляндской железной дороге до станции Сердоболь[2 - Небольшой старинный городок в 270 км от Санкт-Петербурга, в Северном Приладожье, ныне известен в карельском произношении как Сортвала.], куда он нам вышлет лошадей из Петрозаводска и там уже не четыреста шестьдесят, а всего триста шестьдесят верст. В провожатые нам дали Ефима, одного из молодцов магазина. Ефим был из Пятовска, сын богатого козака, воинскую повинность отбывал в Варшаве в гродненском полку, так что мужик был образованный и мог ориентироваться в любой обстановке. Ефиму дали пальто из своего магазина – шубу на лисьем меху с барашковым воротником. Нам купили шерстяное белье, валенки, овчинные романовские полушубки, овчинные же тулупы и шерстяные «нансеновские» шапки, которые можно было опускать вниз, и тогда закрывалось все лицо, оставляя открытыми только нос и, по желанию, рот. Когда мы, в виде опыта, все это на себя надели, выяснилось, что ходить в этой одежде, то есть передвигаться самостоятельно, нельзя; можно было только полулежать в санях, на что, собственно, она и была рассчитана. Поездка через Сердоболь нас очень устраивало еще и потому, что мы могли по дороге заехать в Выборг и повидаться с фрау Нахтигаль и ее мужем, у которых Николай после смерти нашей матери воспитывался в раннем детстве.
И вот в один из дней начала декабря мы проснулись с радостной мыслью, что в школу идти не надо и что с ней временно покончено. Встали позже обычного, пили чай в торжественном молчании, потом собирались (собственно, мы не собирались, но хлопотали все вокруг нас). Потом пришли батюшки-священники отслужить молебен Илье пророку – покровителю путешествующих, мачеха нас благословила, и мы с Ефимом и многими провожающими двинулись на Николаевский вокзал – путешествие началось.
Как мы сели в вагон 2-го класса и ехали до Питера, не помню. Питер помню: когда мы вышли с вокзала на Знаменскую площадь, было темно, погода мокрая, на земле слякоть. Поехали на Финляндский вокзал. Там Ефим при покупке билетов до Сердоболя дал кассиру сто рублей и ему дали сдачу серебряными рублями, что было очень неудобно, так как весило около фунта и оттягивал карман. Он охал, но делать было нечего, и он еще долго бряцал серебром в кармане своей лисьей шубы.
Помню Выборг. В то время Финляндии жила уже по новому стилю, и там был канун Рождества, а у нас до Рождества было еще далеко. Городок был небольшой, но удивительно чистенький, улицы тихие, все покрыты белым снегом, светит луна и отчетливо выделяются контуры церквей и домов, совсем не похожих на наши. Фрау Нахтигаль с мужем жила в небольшом домике, комнаты которого были заставлены всякой мебелью. Ее муж – невысокого роста худой немец с бородкой, показывал нам свою флейту, на которой он играл в местном оркестре, и я был очень удивлен, когда узнал, что в неё надо вставлять гусиное перо, без него звук не получается. Нас уложили на добрых немецких перинах и покрыли такими же перинами – было тепло и уютно.
В Выборге мы пробыли не больше одного дня и по железной дороге поехали дальше на север до Сердоболя. Вагон был небольшой, с мягкими сидениями, типа наших московских дачных поездов. Кроме нас с Ефимом не было никого, и мы носились по вагону, а Ефим делал вид, что нас догоняет. В то время мы были совсем дети и еще далеки от того, чтобы «пить слезы из чаши бытия». От Выборга мы ехали всего несколько часов и вышли на маленькой станции Сердоболя. Тут цивилизация, по нашему представлению, должна была кончиться, и мы дальше поедем «на лошадях». До некоторой степени мы были спокойны, так как знали, что лошадей за нами вышлет отец, значит сядем и поедем.
Вот в таком настроении мы вышли на крыльцо и стали глазами искать присланные за нами тройки. Но никаких троек не было. Так мы стояли в недоумении, но тут к нам подошел мужик в овчинном армяке, спросил Ефима, не мы ли такие-то, и выяснилось, что он – то за нами и приехал. Он повел нас недалеко к забору, у которого стояли двое небольших саней. Тут же стоял и второй кучер. Одни сани с кузовом для нас, другие для вещей. Когда мы это увидели, то ахнули: как можно, чтобы такая кляча повезла нас четверых, включая кучера, да еще по снежной дороге, где есть и ухабы, и заносы? Это показалось немыслимым, но деваться было некуда. Мы навалили вещи на открытые сани, сами втиснулись в кибитку, мужик сел на передок боком, замахал на лошаденку, и та с видимым усилием пошла. Конечно, о лихой езде, даже о езде сколько-нибудь сносной и говорить не приходилось, лошаденка тащилась кое-как. Тут выяснилось, что наша одежда рассчитана на мороз необыкновенный, а тут была чуть не оттепель. Когда же нам приходилось выходить из саней, мы чувствовали себя рыцарями, закованными в латы, и еле двигались.
Выходить же приходилось часто: на подъемах и при встрече с обозами, когда нам надо было свертывать с дороги. Когда я раз так-то вылез и обходил лошадь со стороны ее морды, она меня укусила за плечо, но до кожи не достала: помешали тулуп и полушубок. Это был единственный раз в той дороге, когда мне пригодилось мое обмундировании.
Ехали мы так: едем верст пятнадцать – семнадцать, останавливаемся где-нибудь на хуторе, пока была Финляндия, или у карелов в деревне, когда Финляндия осталось позади. Там кормим лошадей, сами пьем чай, закусываем и часа через два – три едем дальше. Так за день делаем не больше двух перегонов, значит, в лучшем случае верст тридцать пять. Ночью спали.
Здесь я воочию увидел различие между бытом населения Финляндии и Карелии. У финнов дома в несколько комнат, полы крашеные, на окнах занавески, мебель мягкая, на столе в гостиной бархатная скатерть и лампы с цветным абажуром, кровати никелированные, с пружинными матрасами и стегаными одеялами – везде чистота. У карелов же низкие избы, крытые соломой или дранкой, окна маленькие. Избы топятся по-черному, все закопчено, освещение – лучина, вставленная в железную вилку. Она горит довольно ярко, угольки с нее падают в стоящую под ней лохань. От лучины идет дым, но по сравнению с дымом от печки на него уже можно не обращать внимания. Спать в такой избе из рук вон плохо.
Надо сказать, что в то время так жили в Олонецкой губерния только карелы. Русские же жили там намного лучше: дома двухэтажные, печи с трубами, комнаты с убранством худшим чем у финнов, но большие, чистые, с мебелью. Конюшни в этих домах были устроены на втором этаже, откуда шли широкие скаты, по которым сводили лошадей. Иногда их запрягали в конюшне, и тогда экипаж прямо съезжал вниз.
Таким образом без особых приключений мы ехали дней семь или восемь и, наконец, доехали до села Святозеро, стоявшего на почтовом тракте Петербург – Петрозаводск, в шестидесяти верстах от Петрозаводска. Здесь уже действовала организованная ямская гоньба, та самая, с которой можно ознакомиться, если внимательно читать Пушкина, Тургенева, Гончарова и авторов воспоминаний, путешествовавших по России в первой половине 19-го века. Мы пересели на почтовую тройку, вещи переложили в нашу кибитку, вторую лошадь отпустили и через шесть – семь часов были уже в Петрозаводске.
Потом я по этой и другим дорогам Олонецкой губернии ездил много раз, так что тамошние порядки знал хорошо. Вспоминая езду на лошадях, описанную в литературе, вижу, что ко времени моих путешествий на лошадях многое изменилось. Не было фельдъегерей, которые «били в кровь ямщицкие морды» и скакали от Тифлиса до Петербурга семь суток; не было генералов, которые сначала спрашивали: «Чин не бей меня в морду имеешь?», а потом, не получая лошадей, тут же били в морду. Ничего этого уже в мое время не было. Дороги, мосты, станции и станционные постройки были много лучше, чем во времена «Евгения Онегина», но возможно, что это только в Олонецкой губернии. В Сибири, судя по «Сахалину» Чехова, было хуже.
Тракты Петрозаводск – Петербург и Петрозаводск – Вознесение были в хорошем состоянии и частично шоссированы щебнем. В других направлениях на Север шоссе не было, но дороги были укатаны и особого бездорожья не было. Говорили, что где-то в отдаленных местах были участки, где нельзя было проехать на колесах; там к хомуту лошадей привязывали длинные жерди, концы которых волочились сзади, а между жердями вешали люльку, которая и служила повозкой. Я до тех мест не доезжал и таким способом передвижения не пользовался.
На основных же, оживленных, трактах все было налажено, особенно когда имелась возможность пользоваться мирскими лошадьми, то есть лошадьми вольных ямщиков; однако и казённая почта работала вполне удовлетворительно. Станционные помещения были чистые, на стенах портреты царствующих особ, олеография – приложения к «Ниве». Стоимость проезда составляла три копейки за одну лошадь с версты и пятнадцать – двадцать копеек за пользование экипажем в пути. За эту же цену можно было иметь и мирских лошадей. На станциях почтовых и мирских всегда были самовары, топились печи, снедь обычно была своя, но можно было получить ее и от хозяев. Ехали обычно средний рысью десять верст в час, для фельдъегерей правилами были установлены скорость пятнадцать верст в час – это почти вскачь. В отдельных случаях за высокую плату давали отличных лошадей и те неслись вскачь.
Нам как-то дали таких лошадей от Шлиссельбурга до Лодейного поля (восемьдесят восемь верст) и взяли с нас двадцать рублей. Мы вышли во двор, там стояла тройка, которую три мужика держали под уздцы, ворота были заперты. Когда мы сели в сани, ворота открыли, мужики отскочили в сторону и лошади с места ринулись галопом и так скакали не переставая. Я засыпал, видя, как пристяжная вскидывает ногами, просыпался и видел то же. Дорогой отдыхали два часа и были в Лодейном поле через восемь часов, то есть за шесть часов проехали восемьдесят восемь верст. Самое лучшее было ехать не торопясь, но делать большие перегоны, на станциях подолгу не сидеть, ехать, конечно, и днем и ночью, и при таком способе дорога из Петрозаводска до Петербурга брала двое суток и обходилась на троих сорок – пятьдесят рублей.
В Петрозаводске
В Петрозаводск мы приехали днем. Отец нам обрадовался, а мы были удивлены, как хорошо он устроился. Дом был порядочный, двухэтажный, отдельное владение с надворными постройками, в их числе баня. В доме обширные сени в парадном и на черном ходах, на первом этаже пять комнат и кухня и на втором этаже шесть комнат. В доме было тепло. Нас немного беспокоило то, что мы тут все время на глазах отца, не пришлось бы есть вегетарианское. Но это устроилось: у отца были две прислуги, они готовили что хотели; сами, понятно, ели мясо, и так как Ефим ел с нами, то около них и нам перепадало.
У нас сразу оказалось много знакомых – семьи маленьких чиновников. У них были девицы, они научили нас играть в рамс, мы целые дни торчали у них, катались на извозчиках, что было очень дешево, ходили на каток, словом, развлекались вовсю и отец нам в этом охотно потворствовал.
В то время в Петрозаводске был обычай: брали розвальни, гармониста и по восемь – десять человек ездили по домам, где принимали ряженых, а принимали везде. Приедем в дом, там танцуем под гармонию краковяк, па-де-спань, польку и так далее; потом угощение – конфеты, орехи, закуски, желающим – водка, а затем в другой дом. Кроме этой, так сказать, самодеятельности в клубе устраивались официальные маскарады, пользовавшиеся огромным успехом, хотя вход туда стоит довольно дорого – восемьдесят копеек. Костюмы брали напрокат у местных парикмахеров: они имели некоторый ассортимент костюмов, париков и прочего реквизита. Можно было одеться Фаустом, Мефистофелем, пажом и так далее. В клубе были танцы под духовой оркестр, народа масса – приезжали, уезжали, вероятно, напивались, но все шло мирно и весело. Такие маскарады на святках в клубе устраивались не реже, чем через день.
В тот приезд мы встречали Новый год в семье пристава Чернышёва – молодого очень славного человека. У его жены было несколько сестер – наши постоянные дамы по танцам в маскарадах и по рамсу. Нам с Николаем тогда было по двенадцать – тринадцать лет, но и такие кавалеры ценились: москвичи, да и отец богатый.
Помню, в тот же наш приезд в Петрозаводске случился пожар: сгорело порядочное двухэтажное здание школы и интерната, где жили и учились девочки-сироты. Сейчас же был создан комитет содействия, собрали массу вещей, и эти вещи разыгрывались как призы в лотерее. Мы с отцом были на этом вечере; он несколько раз покупал нам билеты рублей на пятнадцать, а каждый билет стоил двадцать пять копеек. Мы на свои билеты выиграли массу вещей, и все эти вещи отец распорядился отдать тем девицам-сиротам, которые продавали билеты: это произвело большое впечатление и на нас, и на общество.
Мы с Николаем ездили в Петрозаводск четыре или пять раз зимой и летом, жили там подолгу, делали длинные экскурсии, и много моих воспоминаний связано с теми местами и людьми. Помню соседа отца, отставного чиновника Волгина, со своей хозяйкой, которую соседи называли собачья мать, так как она ютила у себя несколько собак без роду – племени. Помню двух ссыльных. Один, грузный мужчина с большой бородой, когда-то служил в архиве Московского окружного суда, там занялся склеиванием непогашенных гербовых марок с архивных бумаг и в результате очутился здесь. Другой, Аввакумов, в прошлом не то приказчик, не то небольшой купец волжского города. За что был сослан, не знаю; он одно время жил и кормился у отца.
Помню молодого парня Алексашку – он иногда работал у отца. Жил он со своими отцом, матерью и братьями в слободе, они рыбачили, занимались чем придется. Как-то летом на озере была сильная волна и ни одна лодка с пристани не рисковала выйти. Вдруг смотрю, идет Алексашкин отец с сыновьями, хлопочет возле лодки и собирается выходить в озеро. Их отговаривают, но они, не обращая внимания, делают свое дело. Поставили мачту, привязали два продолговатых бруса, выгребли лодку за мол и распустили парус. Лодку сейчас же подхватило, понесло по волнам. Одна поперечная рея тут же сломалась, парус затрепало, старик быстро убрал повисшей парус, выправил лодку, и они исчезли из виду.
Так я впервые увидел и запомнил людей бесстрашных, решительных и хорошо знающих свое дело.
В Петрозаводске лодки были в большом ходу, ими пользовались и с ними умели обращаться. Вместе с тем постоянно случались аварии, и многие погибали. В семье Алексашки впоследствии погибли отец и два или три сына, в их числе Алексашка.
Когда мы бывали у отца зимой, то по нашей инертности все больше ходили по гостям и в маскарад, реже на каток. Летом же все это менялось.
На пристани был небольшой спасательный отряд, его почему-то именовали «Яхтклуб». У него было несколько хороших лодок с парусами и даже один вельбот человек на восемь, на которой можно было поставить три паруса. Лодки можно было брать напрокат и даже можно было взять с собой матроса для обслуживания, однако прокат стоил довольно дорого и им редко пользовались.
Отец имел какое-то соглашение с начальством этой спасательной станции, и нам всегда с большой готовностью и бесплатно давали любую лодку и матросов. Я очень любил ездить на лодке с парусом: так чудесно плыть под парусом с боковым ветром на ту сторону залива. Обычно собиралась компания человека два – три и больше, иногда брали с собой котелок, на том берегу ловили рыбу, пили чай.
Как-то раз меня с Николаем взяла с собой жена Валегина в небольшую экспедицию за рыбой. В нашей лодке на четыре весла ехали два рыбака и нас трое. Поехали на залив к рыбакам за наживкой, маленькими рыбками, которых ловили тут же сетью. Нам дали этой рыбы ведро, и мы тронулись в путь. Ехали на какие-то острова верстах в сорока от Петрозаводска. Погода была тихая, в лодке гребли по двое, и через три-четыре часа мы приехали на остров. Там была порядочная изба, топившиеся по-черному и готовый запас дров, который мы вправе были сжечь, но перед своим отъездом обязаны были возобновить его в том виде, как нашли – неписанное правило, и оно строго соблюдалась.
Мы приехали на остров днем и сейчас же принялись за работу: приготовили наживку, снасти, все это в порядке разложили в лодке и поехали.
Способ ловли был такой: в мелких местах глубиной не больше трех – четырех метров втыкали в дно длинную жердь, втыкали глубоко, так что она стояла довольно прочно. К этой жерди привязывали длинную и очень прочную бечевку – масилигу, к которой через каждую сажень были привязаны лески длиной тоже в сажень. На конце каждой из этих лесок был обычный рыболовный крючок, но не из самых маленьких, а с расчетом на рыбу три-четыре килограмма. Другой конец масилиги также привязывали к жерди, воткнутой в дно озера на расстоянии около версты от первой жерди. У наших рыбаков таких масилиг было три, следовательно, они как бы закинули три громадных удочки, каждая на пятьсот крючков, но без удилищ и поплавков.
Поставив масилиги, мы вернулись на остров и начали устраиваться на ночь в избе. Затопили печь; к счастью, было тепло, дверь оставалась открытой, так что дым не весь оставался в избе, а висел под потолком густой пеленой. Нижняя часть избы была свободна от дыма, здесь можно было лежать или сидеть согнувшись. Кто-то из рыбаков наловил рыбы, сварили уху с картошкой, необыкновенно вкусную. Я с тех пор знаю, что рыба, если она приготовлена живой, много вкуснее, чем заснувшая.
Вечер был чудесный. Мы ходили по острову, покрытому лесом, потом легли спать в ожидании большого улова.
На другой день встали рано. Солнце еще не взошло, и над островом стоял небольшой туман. Развели костер, вскипятили чайник, напились чаю и поехали за добычей. Процесс вынимания масилиг следующей: один гребет, другой вынимают бечевку, снимает с крючков наживку или рыбу, а третий аккуратно складывает бечевку и лески, чтобы они просохли. Всего у нас было 1500 крючков, рыба попалась не больше, как на пятьдесят-шестьдесят крючков, остальные были пусты. Я не помню точно название пойманных рыб. Были сиги с белым мясом, какие-то сорта форели с розовым мясом размеров разных, от одного до пяти килограммов, так что всего наловили не больше пяти пудов.
Когда выемка масилиг была закончена и рыба лежала на дне лодке, на остров возвращаться не стали, поставили парус и с хорошим попутным ветром поехали домой. Отъехав от острова, мы оказались, что называется, в открытом море. Ветер дул прямо с кормы, небольшие волны одна за другой обгоняли лодку и плавно ее раскачивали. Слева, очень далеко, виднелся берег, а справа была только вода и горизонт. Грести было не нужно, и рыбаки приступили к обработке: вооружившись ножами, они потрошили и присаливали рыбу. Добыча на каждого рыбака составляла около двух пудов, съесть столько сразу нельзя, следовательно, рыба шла в запас.
Тут мне один раз пришло в голову, что рыбаки превращают хороший продукт в негодный. Такая чудесная рыба, вкусная, сладкая (мы ее только что ели), а теперь ее посолили, она будет лежать без видимых признаков разложение, но когда ее приготовят, она будет такая жесткая и такая соленая, что есть ее можно будет только с хлебом и картошкой. Между тем озеро рядом, в нем рыбы всегда сколько хочешь, так нет: ее наловят сразу много, а потом едят соленую.
Когда я впоследствии читал «Пешеходную старину», я вспомнил эту рыбу. Там богатая помещица осенью резала много живности солила ее, и весь дом был обречен зимой в скоромные дни есть эту невкусную, надоевшую до крайности дичь.
Вторая наша большая экскурсия была на водопад Кивач; мы туда ездили, кажется, с Алексашкой. Кивач находится от Петрозаводска верстах в шестидесяти. Был нанят извозчик, которой много раз возил туда любопытных, знал дорогу и все порядки. Мы выехали утром, чтобы успеть на водопад засветло. Сначала дорога, которая шла лесом, была сносная, но верст за десять пошел песок, и такой глубокий, что пришлось ехать шагом, а нам с повозки слезть. По дороге мы находили пропасть грибов похожих на наши белые. Извозчик нас предупреждал, чтобы мы их не брали, но мы набрали, потом зажарили, и они оказались горечи необыкновенной. Пришлось все выбросить. Когда до Кивача оставалось около трех – четырех верст, мы начали различать отдаленный шум, как будто ветер шумит в деревьях, но не порывами, а постоянно. По мере нашего продвижения шум усиливался, сделался похож на непрерывные удары грома, и тут мы выехали к водопаду, с правой стороны по течению реки.
Зрелище было необыкновенное: через реку – не очень широкую – шел мост, на другой стороне реки на высоком берегу виднелось беседка, а слева шагах в ста от моста в реку падала масса воды, и не прямо вниз, а клубами, как будто сразу опрокинули громадный бассейн, а выхода для воды нет, и она рушится, зажатая с обеих сторон.
Когда мы приехали, начинало уже темнеть, поэтому мы развели костер, пожарили наши грибы, выкинули их, поужинали и легли спать. На другой день с утра начали осматривать водопад. Оказалось, что до водопада река намного шире, чем внизу. С левой стороны по ее течению торчали камни, и по ним можно было идти от камня до камня, пока течение не становилось настолько сильным, что могло унести. Правый же берег был более обрывистый, таких камней там не было и виден был только большой камень, торчавший из воды далеко от берега, так что пройти к нему казалось невозможным. Но на нем большими буквами было написано чье-то женское имя. Потом говорили, что герой, запечатлевшей имя дамы, был чиновником особых поручений при Олонецком губернаторе, а женское имя соответствовало имени супруги губернатора, непосредственной начальницы чиновника.
Сначала мы с Николаем пытались добраться по камням возможно ближе к водопаду, потом решили подъехать к водопаду снизу. Ниже моста стояли лодки, мы сели и поехали против течения. Проехали под мостом, но оказалось, что вода нигде не стоит на месте, кружится в водоворотах. Лодку начал бросать и вертеть на месте, так что мы тут же поторопились вернуться. В то время Кивач был местом вполне диким и кроме таких случайных туристов, как мы, там никого не было. Наличие же беседки и моста объяснялось тем, что кто-то из царей захотел посмотреть эту свою достопримечательность, и местные власти вынуждены были построить и то, и другое, чтобы дать возможность взглянуть на водопад с обеих сторон реки.
Третья экспедиция, оставшаяся у меня в памяти, была далекая и очень интересная. У отца летом гостил один его московский знакомый, некто Захар Георгиевич Лесенко – мужчина лет сорока, механик, неудачник и изобретатель. В Москве он жил где-то в Измайлово в совсем-совсем маленьком домике со своей кухаркой и легавой собакой. Чем он зарабатывал себе на пропитание, не знаю. Вероятно, на что-то надеялся, но не служил, перебивался случайными заработками. Мы с Николаем его любили: он был человек славный, не вегетарианец и, бывало, помогал нам в области недозволенной пищи. Вот этот Лесенко, не знаю, по какому поводу, решил, что ему надо поездить по Олонецкой губернии в тех ее местах, где добывают разные полезные ископаемые. Отец предложил ему нас попутчики. Перспектива поехать с Захаром Григорьевичем в длительные путешествие, ловить рыбу и даже охотиться была заманчивой.
У Захара Григорьевича, по-видимому, был выработан примерный маршрут, проходивший, в основном, по большим богатым селам. Мы выехали утром в обычном экипаже того времени и тех мест – это коляска, поставленная на палках, которые идут горизонтально от передней оси колеса к задней: они заменяют рессоры, так как немного сгибаются под тяжестью кузова и пружинят.
Запомнились сёла, мимо которых мы проезжали. Стоят три-четыре двора, затем на расстоянии двух-трех верст еще пара дворов, и несколько таких маленьких поселков носят название одного села, если в каком-либо из этих поселков есть церковь, или деревни, если церкви нет. В первом поселке мы остановились на целый день. Я обратил внимание на необыкновенную прозрачность воды озера в том месте: на порядочной глубине до 10 м дно было видно во всех подробностях, видны были камни, растения и даже рыбы.
Там мы ездили на ночную рыбную ловлю с помощью остроги. Делалось это так: к носу лодки прикрепили совок из железных прутьев, в совок положили сухие тонкие сосновые поленья длиной 15—20 см и когда они разгорелись, через нос совка яркий свет осветил воду, и видно было все дно, в частности, видна была и спящая рыба. Она лежит как полено к одному концу более тонкое. Рыба на свет реагирует слабо, но звук ее может спугнуть, поэтому грести надо одним веслом и возможно тише. Один из рыбаков вооружился острогой – это жердь длиной в пять-шесть метров, на конце которой прикреплены железные зубья: что-то вроде трезубца Нептуна. Этот рыболов, сидя на носу лодки, поддерживал огонь в совке и высматривал рыбу. Увидев силуэт рыбы, он старался ударить ее острогой, и при удачном ударе рыба должна была оказаться на зубьях.
Этот способ охоты очень интересный и неутомительный, но удача бывает нечасто. Рыбу надо бить с выбором, только крупную – мелкая с зубьев соскочит. Кроме того, удар надо рассчитать с учетом некоторого перемещение видимого предмета под водой.
Мы видели спящих рыб, были попытки ударить острогой, но все кончалось плеском воды, и рыба уходила. Уже возвращаясь с охоты на рассвете, мы спугнули дикую утку с утятами еще маленькими, не умевшими летать. Утка старалась от нас уплыть, но мы прижимали ее к берегу. Сама она могла легко от нас улететь, но не хотела оставить утят. При приближении к берегу ее положение резко ухудшилось. Когда мы были от нее уже в пятидесяти шагах, она решила прорваться и с утятами поплыла сначала прямо на нас, а затем быстро повернула под прямым углом и между нами и берегом ушла в озеро. Мы с братом пробовали стрелять в нее из наших франкоток[3 - Охотничье оружие Auguste Francotte или «франкотка».], но бить пулями по движущейся цели мы не умели, и пули только прыгали рикошетом по воде.
В эту экскурсию мы побывали в местах, где велись разработки мрамора самых разнообразных пород. Местные мастера делали из него разные поделки: чернильницы, пресс-папье, коробки. Все это было гладко полировано, но вещи довольно грубые, тяжелые. В одном месте в горах мы видели залежи слюды и асбеста. З.Г. подробно объяснил нам, какая связь между этими минералами, и это было для нас хорошим наглядным уроком по естественной истории.
Частично наш маршрут пролегал по лесу. Мы шли довольно долго по лесной тропинке и по дороге зашли к леснику, жившему в глуши. Он нам с увлечением и очень подробно рассказывал про охоту на рябчиков с помощью дудочек, издающих особый мелодичный свист, подражающий перекличке самца с самкой. Он говорил, что такие дудочки продаются в Петербурге в охотничьих магазинах, но те никуда не годятся, так как их звук на свист рябчиков не похож, «а это птица осторожная и малейшая фальшь в свисте ее отпугивает», поэтому он делал дудочки сам и с их помощью охотился успешно. Потом он перешел к делу и угостил нас свежими рябчиками, тушеными в сметане с жареной картошкой – это превзошло наши самые смелые ожидания, настолько было вкусно. Впоследствии я много раз ел рябчиков в сметане в лучших ресторанах Москвы и Питера. Иногда они только как бы издали напоминали тех, которыми нас угощал лесник в глуши лесной. Это объяснялось, конечно, не искусством его приготовления, так как повара в столицах были отличные, просто в лесу рябчики были свежие, а сюда их привозили замороженными и когда они попадали к повару, были уже с душком, а иногда и просто тухлые.
Пройдя лес, мы вышли к селению на берегу озера и на лодке поехали куда-то далеко в большое село, куда должны были приехать в день храмового праздника и где ожидалось много народу и говорили, что в казенную лавку этого села должны были привезти много водки.
В лодке, в которой мы ехали, было с нами восемь человек. Ехали под парусами, иногда гребли, а когда стемнело, пристали к острову, где должны были ночевать. Утром мы проснулись и еще до восхода солнца двинулись на лодке дальше. С этой ночевкой на острове кончаются мои воспоминания об экспедиции с З.Г.
Запомнился какой-то один из отъездов зимой из Петрозаводска. На это Рождество к отцу съехалось много народа: мачеха с двумя нашими сестрами и их нянькой Машей, нашей гувернанткой Антониной Николаевной Карташовой. Был и наш дед Василий Федорович.
Не помню, почему так вышло, что назад в Москву я с дедом и Ефимом выехали раньше. Помню, что во двор въехали тройка, было несколько человек провожающих. Дед сел слева в сани, я в середине и справа Ефим. Мы с Ефимом были в наших мехах, а дед в осеннем пальто без воротника и в суконные шапке. Мачеха что-то говорила деду по-немецки, вероятно, что так ехать нельзя – замерзнешь, отец тут же суетился в шубе внакидку. Он бросился к деду, хотел надеть на него свою шубу, но тот был упрям, лишнего говорить не любил, да у него по-русски это плохо получалось, только замахал руками, заворчал и мы уехали. Отец подсел на облучок и проводил на пару кварталов.
Ехать в Москву ужасно не хотелось, поэтому я настоял, чтобы мы на ночь останавливались на ночлег и ехали только днем, против чего мои спутники не возражали. В эту нашу поездку стоял исключительный мороз до 30° градусов по Реомюру, и мы сильно мерзли в кибитке, так как перегоны делали большие, до шестидесяти верст, что занимало не менее шести часов. Мы садились на сено, покрытое ковром, нас всех троих покрывали одеялом и подушками, и все же через два-три часа мороз пробирался – сначала едва заметно, потом все сильней и сильней, и часа через четыре начиналась настоящая мука: ноги стыли до боли, и дороге, казалось, не будет конца.
Как-то раз приехав на станцию, я попробовал плюнуть на крыльцо и убедился, что слюна тут же замерзла. Красное вино, которое мы везли в бутылке, замерзало хлопьями, и его приходилось разогревать возле огня. Я удивлялся на деда: мне казалось, что в осеннем пальто я бы непременно замерз совсем, но дед только поеживался, грел уши и ругался, когда кибитка спускалась к озеру на зимнюю дорогу. Озёра там часты, дороги по ним ровны и сокращает путь, пользоваться ими к неудовольствию деда приходилось часто, и он ругался обычной русской бранью, но с сильным немецким акцентом.
Последнее воспоминание мое об этой дороге: вечер, уже темно, мы спим, ямщик тоже задремал, лошади чего-то испугались, рванули в сторону и сани опрокинулись на правый бок. Мы с дедом оказались на Ефиме, дед испугался, думая, что мы провалились под лед, но потом все обошлось. Мы кое-как вылезли, уселись и поехали дальше.
Наше учение за границей
Неожиданное путешествие
Осенью 1899 года мы вернулись из Пятовска опять в прежнюю никчемную школу, где я должен был опять ничего не делать всю зиму, оставшись повторно в первом классе.
