Незабудка едва заметно задела локтём дочь, отчего та зарделась, но неспешно, с достоинством, в движениях, как у отца, наполнила чашку Углёнка ароматным чаем и придвинула к нему маленькое блюдце со сладкими сухариками. Сидящие за столом сделали по глотку, затем, как по команде, потянулись каждый к своему блюдцу и захрустели сухарями, обильно посыпанными сахарной пудрой. К украшавшей центр стола вазочке с порезанными яблоками и мандариновыми дольками не притронулся никто. Углёнок решил следовать заведённому в этой семье этикету и молча повторял действия хозяев. Воцарилась тишина, нарушаемая скромным похрустыванием. Вокзальники сосредоточенно шевелили челюстями, изо всех сил делая вид, что это вполне обычное утро, и каждый смотрел в свою чашку, выказывая фальшивое равнодушие к гостю. Один лишь Жмых, не скрывая ироничной улыбки, обозревал ситуацию, возникшую за столом с таким лицом, словно явился на показ комедии и ждал развития событий. Но вот Углёнку стало неловко в этой напряжённой тишине, и он обратился к Перинке:
– Спасибо! Чай у вас просто замечательный! Никогда такого не пил!
Её щёки опять зарделись от смущения. Опустив глаза, Перинка ответила тихо:
– Пожалуйста. Вы пейте, пейте. Я для вас ещё подолью.
И тут всех как будто прорвало. Каждый начал о чём-то болтать, оживлённо рассказывая что-то своё. Даже молчаливый Шпиндель пытался о неуклюже поведать не то Углёнку, не то всей честной компании разом какую-то занимательную историю. Разве что домовёнок сидел молча, развесив уши и переваривая поток информации о том, что пьют они только иван-чай, собираемый вручную на пустыре за запасными путями, что коты сейчас стали не те, что прежде, а намного наглее и хитрее, что поезда ходят не совсем по расписанию, потому бабок вокзальных, что приходят к прибытию состава и торгуют семечками, надобно теперь караулить заблаговременно, дабы урвать себе жменьку-другую. Да и замки на чемоданах нынче прочные, не то, что два или три десятка лет тому назад. К тому же хитрые вокзальные мыши перестали поддаваться дрессировке и норовят стащить кусок сахара покрупнее, пока спишь. Техники из вокзальной обслуги больше не разбрасывают различные детали после ремонтных работ, как в былые времена, славные своими беспорядками, а всё вывозят куда-то, аккуратно упаковав в ящики и коробки. Вся эта болтовня продолжалась в том же духе, пока кутникам не пришла пора перевести дыхание от застольной беседы и сделать ещё по одному глубокому глотку. Только после этого разговор начал переходить в конструктивное русло.
– Время у нас есть до прихода нужного состава, – дала понять Незабудка, видя, как Углёнок ёрзает на табурете, поглядывая украдкой на выход. – Тамошний вагонник по имени Кишь-Мишь – сговорчивый малый. Своих подвезти всегда готов. К тому же он мой должник. А я долги не забываю.
Странное промелькнуло в её взгляде и тут же пропало.
– Ты, малец, семьёй обзавестись, как я понял, всё ещё не удосужился? – задал Кошкан весьма неожиданный вопрос и сделал такое лицо, словно ответ его вовсе не интересует. Тем не менее, было видно, как его уши, будто маленькие локаторы, сканируют пространство на предмет интересующего Кошкана ответа.
– Да куда ему, батя. Верно же сказал, малец он ещё, – встрял Чулан, набитым ртом пережёвывая сладкие сухари.
– Цыц мне тут! – оборвал среднего сына Кошкан. – Тут я ещё спрашиваю!
И тут же мягким голосом продолжил, вновь обратившись к домовёнку:
– Оно и понятно. Только из-под крыла родительского вырвался. А зазноба или подружка какая есть? Иль не успел ещё приметить да глаз положить?
– Одни мы с сестрёнкой у отца и матери. Сосед с красной бородой, да разные другие домовые в подъезде моём проживают. Про девиц, тем более лепых, в нашем доме ведать не ведаю.
– Всё как всегда. Скрывают домовые чадушек своих до поры до времени. Народ они усердный и прижимистый. Смотрины устраивать никогда не спешат. Сами сначала к молодому кутнику присматриваются, стоит ли он того? – резюмировала Незабудка. – Эдак не скоро ты себе невестушку сыщешь. Пока они присмотрятся, по углам пошушукаются, откупные определят, так и молодость пройдёт, что не заметишь. А у нас всё по-простому. И девка на лицо не страшная, да на руки работящая. К тому же жильё у ней имеется. Ты уж, будь добр, присмотрись к ней, да не оплошай. Не то вагонный молодняк, что на вокзале нашем прогуляться выходит, покуда головной электровоз меняют, такую девку из под носа не увели. Даже собачатся они промеж собой из-за дочки нашей, так она кутникам вагонным по душе пришлась!
Незабудка никак не могла также обойти вниманием своих старших сыновей, которым по возрасту полагалось в женихах ходить:
– А эти два красавца, несмотря на то, что оболтусы, – голос её зазвучал ласково и взгляд потеплел, когда она переводила его с Чулана на Шпинделя и обратно, подразумевая под определением "красавцы" несомненно, их, – и то мною пристроены за вагонных девчат. Ещё годок – другой вагонные девки в своих поездах поошиваются, уму разуму наберутся, да рукоделиям разным у старших пообучатся и к нам под крышу упорхнут. Там, глядишь, и свадебки сыграем.
– А Жмых? И у него невеста есть? – с чего-то вспомнил о конопатом приятеле домовёнок.
За столом все дружно рассмеялись, включая самого Жмыха.
– Да кто же за Жмыха пойдёт? – сквозь смех вопрошал Чулан. – Именем его ещё не нарекли!
– И то верно, – вторил среднему сыну Кошкан. – Не нашёл он себе ещё умения такого, чтобы имя достойное подобрать. Ведь как у нашего брата-кутника имя даётся? Правильно, по способностям его, аль по занятию определённому. По характеру, опять же. А у домових или иных прочих, что матерями, жёнами, дочерями аль сёстрами нам приходятся? Им имена за качества их душевные да характер дают. Вот, к примеру, Перинка что значит? Это предмет строго неодушевлённый, суть постельная принадлежность. Но имя дочери не за то мы дали, что она в спальнях порядок наводит, а за то, что характер у неё мягкий и душа нежная! Посмотри внимательно на супругу мою. Она красива, как тот цветок полевой, что незабудкой зовётся. А ещё память имеет такую, что не забывает ни добрых дел, ни, тем более, злых. Ни-ко-гда.
Кошкан нарочно выговорил Последнее произнесённое в монологе слово по слогам, чтобы прозвучало оно весомей. Посмотрел с гордостью на Незабудку и продолжил:
– Оттого и любят её все, и боятся те, кому надо!
– Вот и ты, домовой, имя своё носишь. А за что нарекли тебя так мать – отец? – строгим тоном даже не спросил, а потребовал ответа Чулан, сидя с самым серьёзным видом напротив.
Не хотелось Углёнку рассказывать, что взглядом своим любой предмет испепелить может, что глаза его при этом становятся чёрные, как два уголька. Что видеть он может то, что другим не под силу. Ведь сам он не понимал ещё, как это работает, и потому не сумел бы объяснить хозяевам вокзала своё чудо-умение. Да и не испугаются ли они, оговорись он про тот случай с обожжённой рукой и пожаром в мусорном ведре, после чего, собственно, и был наречён таким именем. А ну как слово за слово и вытянут из него про мерзкие многорукие рожицы? Чтобы сказать, чтобы не соврать?
– А потому и Углёнок, – твёрдым голосом заговорил домовой, – что любимым занятием было по углам таиться, да за жильцами в квартире наблюдать, а потом отцу рассказывать, что да как. Ну а батяня, узнавши от меня, где человек что-то положил да где и что обронил по неосторожности, с того самого свой рабочий день начинал, что порядок наводил за людьми. Любопытный я с детства и застенчивый.
Домовёнок, рассказавши эту почти правдивую версию своего имени, придуманную только что, заметил, как выражение неподдельного интереса на лицах вокзальных кутников сменяются гримасами разочарования. Даже Жмых сидел, опустив глаза, и ковырял пальцем столешницу. Не мог Углёнок не знать, что невдомёк вокзальникам, как он в детстве боялся открытых пространств квартиры. Что он даже на шаг боялся отойти от пристеночка. Ведь именно в углу, где как раз две стены сходятся, там он и чувствовал себя очень защищённым. И ему в самом деле ничего не оставалось, как наблюдать из своего кутка, чем занимаются люди, а во время обеда или ужина сообщать о том отцу в плане поддержания разговора. Не его вина, что отец работать лишь под вечер начинал, до самого обеда позволяя себе дрыхнуть в тёмных закутках квартиры.
– Н-да, – разочарованно протянул Кошкан.
А Незабудка, немного помешкав, взглянула на Углёнка ободряюще и уверенным тоном, не терпящим возражений, сказала:
– Ну, ничего, ничего. Всё-таки собрался в дальние края, а на это не всякий способен. Там, глядишь, и имя другое подберётся. Ведь так, мон шер? – обратилась она к супругу.
Перинка положила свою ладонь на его руку и сжала её, выражая свою поддержку. А домовёнок почувствовал в себе уверенность и выпрямил спину.
– Но это не всё, – начал исправлять Углёнок неловкую ситуацию, в которую сам себя поставил, лихорадочно соображая, чего бы сказать, что б и правда, да такая, какую не испугаются и лишнего не спросят. – То было, пока я недорослем по углам сидел, да от стен отойти боялся. Повзрослев, я, как и всё моё семейство, стал очевидцем пожара, произошедшим в квартире. И пока один человек лежал на полу без сознания, а другой отвлёкся на свою обожжённую руку, мы тушили то пламя, тушили и потушили. Я в саже изгваздался, как трубочист, но участие в пожаре принял самое непосредственное. Так Углёнком и нарекли, учитывая к тому же мою давнюю любовь к углам. А имя моё мне нравится. Другое вряд ли для меня подойдёт.
Обстановка разрядилась вновь. В глазах вокзальных вновь читалось уважение и более того, Чулан со Шпинделем переглянулись, одобрительно кивнув Углёнку.
– А давайте ещё чаю? Что мы так просто сидим? – по лицу Жмыха вновь расползлась довольная ухмылка. – Этак парень голодным от нас уедет, чего допустить ни в коем разе нельзя!
– И то правда, – вторила ему мать. – Пора уже и откушать, водой сыт не будешь!
Она принялась раскладывать по тарелочкам яблочные и мандариновые дольки, а после упорхнула из-за стола и вернулась со вкусно пахнущим пирогом, что был завёрнут в белое полотенце, дабы не остыл.
– Ого! Мамин пирог! – впервые за утро по собственной инициативе подал голос Шпиндель. – А он с яблоками?
– Нет, сынок. Раз яблоки на столе, значит, пирог с черникой, – ласково поправила детину мать, принявшись резать тёплую выпечку на равные доли.
Ели молча, смакуя каждый кусочек. Переговаривались изредка короткими фразами, отдавая должное Незабудкиной стряпне. Шпиндель заявил, что такой наивкуснейший пирог может испечь только его мама, и Углёнок молча с ним согласился, хотя его мать тоже готовила весьма недурно, но редко, предпочитая всякой стряпне увести вкусняшку-другую у людей. Зря что ли они живут в квартире с домовыми? Должны ведь как-то людишки компенсировать чистоту, заботу и уют, которые им дарят бесплатно и от всей души.
Первой закончила трапезничать хозяйка. Она посмотрела на часы, светившиеся на экране телефона, и встала из-за стола:
– Вы кушайте, ни в чём себе не отказывайте. А мне необходимо потолковать кое с кем, – проворковала она деловым тоном и покинула коробку.
Следующим тишину нарушил Кошкан:
– Как тебе у нас спалось? Как кушанья наши? – поинтересовался он, сияя самодовольной рожей и явно ожидая лишь одобрительного ответа. – Скажи мне, друг мой домоседный, чтобы ты делал без участливого внимания со стороны хранителей вокзала? Где бы ты почивать, к примеру, изволил, если бы не наше гостеприимство?
– Спалось мне, наверное, лучше, чем если бы я спал на траве под кустом. Стряпня просто замечательная. И чай такой, что вкус тот век буду помнить. А без вашего участия я бы на поезд нужного направления едва ли смог бы попасть. Спасибо доброй Покатунье и дядьке Поездуну, что поверили мне и свели с вами. Так что спасибо и вам, и им за всё! А чем я могу вас взамен отблагодарить?
– Мы тебя в скором времени на поезд посадим и Кишь-Мишу как надо отрекомендуем. Он нам изюм сладкий передаст, а мы ему чайного сбора, коим почивали тебя сегодня, дадим на дорожку. Так что поедешь с комфортом и щербетом до самой Большой Пристани. Вот так мы наших гостей уважаем и помогаем им, чем можем.
– Спасибо и за это, добрые вокзальные! Чем я могу вас отблагодарить за этакое внимание?
– Погоди благодарить, в поезд тебя ещё не посадили, – неожиданно резко оборвал Углёнка Жмых. Кошкан с Чуланом воззрились на младшего вокзальника с явным неодобрением, а Углёнок побледнел от испуга. Это он два раза уже свои услуги предложил. И что они попросят взамен, если он и в третий раз, поддавшись на сладкие речи, напросится со своей благодарностью одной Берегине известно. Ай да Жмых! Ай да молодец! Углёнок с благодарностью посмотрел на лопоухого вокзальника, мысленно приняв его в свои лучшие друзья. А тот сидел, тяжело дыша, из-под насупленных бровей глядел на отца с братом и шмыгал носом.
"Хватит с Углёнка одной жемчужины! – с какой-то стати подумалось домовёнку про себя в третьем лице. – Ведь того и гляди, пока доедешь до моря, всем встречным-поперечным домовым да вокзальным с вагонными должным станешь! И пока те долги отдаёшь, на себя самого времени не останется. А там, глядишь, вся жизнь пролетела в заботах о чужих благах, но ты так домой и не вернулся!".
Кошкан и Чулан начали перемывать Жмыху косточки, говоря о том, какой непутёвый у них родственник, да что из него в жизни ничего путного не выйдет. Жмых глядел на них исподлобья, сжимая под столом кулаки. Шпиндель отрешённо, словно пытаясь дистанцироваться от брата с отцом, гонял пальцем остатки пирога по тарелке, а Перинка, по-прежнему сжимая Углёнкину руку, явно пыталась вставить слово в защиту брата, но у неё это не получалось. Ещё раз взглянув на нахмуренное от обиды на несправедливость конопатое лицо приятеля, домовёнок почувствовал знакомое чувство наступающего жара. Однажды, пережив подобное не по своей воле, он боялся своего бесконтрольного взгляда, на раз тушащего любую ссору самым настоящим пожаром, и домовёнка не на шутку пробил до холодного пота самый настоящий испуг. Какие бы нехорошие затеи Кошкан с Чуланом не замышляли, всё-таки Углёнок вдоволь пользовался их гостеприимством. А ещё он находился в доме, где жили простодушный Жмых, добрая Перинка, спокойный увалень Шпиндель и Незабудка, которых он мог бы за секунды лишить тёплого и уютного жилища, о котором знали не только окрест, но и в далёких городах, куда шли и шли поезда через их станцию.
"Только бы не увидеть мерзких маленьких рожиц!", – теряя самообладание, уловил Углёнок собственную мысль.
Но внезапно положение спасла Перинка. Да как изящно она это сделала! Об стенку напротив Углёнка ударилась чашка, затем другая, подбив на излёте первую. Затем пришла очередь Незабудкиной тарелки, что, проносясь над головой Чулана, растеряла остатки пирога, и тот смачно расплылся по Чулановой макушке. Перинка так быстро обошлась со столовыми приборами, что Жмых с запозданием издал удивлённое:
– О-о-о!!
А Кошкан по инерции договаривал очередное порицание в его адрес, постепенно замолкая, но был он уже далеко не в центре внимания.
Гвалт за столом мигом утих и все присутствующие, включая Шпинделя, что за время скандала успел сконструировать из двух десертных вилок какое-то хитрое приспособление, открыв рты, уставились на Перинку. Она молча рассматривала брата и отца, словно энтомолог жалких насекомых. Лишь раскрасневшееся лицо, да забранные на затылке в хвост белобрысые волосы, что выпрямились сейчас в разные стороны, словно наэлектризованные, указывали на то, в каком страшном гневе находится эта милая и тихая девочка. И вот она заговорила, добивая обоих пустобрёхов каждым своим чётко произнесённым словом, сказанным негромко и потому услышанным всеми в воцарившейся за столом тишине:
– Ругаться громко может каждый, но какой с той ругани толк? Ну, наорали вы дуэтом на Жмыха, и чего этим добились? Только парня почём зря разозлили. А ведь он был уже на грани, ещё чуток и всем пришлось бы худо.
Теперь Углёнок непонимающе воззрился на приятеля, пытаясь понять, что в этом простаке такого. Но Перинка продолжила интриговать, переключив внимание домовёнка на себя:
– Да и кто ругался-то? Кошкан и Чулан ругались. А кто есть Кошкан? Что такого полезного он делает, коль его Кошканом кличут? Котам помойным соболезнует. Вот и всё его предназначение. А Чулан? Кто он таков? Первый на всём вокзале хитрюга и ловкач. Тем он в камере хранения и промышляет. Ради забавы сумки пассажирские вскрывает и берёт, что ему нужно, а потом у вагонников обменивает на бражку, которую они с отцом на пару приговаривают. Ну, а если вскрыл чемодан, а глаз положить не на что, то и нагадить в чемодан не грех. Да не со злого умысла, а чтобы потешиться, когда скучно ему. Иначе чего зря вскрывал? А кладовщикам из камеры хранения сколько пакостей переделано – уже и не счесть! То-то злые они всегда на пассажиров! Я, конечно, не собираюсь отрицать того факта, что мои отец и брат – это мои отец и брат, но невозможно отрицать и того, как они только что хотели повесить на нашего гостя, повторюсь – Гостя, клятое третье спасибо, после которого уже не отвертишься и в раба превратишься по собственной воле. А дело это у нашего народа распоследнее – благодарность выбивать за добрые дела и предложенное гостеприимство! Ты спрашивал давеча, батюшка, чего это дочка твоя ушла на постой к злой страшной тётке. А то и ушла, чтоб не быть рядом с вами. И живём мы с ней душа в душу. Я ей чистоту и порядок обеспечиваю, а у меня за это свой уголок имеется, где живу, не таясь. Молоко каждый день, да пряники, шоколад да карамельки. И пусть не видит она меня, зато чувствует и уважает. А вы видите, да в упор не замечаете. В том между вами огромная разница.
Теперь уже Кошкан с Чуланом сидели, насуплено глядя на Перинку, которая, не чураясь старших, резала правду – матку по живому, не взирая на возраст и авторитеты. А Перинка тем временем, встав из-за стола, обратилась к домовёнку с младшим братом:
– Пойдём, Углёнок. И ты, Жмых, с нами. Нечего тут сиднями рассиживать. На посадку вскоре. Я расписание поездов без часов чую наперёд.
Они подошли к выходу из каморки. Углёнок обернулся, стоя в дверном проёме, и встретился взглядом с совершенно растерянным Чуланом и тяжело дышащим Кошканом. Сидевший промеж их здоровяк, ни на кого не глядя, превращал недавно созданную неведомую штуковину обратно в две вилки. Углёнку очень стало их жалко, ведь природу существа не переделаешь. Он почувствовал внезапный порыв поклониться им в знак благодарности, но вовремя вспомнил об уроке, который преподал ему Щучий Хвост, и отказался от этой благородной затеи. Вдруг поклон тоже засчитается? Тогда он молча помахал на прощанье рукой, грустно им улыбнулся и вышел в огромное пространство вокзала навстречу своей судьбе, что влекла его неизвестно куда, но уже понятно за чем.
Ловко лавируя между спешащих ног, троица почти достигла входной двери вокзала, как им навстречу из-за высокого зелёного чемодана вырулил толстячок с двумя мешочками в руках и, увидав вокзальных, выронил эти мешочки на пол, чтобы раскинуть руки в радостном приветственном стремлении обнять знакомых, ослепив при этом всех ярким зайчиком света, отскочившего от переднего золотого зуба.
– Вай, кто идёт! А кто это идёт? Тебя знаю, тебя не знаю, тебя опять знаю! Кишь-Мишь знает всех, а его не знает! Кто скажет мне, кто это? Эй, мать, посмотри, кого я встретил! Ты глянь на них двоих и на третьего!
Кишь-Мишь сграбастал брата и сестру, сжав при этом так, что им стало трудно дышать, и искренне сияя от радости, продолжал слепить глаза своим зубом. Выходило, что он очень уважал представителей этого странного семейства, не стесняясь проявить чувства при посторонних. А из-за того же чемодана, сгорбившись под тяжестью большого клетчатого мешка, кряхтя, вышла Незабудка. Добредя до них, она сбросила свою ношу с плеч и с облегчением выгнула спину, прихватив поясницу руками.
– Вот он, тот самый молодец, о коем я тебе поведала давеча. Ты его до Большой пристани, сиречь до Ленинграда, повезёшь. Доедет он у тебя со всеми надлежащими удобствами, а не в тамбуре, как некоторые.
Кишь-Мишь что-то буркнул недовольно себе под нос, но тут же натянул обратно на лоснящееся от сытой жизни лицо улыбчивую маску благодушия, давая понять, что с таким комфортом, как у него, ни один домовёнок в мире ещё не ездил. Так что, мамаша, можете себе не беспокоиться.
– Так это ты собрался далеко куда сам не знаешь, да? Тогда старый Кишь-Мишь довезёт до пристани. Хочешь – до большой, хочешь – до маленькой. Куда скажешь, туда поезд и поедет. Дядька Кишь-Мишь все поезда знает, давно ездит.
– А Маленькая Пристань и правда есть? – спросил окружавших его кутников Углёнок, вновь смущённый обстановкой, в которой он оказался.
Все весело рассмеялись, а довольный вагонник ещё шире растянулся в улыбке, заложив пальцы за лацканы пиджачка с пуговицами, блестевшими как золотые. Он производил впечатление витрины в ювелирном магазине. Всё, что могло блестеть на одежде: пуговицы, нашивки на плечах, кокарда на фуражке и бляха на ремне, торчавшая из-под полов разъехавшегося на круглом пузе пиджака, блестело золотом. Ну а то, что не подходило под понятие одежды, тоже отливало золотом. Это были перстни на пальцах и значки на груди, золотозубая улыбка и золотая цепочка на толстой шее. Таких колоритных персонажей Углёнку встречать прежде никогда не приходилось, даже среди людей. Конечно, за предыдущий день он насмотрелся всякого, но уже начал напрягаться от осознания того факта, что ещё не покинув родной город, ему на пути встретились разные, порой очень своеобразные личности. А что будет дальше, одной Берегине известно.
"Так что будь готов ко всему, братец", – сказал Углёнок сам себе и улыбнулся Кишь-Мишу обычной простецкой улыбкой, принимая очередное испытание судьбы в виде смуглого вагонника.
Незабудка, отсмеявшись, обратилась к Углёнку:
– Есть Маленькая Пристань, есть Средняя, а есть и Большая. Да и много их на самом деле по берегам морей и рек люди настроили. А названия даны этим Пристаням людьми очень своеобразные, человеческие. Так же, как и этому городу, и другим, большим и малым городам. И всё это потому, что путешествуют люди много и везде, а для ориентации в пространстве у них всему своё название придумано, чтобы не запутаться и не приехать туда, куда не надо. Да только мы, народец малый и незаметный, к перемене мест не склонный, именуем свой город, в котором живём – Городом, улицу – Своей улицей, дом – Своим домом, а большего нам не надо. Чужие же названия нам и знать не интересно. Но тебе, коль уж ты в далёкие пути собрался, такие названия пригодятся. Потому я тебе подарок от нас от всех в вагоне Кишь-Миша оставила. Ты грамоте обучен, тебе сгодится.
Углёнок только раскрыл рот, чтобы отблагодарить добрую Незабудку, как маленькая ладонь легла на его губы, а Жмых зашептал что-то матери на ухо. Лицо Незабудки стало белее мела, а глаза почернели, пока она слушала то, что наговаривал ей Жмых. Невидящим от переполняющего её гнева взглядом она глядела поверх голов окружавших её кутников, а в почерневших зрачках появились две ярко-оранжевые точки. Кишь-Мишь присел, закрыв голову руками. Перинка потянула Углёнка в сторону, и у него неожиданно перехватило дыхание от пришедшей в голову догадки. Нет, сюрпризы в этот день и не думали прекращаться! Домовёнок жадно всматривался в Незабудкины глаза, как будто видел себя со стороны, пока Жмых не потряс мать за плечи и примирительно не сказал ей, пытаясь успокоить:
– Ма, хватит уже! Обошлось ведь!
Тихо ойкнув, Незабудка прикрыла веки и, глубоко вздохнув, вновь открыла их. Когда её глаза вновь засияли небесной синевой, тогда Перинка решилась тихо спросить мать, убедившись, что та окончательно пришла в себя, избавившись от малейших проявлений гнева:
– Ты ведь их простишь, ма?
– Прощу, дочка. Конечно, прощу, но позже. Так им и передай, если они ещё не успели спрятаться. А ты, мон ами, благодарностями своими разбрасываться брось. Не для благодарности тебе добрые души помогают, ничего не прося взамен. Так же и ты: не жди, когда тебя о помощи попросят, а сам помоги, если трудно кому. Запомни, дружок: не проси никого ни о чём. Хороший сам тебе поможет, а плохого попросишь, лишь в кабалу попадёшь.
И, повернувшись к своим чадам, скомандовала:
– Теперь, детки, похватали мешки с изюмом и марш домой!
Таким же командирским тоном, но уже с ноткой угрозы в голосе, загадочная вокзальница дала напутствие Кишь-Мишу:
– Слушай меня внимательно, леприкон недоделанный! – и кратко, в то же время ясно объяснила вагоннику, что случится с его зубом, где окажется его глаз и все его значки, если по дороге с Углёнком что-нибудь случится или вагонник хитростью попытается поиметь какую-либо выгоду с наивного попутчика. Ведь если он обидит Углёнка, то обидит и Незабудку, а она, как известно, обид не забывает.
Настало время прощаться, или, как сказал Жмых, "досвиданькаться" так как, по его мнению, прощание – это навсегда, а свидеться ещё страсть как охота, чтобы послушать в спокойной обстановке рассказы Углёнка о том, где он побывал и что видел. Они пожали друг другу руки, а Перинка положила ладони на плечи домовёнка, наклонив слегка голову. Углёнок сделал тоже самое, и они аккуратно соприкоснулись лбами. В этой позе молодая вокзальница и домовой простояли несколько секунд и, обоюдно удостоверившись таким образом в чистоте помыслов, молча разошлись. Незабудка же, подойдя вплотную и заглянув в глаза Углёнку, сказала ему едва слышно:
– Ты на Кошкана и Чулана зла не держи. Порода у них такая, с вывертом. Своим зла они не творят, за своих они горой и, если потребуется, Последнее отдадут. Просто ты не стал для них своим, вот и принялись они против всех правил идти, выгоду себе искать. А что по мне, так ты абсолютно обычный домашний кутник, неприспособленный к жизни за стенами человеческого жилья. Скажу наперёд, тяжело тебе будет, но вижу, знаешь ты об этом и всё одно идёшь к своей цели, как давным-давно одна девчонка, сорвавшаяся из насиженных многими поколениями мест, пустилась в путь. Да только как она ни старалась, так дорога её к дому не привела. А у тебя всё получится.
Незабудка внезапно спохватилась, поняв, что наговорила того, чего не стоило говорить, и живо перевела тему:
– Младшие мои души в тебе не чают. Ты для них особенный, потому и привязались к тебе в столь короткое время. Шпинделю ты что есть, что тебя нет. Ведь ты не железка, не машина какая, чтоб тебя разобрать и собрать по новой. А теперь давай прощаться. Эй, Перинка, ты ничего не забыла?
– Ой, запамятовала совсем! – спохватилась девчонка и скинула с плеч тонкую лямку небольшого вещевого мешка, что успела захватить перед выходом из дому. Протянув его домовёнку, тихо молвила:
– Возьми в дорогу чай, который так тебе понравился. Кишь-Мишу мама уже отдала, так что это тебе, на здоровье. И не благодари, не надо.
Вокзальные подняли с пола мешочки с изюмом, собираясь уходить восвояси. Жмыху достался самый большой, который прежде несла Незабудка, а сама она и Перинка держали в руках по малому узелку.
– Лёгкой тебе дороги! – простились с домовёнком его новые друзья.
– Удачи вашему дому! – услышали они в ответ.
Недавние знакомые повернулись друг к другу спинами и молча разошлись. Новые друзья домовёнка отправились в своё уютное картонное жилище, а Углёнок, едва поспевая за Кишь-Мишем оказавшимся неожиданно проворным для своей комплекции, покинул здание вокзала, где вокруг большого зелёного чемодана бегал дядька в синей куртке и орал:
– Да куда же это полиция только смотрит?! Кругом одно хулиганьё! Им курить запретили в общественных местах, так они теперь в чужих куртках дырки прожигают, и не по одной, а сразу по две! Что же это делается, а, товарищи!? Ну как с ними ещё бороться!?
Глава 11.
Первым делом, заняв своё место в закутке вагонного, Углёнок развернул карту, что вместе с мешочком чая подарила ему Незабудка, и стал её изучать. Судя по краям этой карты, она была лишь частью одного большого листа, оборванная с четырёх сторон, и на ней красовались две огромные буквы "С". Остальные слова были обозначены шрифтом меньшего размера, следующие – ещё меньше и так далее.
"Вероятно, это связано со значением той или иной территории или города. Чем менее значимый и более провинциальный, тем малозаметней на карте. Эстония, Таллин, например. Как умно составлена карта. Но неплохо было бы всю её собрать воедино снова. Справлюсь с заданием, займусь этим непременно".
Домовёнок сложил карту и поместил её аккуратно в мешочек с чаем "От вокзальных".
Наконец он соизволил обратить внимание на Кишь-Миша, который требовал этого внимания с тех пор, как они уселись к нему в "Укромное Место", а добившись его в конце концов, принялся разливать чай и вести беседу, которая заключалась в банальном монологе насыщенного сверх меры всякой ненужной информацией вагонника, которой он должен был поделиться с кем-нибудь во чтобы это ни стало, иначе его бы просто разорвало.
