– Э, – возразили мне, – ты держись, головастик. Вас много, а я один.
Гады, поваляться в грязи не дадут. Так и напишу в объяснительной – проявили бестактность, не дали пасть ниц, когда хотел. Даже не хотел, а нуждался, жаждал, стремился всей физиономией. Зеркалом души, так сказать.
– Помоги лучше, – попросили меня, – Товарищ твой идти не желает.
Это Лешик-то? Ясен пень, не желает. Он же ленивый, как любимая жена султана, ему бы лежать да лежать, хоть здесь, хоть в казарме. Это еще большой вопрос, кто из нас вольный психолог.
Я повернулся направо, поднапрягся и встал во весь рост. Передо мной некто пытался приподнять Леху. Тужился, кряхтел, напрягался, но массо-габаритные характеристики у товарища были не под Лехин центнер.
– Да не встанет он, – сказал я, – Он хитрый. И обидчивый. Вы бы через час приперлись, он бы вообще от вас спрятался, искали бы по шкафам, или под диваном.
Человек оставил Леху, встал и повернулся ко мне. Человек, как человек, но форма не наша, экспериментальная какая-то, я сразу понял. Ни броника сверху, ни каски на голове, ни, тем более, «калаша» через грудь. А вот баллон от акваланга ему подошел бы, как раз к его гладкости, бескарманности и обтекаемости, если так можно выразиться. Но и баллона не наблюдалось.
Ростом он был чуть пониже меня, и плечиками поуже. Видать, из команды разработчиков того робота. Очкарик наверняка, просто в линзах сейчас. Стоит, улыбается, симпатичный очень человек, хороший, только не сильный. И не «Федя». Вот кто угодно, только не «Федя». Я гораздо больше «Интеллигент», чем он «Федя». А если в деле роботы, так пусть он будет «Москва», потому что все разработки у нас там.
Вид у него такой спокойный, умиротворенный, что я даже спросить стесняюсь – а что, вы там очаги подавили, да? По нам не шарахнут? И что за иллюминация такая мощная?
– Давайте вдвоем, – говорит мне Москва, – Вижу, вы уже более-менее. Я без вас не справлюсь.
Однозначно, куда Москве без провинции? Взяли мы Леху за руки, за ноги, и потащили на выход, словно перепившего молодого актера, который на премьере опростоволосился: играл, играл, и вдруг рухнул, а нас, рабочих сцены, позвали его унести от разгневанной публики. Я даже глянул вокруг, вдруг публика тоже имеется? Но публики не было. Блиндажик наш бывший через пять метров тоже закончился, как неудавшийся дебют. Мы поднялись на уровень земли, опустили Леху, чтобы отдышаться.
– Может, сам поскачешь, Цискаридзе? – спросил я у Лехи, но он не ответил.
– Устали? – спросил Москва, – Нам туда. На модуль переберемся, там отдохнем.
Я посмотрел, куда он показал. «Модуль», не «модуль», но какая-то большая машина висела в воздухе неподалеку. Именно висела. И в раскрытый в борту люк медленно вплывала кровать со Славиком. Хлоп, и исчезла внутри. Видно это все было очень хорошо, потому что вокруг разливался, именно так, удивительный непонятный рассвет. Лес, неожиданно оказавшийся теплым, а вовсе не угрюмым, светился зайчиками. То здесь мигнет, то сверкнет поодаль, то вдруг засветится целое дерево, причем не от лампочек, а само по себе. Совершенно психоделический лес, как в кино про хиппи и их злоупотребления веществами. Красивая картинка, ничего не скажешь.
Но что-то было не так с лесом, ой не так… Он не колыхался, как положено лесу, он просто стоял.
Да нет, колыхался, вон ветрище какой. Или не колыхался…
Так, ну-ка давай внимательнее, дружище. Мы стояли возле развалин, и лес возле нас не колыхался точно – а вдали колыхался. Лес вокруг нас будто умер —а чуть дальше будто живой, как и должно быть. Видно вон, мотает дерева справа налево и наоборот, макушки шатаются, как банда знаменитых на весь мир дирижеров: морды друг другу бьют палочками, выясняют, чья очередь дирижировать. В ста шагах ветрище дикий, сумасшедший ветрище. А в двадцати шагах от нас ветра нет: не деревья, а деревянные полицейские, пугала на трассе, фанера. И никакого ветра не ощущается, тепло, как на солнышке.
В ста шагах ветрище – а рядом штиль. Что за хрень, подумал я. Фи, сударь, «хрень», а еще Интеллигент.
Как-то многовато всякой хрени за раз: летающая кровать, лес истукан, «модуль» этот дурацкий, непонятный человек Москва…
– Вперед, – упрямо сказал непонятный человек Москва, и тут же немного смягчился, – Прошу вас, по аппарели, внутрь. И это… простите за «головастика», пожалуйста. Какой же вы головастик, вы герой.
Герой… Сам ты герой. И головастик тоже ты, Москва. Извини. Я обернулся, посмотрел на останки блиндажа. Останки не дымились, ничего там не горело, не светилось. Слабенький какой-то ад, бутафорский. Весьма интересная перемена восприятия, еще несколько минут назад все было не так. А нас вообще было несколько, где-то там еще парни… аппарель, красивое слово…
Бум. Не моя ли это голова стукнулась об аппарель? Какой обидный тупой звук, однако.
– Эх… – послышался огорченный голос, – Теперь одному тащить.
Глава 2. Ральф и Рольф.
Здесь, конечно, уже не Ганимед. Солнце вставало ярко, сочно, превращаясь из тонкой линии на горизонте в шар. Это было забавно: словно ярко-оранжевая капля не падала в воду, а отделялась от нее, взлетала и возвращалась обратно в облако. Только капля была не из воды, а из…
– Рольф, Ральф! Ну-ка, из чего сделаны звезды?
Единственный способ отклеить носы близнецов от иллюминаторов – это задать вопрос, дать возможность поумничать. Пробовали не отклеивать, но стекло мгновенно запотевало от дыхания, буквально с первых же слов, сказанных прямо в иллюминатор. Так что, близнецы морщили носики от неудовольствия, и отцеплялись от картинки внизу. Мудрость приходит с опытом: наморщенный нос автоматически отклеивается от стекла.
На опыте они тоже учатся, не только книжки читают. От настоящей бумажной книжки так просто не оторваться: там хоть ушами шевели, все равно застрянешь, не оторвешься.
– Звезды сделаны из водорода! – крикнул Ральф.
У него на курточке была вышита большая оранжевая буква «А» во всю грудь. Родители прекрасно различали близнецов и без этого, но пацанам так захотелось, ну и пусть – есть еще один повод для смеха.
– Не только из водорода, – отрицательно помотал головкой Рольф, – А гелий ты куда подевал?
Никандр глянул на сына. Белая «О» на Рольфе напоминала открытый рот. Открытый для того, чтобы сразу же возразить, поправить любое высказывание оппонента. Оппонентами Рольфу были все, не только брат. Он мог запросто поспорить с Командиром, благо, возраст позволял. Кто станет перечить восьмилетнему пацану, ну не Командир же?
Надо привыкать к земным словам. Командир – это воевода, воевода – это командир. «Командир» появился при Петре Первом, то есть, однозначно до Спасения. Красивое слово, даже лучше звучит, чем «воевода», и есть в нем что-то боевое, резкое, кричащее. А «воевода» наоборот, теперь кажется мягким, размазанным по тарелке, «воющая вода» какая-то.
Никандр принадлежал к партии Спасения. Те, кто называл Спасение Бегством, были в другой партии. Но, если честно, для самого Никандра особой разницы в этих словах не было. Для иных различать Спасение и Бегство было принципиальным вопросом, а для Никандра не было. Для него было принципиально важно, что у него теперь два близнеца, такое пока редкость.
Близнецы отлипли от иллюминатора, и приготовились воевать: хорошо, если только умами.
– Оба правы, – заявил Никандр, предотвращая сражение, – А теперь спать!
Поймал огольцов за шкирки и уволок, ощущая себя при этом медведем, хозяином не только семьи, но и всей сибирской тайги. Даже не верится, что скоро они все увидят медведей… кажется, медведица пасет потомство, а не медведь… а, какая разница. Не медведицей же себя ощущать? Уволок и уволок, пусть высыпаются.
Никандр хотел, чтобы настроение пацанов было завтра более благодушным, потому что ему не нравились имена, которые они себе придумали. Он хотел что-нибудь более русское, но они выбрали Рольф и Ральф. Прочитали в какой-то книжке, и уцепились: хотим быть Рольф и Ральф! До смены имен целый год, папаше придется постараться, подкинуть им или другое чтение, или с кем-нибудь познакомить, у кого имена подходящие, или еще как намекнуть… Вот завтра и начну намекать, решил Никандр.
Ох, нелегко быть отцом… Никандру придется самому укладывать мальчиков спать, потому что София сегодня дежурит.
Сначала Никандр противился желанию Софьи лететь, но возможность быть рядом с семьей взяла верх: спасибо тому, кто велел брать с собой детей, если муж и жена летят в одном экипаже. Видеть всех рядом с собой, общаться, жить семьей практически так же, как дома – разве не радость?
– Папа… Отец, на Земле тебя так называть, да? Папа, да? – спросил Ральф, уже лежа в кровати.
Это он так пристраивается, хитрец, чтобы вопрос за вопросом раскрутить отца на рассказ о Земле. Никандр поначалу пропускал подобные хитрости, потому что сыновья каждый раз находили новый подход. И наседали на отца по очереди, в один день Ральф, на следующий Рольф. Сегодня Никандр решил сам применить хитрость:
– Ральф, – сказал Никандр, – И ты, Рольф. Давайте сегодня без рассказа, хорошо? Я хочу пойти к вашей маме, не видел ее целую смену, соскучился.
Так себе, скажем, хитрость, прямая какая-то. Сказал, и замер, ожидая ответа. Это ведь не хитрость – честно сказать детям, что соскучился по жене, их матери? Немаленькие уже, должны бы понять.
Кровати мальчишек стояли напротив друг друга, как в вагоне земного поезда. Ральф повернулся к Рольфу, кивком вопросил: ну что, отпустим отца? Рольф изобразил задумчивость, поднял глазки к потолку… отпустим, или не отпустим? Надо подумать… Хмыкнул, будто принял важное решение, повернул голову к брату и тяжко вздохнул.
Вышло все это настолько забавно, что усталый Никандр улыбнулся.
– Ладно, отче, ступай, – сказал Рольф строго, натянул на голову одеяло и затрясся от смеха.
Ральф отвернулся к стенке, и попробовал не рассмеяться. А Никандр подумал, что сам сейчас не выдержит, начнет хохотать.
– Ладно, дети, спасибо, – стараясь удержать смех, сказал Никандр, быстро встал с кровати Ральфа и вышел из детской.
В большой комнате семейной каюты Никандр подошел к иллюминатору посмотреть на пробегающую внизу планету. Орбита была невысокой, поэтому планета бежала быстро. Захотелось прижаться носом к иллюминатору, подышать, развести пальцем узор по запотевшему стеклу… и зачем он сдержался, не стал гоготать с пацанами, смешно ведь получилось.
Еще надо будет имя сменить, потому что Никандров на Руси не осталось. Предлагали Николая и Андрея, оба имени благозвучные, похожие на нынешнее. Никандр, конечно, не ребенок, чтобы менять имена, как заблагорассудится. Но что-то есть в «Никандре» рычащее, собачье. Когда окажусь внизу, на Земле, подумал Никандр, придется гавкать и рычать, представляясь людям.
– Никандр-р, очень приятно, р-рр, гав! – Никандр не выдержал, и рассмеялся.
Стекло запотело в момент, а из-за переборки послышался ответный смех сыновей.
– Спать! – гаркнул Никандр… э-э, Андрей, и прислушался.
С той стороны благоразумно не отозвались. Шутки шутками, но отец и осерчать может, если его довести. Как говорят внизу – «папа». «Папа» и осерчать может.
Нет, не то что-то… «Папа» не может, не идет ему «серчать». А вот «отец» может! Ох уж мне этот новый русский, понахватали слов отовсюду, будто своих мало.
Посидел в тишине перед иллюминатором, прижавшись носом, как маленький. Потом смотрел на стекло, пока оно возвращало себе прозрачность, убирая следы человеческого дыхания. Затуманенная было планета снова стала отчетливой, яркой, сочной. Никандр прекрасно знал географию: сейчас, например, они летели над Калифорнией. А Ральф и Рольф часто спорили, пытаясь определить место внизу.
Мальчишки заснули, Никандр знал это наверняка. Софью всегда удивляло, как он может определить, что дети за переборкой уже спят? Никандр пожимал плечами: мы ведь семья, ничего удивительного.
У меня хорошая семья, подумал Андрей… надо будет утром подать Командиру прошение на смену имени. А то с мальчишками играем в имена, а себе позволить не можем.
Глава 3. Будь симметричен.
О том, что пришлют экспериментальный отряд из Москвы, поговаривали давно. Мы ждали, что пригонят настоящих, в отличие от меня, головастиков испытывать новое оружие, и какое-то количество бойцов к ним прикомандируют. Якобы, такая делегация уже была на левом фланге, и участникам эксперимента сразу же госнаграды, хорошие премиальные, и в отпуск на две недели. Оружие испытывали, разумеется, психотронное.
– Прибыли, короче, на двух машинах серебристого цвета, короче: на одной излучатель, как спутниковая тарелка, короче, другая машина типа штабная – внутри одни экраны, понял, короче? И головастики вдоль бортов сидят, короче, смотрят на экраны большими очками, по клавишам шлепают, короче. Короче, наука! Понял?
– И ты это сам видел, короче?
– Не, сам не видел, пацаны из второй роты видели, они врать не станут, короче.
Я на такие разговоры выработал разумную, на мой взгляд, реакцию: тихонько отходил в сторону, короче.
К наградам я не тянусь, зарплаты хватает, а в отпуск мне некуда, разве что к родителям. Меня дома даже кошка не ждет, потому что ее у меня нет. Квартира есть, а кошки нет. Государство коммуналку на себя взяло, так пусть оно на себя и экспериментаторов из Москвы берет. А то, ходили еще слухи, что к медалям и отпуску прилагалась преждевременная седина, а к ней бессонные ночи и подписка о неразглашении. И руки у тебя потом так дрожат, что вообще непонятно – твоя подпись там, или не твоя.
Но, чего уж там, именно эти ребятишки появились ой как вовремя. Спасибо Москве и его товарищам, что нас вытащили. Здесь лучше, чем в том блиндаже.
– Кстати, это что? – спросил я, – Летающий остров Лапута?
Спрашивать было не у кого, на самом деле. Это я спросил, чтобы голос живой услышать. Я был один в приемном покое.
Конечно, это не был приемный покой. Это был шлюз, тамбур, или прихожая, кому как нравится. Домашним уютом здесь и не пахло, так что, пожалуй, шлюз. Абсолютно металлическое помещение три на три метра, и в высоту всего два, не распрыгаешься. Взгляд уставал фиксировать тесноту помещения. Зато пол рифленый, как лист алюминия в нашем пикапе, только черный. Стены шероховатые, стальные или титановые, это если про цвет. А на ощупь – пластмасса, теплая, приятная. Низкий потолок был такого же оттенка, и, скорее всего, из того же материала. Индустриальный пейзаж, скупой, лаконичный, практичный – пол и стены легко отмывать от крови. И даже до потолка можно достать тряпкой. Мне доводилось отмывать кровь. Я интеллигент: для меня важно, чтобы все было легкодоступно, у меня вообще руки маленькие. У меня даже чётки маленькие, с крохотными узелками, настолько маленькими, что их приходилось подтягивать маленькими пальцами, а не грамотно двигать вперед большим. Я не печалился, потому что большой палец – это эго.
Чего только не лезет в голову в этом шлюзе, или в склепе.
Голова болела. Я знаю, что в черепе нет нервных окончаний и в голове болеть нечему – но моя болела. В ней что-то постукивало, потрескивало и гудело. И слева, в районе виска, кто-то давил деревяшкой, будто вмазали битой, и она немного застряла. Это было самое неприятное, я даже потрогал рукой – нет никакой биты, конечно. Бревном прилетело, там, в блиндаже. Что ж, могло быть хуже. Я уже догадался на этой войне, что ощущение боли гораздо лучше полного отсутствия ощущений.
Я сидел на полу, прислонившись к стене, автомат лежал передо мной грязный, вряд ли рабочий. Я равнодушно смотрел то на него, то на пол, то на стены. Сил хватало на то, чтобы сидеть, и иногда думать. Даже не думать, а вяло разглядывать воспоминания. Свет в шлюз несли два продолговатых, вытянутых по горизонтали, светильника, они были утоплены в стены заподлицо, словно иллюминаторы. Один в стенке у меня над головой, и один напротив, оба под самым потолком.
– «Наутилус» капитана Немо, – сказал я, вновь демонстрируя пространству свою детскую начитанность.
Пространство не отозвалось. Ну и пусть, Бог все равно слышал. На самом деле я мог даже молчать, Он и так знает, что я книжки читал. Я ведь Интеллигент.
Справа клацнуло и начала отъезжать дверь. Конечно, не дверь, а настоящий люк, и я даже огорчился, что он не шипел сжатым воздухом, как в кино. В шлюзе стояла органичная, столь подходящая этому месту, тишина, как… ну да, как в приемном покое, чего уж там. Круг замкнулся.
Дверь ушла вбок, в стенку, и в шлюзе появился Москва. Я узнал его сразу, хоть и видел до этого в полутьме, и вообще, скорее слышал, чем видел.
Сейчас он не казался аквалангистом, которого на пляже побили и отняли баллон. Да и ластов на ногах не было. Он прошел в шлюз, и остановился передо мной. Дверь столь же беззвучно встала на свое место.
– Ага, – сказал Москва, оглядев меня сверху донизу, и зачастил, – Хорошо, что вы очнулись. Извините, что не мог вами сразу заняться, мне…
– Что с ребятами, Москва? – перебил я Москву, и поморщился от боли.
Бита отклеилась от виска, в голове теперь стучало и свистело, так что трескотня Москвы была не ко времени. Вдобавок, я осознал, что сижу на ладони левой руки, и совсем ее не чувствую, отдавил. Пошевелился, попробовал высунуть руку, но она не послушалась, приросла к корме, как буксир-толкач к перегруженной барже.
Москва сделал пару шагов ко мне, наклонился, внимательно посмотрел в глаза. Не знаю, что он там увидел. Взгляд у него был цепкий, пронзающий череп насквозь, но не пугающий, а какой-то очень профессиональный, настоящий, будто он и впрямь разглядел нечто на дне моей черепной коробки. Я даже постарался не отводить глаза в сторону: пусть доктор посмотрит, он же умный.
– С ребятами все хорошо, – продолжая в меня смотреть, сказал Москва, – Я их… усыпил, скажем так. Упаковал обоих, до подхода станции, здесь их не вытащить, нет оборудования. Так что, все хорошо.
Слава и так «спал», а Лешика он усыпил своим голосом. Я даже сам едва носом не клюнул, настолько успокаивающим, погружающим в покой, был этот голос. Негромкий, слабо интонированный и чуть хрустящий, как последние крошки в пакете из-под чипсов.
В то, что все хорошо, я сразу поверил.
– Хорошо, – сказал я вяло, потому что в голове снова стукнуло, и на лице это наверняка отразилось.
– Теперь ваша очередь, – ободрил меня Москва, заметив гримасу.
– Это очередь в рай, Москва? – спросил я, – Или и меня усыпят, до подхода станции?
Москва отвел взгляд, выпрямился, и сказал с укоризной:
– Я вас сюда едва заволок. Вы сколько весите-то? А я один. Москва…
– Столица нашей Родины, – не удержался я.
– Ага, – согласился Москва, – Вы встать можете? Я вижу, вы на руке сидите. А почему вы сказали «Москва»?
Лучше бы он про руку не напоминал. Я еще раз попробовал с нее слезть, но рука не послушалась. Я тогда понял, что у меня там в штанах дырка, и я стыдливо ее ладошкой прикрываю, Интеллигент все-таки.
