– А что? – спросил я, – Не Москва разве?
И показал, показав кивком головы вверх, что знаю, откуда ты, друг. От кивка заболело еще больше. Стукнуло в макушку, пронеслось вдоль позвоночника и остановилось в той самой ладони, которой я подпирал свой маленький земной шар.
– Бери выше, – сказал Москва и улыбнулся, очень солнечно, совсем как ребенок.
– А выше Москвы ничего нет, – уверенно сказал я, потому что знал это с самого детства.
– Я буквально, – сказал Москва и посмотрел вверх, примерно туда, куда я кивал.
– Ангелы… – усмехнулся я, – Что ж, я не против… А крылья где?
Вместо ответа Москва протянул мне руку, и поманил жестом – вставай, у тебя самого есть крылья… ох уж эта моя внутренняя романтичность, чего только не увижу в обычном движении чужой ладони.
Я пошевелился, сполз таки с собственной левой руки, и протянул Москве правую. В конце концов, он моложе меня и прямо сейчас в лучшей форме, пусть помогает старшему товарищу.
С помощью Москвы, бывшего Феди, я встал, распрямился, и тут же протянул вверх руку, проверяя досягаемость потолка. Да, он тоже был пластиковый и теплый. Потом посмотрел вниз.
– Автомат оставьте, – попросил Москва, – Он испорченный, и здесь вам не понадобится.
– Испорченный «калаш» мне нигде не понадобится, – проворчал я.
Тоже мне, «испорченный». Даже я, Интеллигент, так не выражаюсь. Но автоматик мой да, отгулял свое. Он еще в блиндаже отгулял, на самом деле. Вопрос не в нем, а во мне – я отгулял, или еще потопчусь? Москвичи меня наверняка отправят в госпиталь. Сейчас я ничего не чувствую, а потом как начну, так все сразу и почувствую – и голову, и левую руку, и еще что-нибудь обнаружится. Главное сейчас – на ребят поглядеть, убедиться, что с ними «все хорошо», как сказал Москва.
Рука у него была теплая, в меру сильная: не клещи, как у грузового слона Лешика. Но подниматься мне Москва помогал с определенным усилием, потому что я был чуть выше него ростом, обременен бронежилетом и неуверенно стоял на ногах.
– Как тебя зовут, братишка? – спросил я, – А то всё «Москва, Москва»…
– Родион, – смутился он, пожимая так и не отобранную у него мою руку, – Отец так назвал… делать ему было нечего. Можно Радий, если хотите.
– Можно на «ты», если хотите, – передразнил я его, – Радий… пожалуй, да. Радий лучше, чем Радон, или Радио… С таким именем и позывной не нужен. Или у тебя есть?
Он отрицательно замахал головой, отбиваясь от самой возможности иметь какой-то там позывной. Еще один интеллигент, подумал я.
– А я Интеллигент, – представился я, – Если сложно выговаривать, можно Дмитрий, или Димыч… хотя нет, это как-то не комильфо, я же не кочегар. А, можно Димон. Только не Дима, сразу предупреждаю!
Дима я был для мамы, а для отца всю жизнь Димка. «Димку» я даже не предлагал никому, а насчет «Димы» сразу предупреждал, чтобы потом не объясняться.
В голове кольнуло, и я спонтанно сжал Радию руку так, что он поморщился. Это вышло неловко, я сам смутился, расслабил зажим и Радий вежливо завел свою руку за спину, на всякий случай.
– Нет уж, – сказал Радий, – Пусть будет Интеллигент, так безопаснее.
– Как хочешь, – пожал я плечами, – Мне тоже так привычнее.
Потом я вежливо обошел автомат, постаравшись через него не переступить. Оставайся лежать, старина. Старых друзей мы уважаем, но не настолько, чтобы тащить в ремонт такого истерзанного. Отгулял, так отгулял, Родина новый выдаст. В голове продолжало стучать и попискивать, а слева в виске все так же торчала застрявшая бита. Вроде же выскочила была, и снова тут, что ли?
– Больно? – спросил Радий, внимательно наблюдавший за мной.
– Да так, – отмахнулся я, – Бревном по голове получил. Это что, вот у одного моего товарища в ретикулярной формации застрял снаряд, так всей ротой тащили, еле вытащили.
– Через ухо надо было тащить, – совершенно серьезно сказал Радий, – Вы ведь, наверное, через нос?
Ах ты, шельмец этакий, подумал я. Хоть бы бровью повел, артист.
– Через нос, – признался я, – У него в ушах гранаты торчали, «морковки».
– Ага, – понимающе кивнул Радий, – Тогда да, тогда только через нос. Но в следующий раз обязательно попробуйте.
– Типун тебе, – посулил я, – Какой еще следующий раз…
Ладно, артист, поглядим еще, кто кого. На каждого артиста найдется свой интеллигент.
На физиономии Радия ничего не отображалось, чувствовался класс игры. Я всегда говорил, что московские головастики не только в науку умеют, они вообще люди развитые. Могут и сценку разыграть, Смоктуновский отдыхает. Странное выражение, кстати: почему кто-то должен отдыхать, наблюдая класс? Я бы, например, позволил себе громкое восхищение, а это не совсем отдых, мимика ведь напрягается. Отдых, в моем понимании, это лежать и…
– Вы меня слышите? – поинтересовался Радий.
– Слышу, – вернулся я в реальность, – Выпадаю как-то, плывет в голове всякое. Я же говорил, бревном прилетело.
– Посмотрим, – пообещал избавление от бревна Радий, – Идем? Можете идти?
– Еще раз «выкнешь», понесешь меня на себе, – пообещал я в свою очередь.
– Нет уж, – произнес Радий свое любимое, – Сам давай, можешь ведь, я вижу.
Он повернулся к двери, и та послушно уехала в стенку. Интересно, а где здесь видеокамера, подумал я. Или у Радия в кармане пультик, тоже возможно. Всякие мелкие вопросы отвлекают от боли, это я про себя уже знал. Потому что, когда приходит ответ, он приходит вместе с братьями своими эндорфинами, делающими тебе приятно.
Вслед за Радием я шагнул в дверь, и оказался в очень тесном проходе. Шагни я чуть размашистее, вляпался бы в стенку, до которой было меньше метра. Она была приятно желтая, и этот оттенок я любил: это был этакий рабочий желтый, которым иногда красят внутренние помещения боевых кораблей.
Сие меня успокоило, и даже висок на секунду затих. Я глянул вниз – бревно не отвалилось мне прямо на ноги? Пошевелил пальцами ног, ощутив изнутри ботинки и мокрые, как трава, носки. Надеюсь, это не кровь, а всего лишь блиндажная мокрота, жижа земная. Хорошо хоть, желтизна стен узнаваема и приятна. И вообще, в проходе, в коридорчике этом, было очень светло.
– Хм, – сказал я, – Летающий корабль Робура-завоевателя? Узнаю, узнаю…
– Направо, – сказал Радий.
Я повернулся направо, и пошел перед Радием. Я так понимаю, он в арьергарде остался, чтобы за мной с кормы наблюдать: не рухну ли я, как сбитая ворона. В таких ситуациях самое правильное – это начать другим помогать. И я принялся помогать стенкам, чтобы они не упали: шел, на каждом шаге придерживая то левую стенку, то правую, да еще и проверяя потом, хорошо ли стоят. Так, с моей помощью, стенки чувствовали себя неплохо шага три-четыре. А потом справа начался иллюминатор, большой, снизу начинающийся прямо от коленей и до макушки.
В иллюминаторе стоял день. В свете этого дня далеко внизу торчал блиндаж, совсем убитый, разбросанный, почивший в бозе. Попробуй не почить, когда тебя старательно сшибают артой. Мы висели над этим местом на месте, такая вот тавтология. Висели, как вертолет, только не дергались и не шумели винтами.
От нас до земли было метров, скажем… ничего не скажем. Я не пилот, я не могу в метрах. Попробую в этажах: до земли было этажей минимум десять, или все шестнадцать. Я мысленно водрузил на землю шестнадцатиэтажку, она поместилась целиком, и еще осталось место для пентхауза и антенн. Шестнадцать умножить на три будет сорок восемь, плюс туда-сюда еще немного, в итоге метров пятьдесят пять-шестьдесят до земли точно будет.
Я пригляделся: над блиндажом ни дыма, ни огня, только бревна торчат, как шерсть моего бывшего кота после купания. А еще я заметил, что по шерсти кота ползают блохи. Это люди-человеки заняли наше место, ползают, копошатся. Слово-то какое красивое, «копошатся», кошачье слово.
– Маленькие какие… – сказал я, и повернулся к Радию, – А что они там делают?
– Ищут вчерашний день, – жестко сказал Радик.
И челюстью подвигал, словно рельсы перекусил. А глаза у него такие стали, что я подумал: так вот вы какими бываете, москвичи. Понятно, почему у нас такое классное вооружение. Зубастые головастики водятся на Руси, сумеречные.
– Не бойся, они нас не видят, – сказал Радий.
– А я и не боюсь, – пожал я плечами, – Я привык на войне доверять своим. Вы же знаете, что делаете?
– Знаем, – уверенно кивнул Радий, – Топай, Интеллигент, дел много.
Это было неожиданно: я уже уверил себя с печалью, что буду Димитрием, или Димасом, и мне этого не хотелось, честно. Это у тебя, Радий, имя такое, что позывной не нужен. А я привык быть Интеллигентом, вежливым, аккуратным, смиренным.
– Топ-топ, – сказал я, и прошел мимо иллюминатора.
Где-то внизу блохи остались искать вчерашний день, копошась на останках нашего блиндажа. Блохи были вооружены, наверняка озлоблены, и даже иногда поднимали головы вверх. Мне не было страшно. И потому, что я на самом деле своим доверяю, и потому, что голова все еще трещала, заполняя картину мира собственной болью. Какие там еще блохи…
– Хорошо они нас вчера, – сказал я, – Как это, «число аккаунтов, погибших при взрыве домена, превысило…». Смотрел «Три сервера на Плющихе»?
– Смотрел, к сожалению, – скривился Радий, – Дурь собачья.
– Согласен, – сказал я, – Уши бы оторвал за такие римейки. Но внизу нас хорошо потоптали, и если бы не вы, уже бы…
– Уже бы точно, – согласился Радон, – Это я еще мягко, стараясь не задеть чувства зверствующих.
– Во-во, – сказал я.
Мы, два интеллигента, уже понимали друг друга с полуслова. Этого не хватает в окопах: когда про войнушку тебя понимают, а про Куприна не очень, несмотря на обильное присутствие классики в школьной программе.
– Однажды на море я видел краба, – начал я, шумно глотая воздух, – который никак не хотел умирать. Он замахал клешнями и полетел, представляешь!
– И что? – осторожно спросил Радий.
– Все равно сбили, – грустно выдохнул я, – У него одна клешня больше, так что стал загребать, пошел по кругу, снайпер пристрелялся и сшиб его, бедолагу.
– Какая жалость, – сказал Радий без тени жалости, – Мораль здесь проста: не отращивай клешню, будь по жизни симметричен – и снайпер промажет.
– Будь симметричен, чудный девиз, – сказал я, – А ты знаешь, что для вороны мы дно?
– Не понял? – не понял Радий.
– Когда ворона пикирует, она вроде как ныряет на дно своего воздушного океана, – пояснил я, – С ее точки зрения, мы на дне.
– Значит, там внизу падальщики, донная рыба, – задумчиво сказал Радий, показывая на блох, копошившихся на земле.
Это стало бы моим возвратом к печали, и я не посмотрел туда, куда показывал Радий. Он вздохнул, отвернулся и кивком головы показал: топай, несостоявшаяся падаль. Конечно, вряд ли он так подумал, но так подумал я, и порадовался: «падаль» я сам себе прощу, а вот что «несостоявшаяся»… Боже, какая радость! Как хорошо иногда быть несостоявшимся!
– Я бы на твоем месте тоже радовался, – сказал Радий, заметив, что я улыбаюсь.
Он явно хотел пояснений, но я промолчал. Пусть думает, что я обрадован своей сопричастности к сонму живых. За исключением некоторых малозначимых филологических нюансов, так оно и есть.
– Налево, – сказал он через несколько шагов, – Посмотришь на товарищей, тебе это нужно.
На весах моей субъективной оценки Радий болтался между мудрым дедушкой и окопным братишкой, и сейчас оказался в районе дедушки. «Тебе это нужно», надо же.
Дверь слева уехала в стенку сама, едва я к ней повернулся. Глянул на Радия, и он тут же пояснил, опустившись с дедушки-ментора до просто старшего товарища.
– Я дал тебе кое-какой доступ, так что Рама засек твое движение, проанализировал наши разговоры и решил, что ты сейчас войдешь.
– Блатное имя, четыре буквы, – оценил я самого Раму, – Как я понимаю, вся летабла в камерах и микрофонах, а Рама дежурный.
Радий подтолкнул меня в дверной проем, и уже в спину сказал:
– Рама компьютер, а дежурного на модуле нет. Здесь вообще никого нет, кроме нас.
– Ты один? – удивился я, оборачиваясь в проеме, – Вот уж… Дефицит головастиков на Москве-реке.
– Ага, – молвил свое любимое словечко Радий, – Непонятно только, почему при таком дефиците головастиков столько жаб.
– Подкормка хорошая на Москве, – сказал я, и аж тошно стало от банальности, известной всем и каждому последние пятьсот лет, – А твой Рама молодец, крутой софт, ничего не скажешь.
– Башкой не крути, не найдешь, – сказал Радий, останавливая мои попытки засечь хоть где-нибудь камеру, – Рама крутой в рамках твоего доступа. Рама в рамках, так сказать.
– А доступ даешь ты, – понял я, – И если бы не было доступа, то?
– То ты или не вошел бы вообще, или уже летел бы вниз, на дно, – честно сказал Радий.
Меня такое не унизило, я понимаю, я тоже на войне. Не такое видал. А через пару шагов и секунд я увидел ребят. Прямо перед нами стояла вчерашняя взбесившаяся кровать, ходячий кран, а на нем в стеклянной ампуле, как принцесса в хрустальном гробу, лежал Слава. Я таких видывал в Кунсткамере на Университетской набережной, только поменьше и в формалине.
До Славы был метр. И этот метр надо было пройти. Я остался на месте, потому что и так хорошо было видно: Слава лежит, как есть, в рваном бронике, грязный и недвижимый. Очень грязный, и очень недвижимый: клапаны от пустых карманов как взлетели, так и замерзли в воздухе, не решаясь опуститься. Так листья в моем детстве спасались от дворника, гонявшегося за ними с моторизованной трубой-ветродуем. Дворник бегал за листьями, пытаясь согнать их в кучу, пригодную для расфасовки в мешки, а листья убегали, кружились, не желая заканчивать жизнь на свалке.
Карманы у Славика, как те листья, сорвались со своих мест и повисли в воздухе, неестественно и жутко.
Шнурки! Шнурки на ботинках тоже взлетели, и не опали, будто их кто-то до сих пор тянет вверх, а они не хотят расставаться с ботинками, потому что ботинки берегут ноги, а ноги пока что принадлежат Славе. Еще бы и ноги взлетели… Что-то сверкнуло, я присмотрелся – крестик повис у Славы над шеей, на тоненькой веревочке, не на цепочке. Славик не любил цепочек, да их никто у нас не любил… а чего это я о Славе в прошедшем времени? Лицо-то у Славы живое!
Лицо у Славы живое, Слава спит. Не умер, не замерз, не отключился – просто спит. Мирно, как малыш, только не розовый. Вполне военный малыш, чумазый, побитый, только что из блиндажа. Уточню: из-под блиндажа, так правильнее.
А позади всей этой конструкции из крана и гроба несколько стеллажей, или полок… четыре, посчитал. Я все считаю, чтобы хоть иногда ощущать себя технарем, а не отбитым гуманитарием. Одна полка пустая, на двух такие же гробы, с откинутыми стеклянными крышками, а самая нижняя закрыта, и дай-ка я догадаюсь, кто в ней лежит.
Не будь я второй год на войне, позволил бы себе куда больше чувств. А так просто спросил:
– Что это?
– Капсулы, – сказал Радий, – Там время почти остановлено, за год нашего внутри капсулы пройдет полсекунды. Когда подойдет станция, мы воспользуемся ее медотсеком, вытащим твоих друзей и отремонтируем.
– А когда подойдет станция, – глупо сказал я, вроде как спрашивая, но не спрашивая, а стараясь не удивиться.
– А зачем тебе знать, – пожал плечами Радий, – Скоро. Я тебе потом объясню, ладно? Сейчас ты должен верить, что с твоими товарищами будет все хорошо. Капсула автономная, практически неразрушимая, и открыть ее можно только на станции. Есть, конечно, нюанс… но об этом потом. Сначала тобой займемся.
Мне нравится приличная речь: без «бэ-э» и «мэ-э», без «типа» и, тем паче, «окей». Но на войне мат, нарочитое, экономии энергии ради, безмолвие и, в лучшем случае, солдатская смекалка. Можно сказать, что смекалка заменяет там весь блеск человеческого интеллекта. Однажды в окопе мне заметил с укоризной один товарищ: «Ты растворяешь меня в своем интеллекте».
– Твою мать, – интеллигентно сказал я, – Это все что, эксперимент? Радонище, у меня сейчас башка лопнет.
В ситуации интеллектуальной неразберихи я катастрофично глупею, опускаясь на пару уровней ниже себя обычного: начинаю тупо шутить, изображать быдло, портить речь и впечатление о себе. Потом жалею, пытаюсь восстановить реноме – но это потом.
– Ты говорил про нюанс. Что за нюанс? – это я уже так спросил, в никуда, лишь бы отбиться от очередной неожиданной вспышки в башке.
