Вокзал изнутри напоминал огромную прихожую и одновременно безвкусно обставленную гостиную, набитую непрошенными гостями. От ощущения тесноты спасало обширное пространство под сводчатым потолком, дававшее иллюзию простора. Но стоило посмотреть по сторонам, как надвигалось ощущение сдавленности, даже несмотря на маленький рост домовёнка. Высоко, под куполом, украшенным рисунками из жизни людей, пространство освещала большая красивая люстра. А высокие окна в два ряда, делившие с наружи здание на два этажа изнутри оказались всего лишь дополнительным освещением в светлое время суток. Только этаж был один. Но зато, какой высокий!
"Да, умеют же люди пыль в глаза пускать!" – восхищённо задрав голову вверх, подытожил домовой.
Углёнок с Поездуном неспешно двигались вдоль стеночки, осматривая пассажиров, табло с расписанием поездов и просто перебрасываясь односложными фразами. За их спинами вдруг раздался зычный голосок, заставивший домовёнка резко остановиться. Поездун лишь лениво развернулся на него:
– Здоров будь, дядька По! Давненько не ручкались! А кого это ты до нас привёл? – голос принадлежал лопоухому веснушчатому огольцу примерно одного с Углёнком роста и возраста, хотя у кутного народца понятие возраста весьма относительно. Кутники с разницей в сто, а то и двести лет считались ровесниками.
– Да ты не пужайся, не съем я тебя. Я семки лузгать больше люблю, – хмыкнул конопатый, видя, что Углёнок замер в нерешительности.
– Привет и тебе, Жмых! А что, папаня до сих пор тебя не отучил шелуху от семечек на пол сплёвывать? – поприветствовал паренька вагонник.
– Ну что ты! Теперь даже поощряет это занятие, – ухмыльнулся в ответ Жмых, расколупывая надкушенную семечку крепкими пальцами и отправляя её в белозубый рот, а кожуру себе под ноги. – Скоро смена у нашего полотёра. Стало быть, не так просто по чистому полу будет веником грязь развозить, а со смыслом. Чтобы, значит, мусор подмести и выбросить.
– А где же та полотёрная машина, на которой уборщик вокзальный ездит, да пыль, грязь собирает? Уж как с ней пол то блестел! А чистота была на вокзале – загляденье! Будто его заново отстроили!
– Видишь ли, дядька По, – потупил взгляд конопатый Жмых, – боялись мы её очень, да и она нас особо не привечала. Попадёшься, бывало, ей на пути, так она так и норовит, не слушаясь управления, по тебе проехать, будто Лих Одноглазый в неё вселился. В общем, посовещались мы семьёй, и брат Шпиндель починил её. Стоит теперь, сердешная, скучает. Бывало, пройдёшь мимо неё, так она завестись пытается. Ан нет, не выходит! Люди её сначала каждый день чинили, но брат Шпиндель не промах! Только люди на обед отлучатся, как он к ней и давай настраивать по-своему. В общем, бросили её в углу век свой доживать. Детишки пассажирские на ней с тех пор резвятся, пока поезд свой ждут.
– Ты, Жмых, как семечки догрызёшь, сведи мальца со своим папаней. Уж больно Покатунья за него просила.
– Чего же сама она не пришла? С папаней – маманей почаёвничать да лясы поточить?
– Прихворнула она. В вагонах сейчас кондиционеры повключали. Лето, стало быть, настало. Организм, видите ли, у нас нежный и к таким перепадам температур неприспособленный. От того и захворала тётка наша. Ну, а мне пора идти, чтобы успеть к отходу поезда. Вот-вот его объявят.
Длинный вагонник пожелал Углёнку доброго пути, Жмыха просил передать нижайший поклон его уважаемым родителям и остальным членам большого вокзального семейства от них с тёткой Покатуньей. В ответ получил доброе напутствие. Тут и впрямь женский голос громко и по традиции невнятно объявил о том, что до отхода поезда осталось пять минут, и посадка на него уже закончена. Поездуна как ветром сдуло, а Жмых, осматривая насмешливым взглядом Углёнка, спросил:
– Семки будешь?
Грызя семечки и роняя на пол шелуху, домовёнок молча следовал за молодым вокзальным, который шествовал не спеша, обходя расставленные чемоданы и умело уворачиваясь из-под ног спешащих по своим делам пассажиров и провожающих, одетых в разномастную обувь и, как правило, имеющих отвратительный потный запах. С набитым ртом Жмых вещал:
– А вот погляди-ка направо.
Углёнок послушно повернул голову в указанном направлении.
– Это, к примеру, кассы, в которых люди за деньги покупают билеты, чтобы, значит, сесть на поезд и доехать куда следует. Странные они, не правда ли? Менять одну бумагу на другую, чтобы иметь право прокатиться на поезде! А просто договориться с проводниками не пробовали?
Углёнок лишь молча пожал плечами в ответ. К людским странностям он даже не начал ещё привыкать, так что судить о них было рано. Жильцы в его квартире, конечно, не в счёт. Все их житьё казалось насквозь обыденным и вопросов не вызывало.
– Вот тот спуск вниз, к которому мы подходим, есть камера хранения. Люди в ней дорожные пожитки хранят, если долго поезд ждать приходится. Брат Чулан здесь порядок поддерживает. Иными словами, если когда надо сотрудника разбудить, он его разбудит, чай остывший на него пролив, когда надо, замок на чужой сумке застегнёт так, что работники в камере хранения и расстегнуть её не в состоянии, дабы поживиться чем. Ну и чтобы не пропало чего-нибудь оттуда, случайно выпав наружу. Ежели вдруг станет грустно ему, то номерки на чемоданах местами поменяет и веселится вовсю, глядя, как добропорядочные граждане честных служителей камеры костерят, на чём свет стоит. А те слова, что слышит, он запоминает и потом с нами делится. У него вообще самый богатый словарный запас из всех нас. Такую школу прошёл!
Углёнок с интересом посмотрел вниз по лестнице, но ничего, кроме грязного пола, обшарпанных стен и усталых людей он не увидел. Не так он школу себе представлял.
– Здесь, обрати внимание на лестницу, ведущую вверх, располагается комната отдыха.
"Всё-таки есть второй этаж, только с другой стороны здания", – обрадовался домовёнок тому, что обманулся в архитектуре вокзала не до конца.
– Заправляет там большая толстая тётка.
Жмых обернулся, и в который уже раз смерил Углёнка взглядом, только сейчас каким-то плотоядным.
– В неё таких, как ты, тысяча поместится, а может, и больше.
Углёнок поёжился, представляя, как таких, как он, домовят стоит длинная очередь, а незнакомая большая тётка охапками засовывает их в свою свирепую пасть. Тысяча – это, видимо, очень, очень много.
– Она домовых ест? – стараясь не показать свой испуг, поинтересовался он у Жмыха.
– Нет, не домовых. Но ест очень много и орёт на каждого громко – громко. Да так долго, что сестрёнка Перинка, прижившаяся в комнатах отдыха и следящая в них за порядком, нет, нет, да прибегает до отчего крыльца, чтобы от тех воплей передохнуть, несмотря на вложенные в уши кусочки ваты. Нам же с тобой следует повернуть вот сюда, – он, мастерски лавируя между ног и сумок, прошмыгнул вдоль стенки, завернул за угол, ведя Углёнка в нужном направлении, и они оказались в тёмном закутке, заставленном пыльными пустыми ящиками, старыми стендами и бюстами, изображавшими одного и того же человека с острой бородкой и проплешиной, смотревшего насмешливым взглядом на весь этот бардак.
Домовёнок устало следовал за вокзальным. Всё-таки за один сегодняшний вечер он пережил столько, сколько иному трудяге-домовому за всю жизнь пережить не светит. Сколько новых знакомств, хороших и не очень, ему случилось за сегодня! И он понимал, что ему поневоле придётся общаться с целым семейством, а силы его были на исходе. Он не мог уже всецело контролировать ход своих мыслей и потому опасался ляпнуть что-нибудь невпопад. Ещё он поймал себя на том, что дремлет на ходу, и попытался, широко раскрыв глаза, проморгаться, дабы сбить дремоту, совершенно неуместную при данных обстоятельствах. Выйти из тягучего состояния полусна ему помог вспыхнувший в паре шагов перед ним жёлтый кошачий глаз, а рядом с ним, через пару мгновений другой, но уже зелёный.
– Брысь! Брысь отсюда! Мышелов ленивый! – прикрикнул на кота, серого, как анчуткина печаль, вокзальник.
"Так вот почему я его не увидел в темноте! Потому что он серый. Вся разница между дымчатым котом, что вёз меня на вокзал, и этим разноглазым в том, что дворовый забияка любит выставлять себя напоказ, дабы все его замечали. А этот, напротив, тихушник, любит скрытность!"
Осенённый догадкой, домовёнок с интересом уставился на кота.
– Это – Брысь. Ты не бойся его, – уже обращаясь к домовёнку, произнёс жмых.
– Куда же мне брыснуть? Ведь я здесь ничего не знаю, хоть и не боюсь ничего, – не понял вокзальника Углёнок, борясь с нахлынувшей усталостью.
– Не ты брысь, а кот Брысь, – начал объяснять недогадливому спутнику Жмых, видя, что домовой совсем запутался и он может поразвлечься.
– А я не брысь?
– Ты – нет.
– Это кот должен брыснуть?
– Да, конечно, должен. Ведь он преграждает нам путь. Кроме того, его кличка: Брысь. Папаня так его нарёк. Ибо когда вокзальные коты норовят поживиться чем-либо у пассажиров, те орут на них: "Брысь отседова, котяры облезлые!". Те, естественно, разбегаться не собираются, лишь тихорятся недалече, а этот спокойно подходит и берёт что повкуснее, покудова люди на других котов отвлечены.
Тем временем Брысь неспешно встал, вытянул по полу передние лапы, прогнул спину, потянулся и сладко зевнул, зажмурив от удовольствия разноцветные глаза, оголяя при этом острые, как мелкие гвозди, клыки, отчего Углёнку вновь стало не по себе. Но, наблюдая за спокойно жующим Жмыхом, домовёнок взял себя в руки и спокойно выдержал холодный взгляд вокзального кота, что, перестав тянуться и зевать, подошёл к домовому и заглянул ему прямо в глаза. Они смотрели один на другого несколько секунд, после чего кот сделал вид, будто домовых в природе не существует, и прошествовал на свет зала, как мимо пустого места. Закончив провожать котейку взглядом, Жмых окликнул Углёнка:
– Ну что ж, вот и пришли. Будь добр, заходи в наши покои! – и первым нырнул в самодельную дверцу одной из нижних коробок.
Глава 9.
Углёнок со вспыхнувшей внезапно искрой любопытства в усталом взгляде вступил за порог домика вокзальных и неожиданно для себя очутился в просторном и слабо освещённом помещении. Свет исходил от большого телефона, лежащего экраном вверх на поставленных стопкой спичечных коробках. У противоположной стены была сложена лестница из таких же коробков, которая вела на верхний этаж, то есть в коробку, стоящую сверху той, в которой сейчас Углёнок находился. А в левой стене от входа имелась прорезанное прямоугольное отверстие в рост домового, но его закрывали плотные бардовые шторы.
"Ничего себе обстановочка! Настоящие покои! Я бы даже сказал – хоромы! – с восхищением оглядываясь по сторонам, подумал домовёнок. – Умеют же вокзальные устроиться в жизни!".
– Проходи, малец, не тушуйся, – ласковый и вкрадчивый голос раздался из полумрака, куда не распространялся свет от телефона, но где домовёнок, умеющий, как весь кутный народец, неплохо видеть в темноте, без труда определил говорившего. Это был прилично одетый господинчик, обладающей важностью павлина и хитрыми глазками лукавого. Зато рядом с ним седела статная хозяйка. Расслабленная поза и грациозность её давали понять, что она не из этих мест. А манера говорить, когда она следующей обратилась к Углёнку, лишь подтвердила это предположение:
– Гостям мы всегда рады. Ступай к нам. Какой интересный молодой лютэн, ты не находишь, милый?
Милый только крякнул в кулак, а вместо ответа своей половине обратился вновь к домовёнку:
– Только гляди в оба, о провод не споткнись, что к этому телефону подведён. Гнездо у него слабое, мы его едва подключить сумели. Шпиндель, мой старшой отпрыск, почитай, два дня с ним разбирался, покуда не настроил всё как у людей.
– А ну-ка сынок, – обратилась хозяйка к Жмыху, – пододвинь-ка этот аппарат к нам, да поближе. Негоже хозяйское гостеприимство из потёмок оказывать.
Свет дисплея тем временем стал ярко-жёлтым, и на нём образовалась картина осеннего леса, сменившая насыщенный жизнью зелёный цвет горных склонов. Так и настроение домовёнка стало по осеннему грустным, когда он получше разглядел довольные жизнью лица, принадлежавшие хозяйке и самому Кошкану. Ведь ему самому написано на роду собственную семью долго не увидеть.
Хозяева вокзала очень напоминали сытых домашних котов как внешне, так и своими ленивыми, но точно выверенными движениями. Они подливали чай в кукольные детские кружечки и со смаком прихлёбывали из них. Перед вокзальными стояла стеклянная банка с заваркой, в которой болтались два связанных между собой лезвия для бритья, изолированные друг от друга спичками. От лезвий отходили два тонких белых провода и скрывались за спинками уютных самодельных креслиц. Жмых жестом указал Углёнку на пустующий рядом мешочек и пригласил присесть на него. Мешок оказался обшитым весьма приятной на ощупь тканью и наполнен какими-то крохотными шариками, отчего без труда обволок тело Углёнка, позволив в себя погрузиться, оказавшись на удивление очень уютным сидением. Сам Жмых скромно присел на неброский, но добротно сколоченный табурет.
– Меня Кошканом прозывают, – подражая мурлыканью кота, представился молодому гостю хозяин. – Я за всем на вокзале приглядываю, стало быть, во всём за главного и без меня здесь никуда.
Кошкан выдержал паузу, оценивающе оглядев гостя, и продолжил вещать:
– А это хозяйка здешняя, супружница моя, Незабудка. Покуда я с ней не познакомился, то за милицейской будкой на этом же самом вокзале жил. Но вот она – ни в какую. "Не буду, говорит, за будкой жить, и всё тут!". Так что до тех самых пор, пока я в этих коробках не обосновался, она на свадьбу не соглашалась. А как хоромы сии отгрохал да обжился в них, так и детки пошли: Шпиндель, Чулан, Перинка да Жмых. Для них второй этаж построил, а потом и нижний этаж расширил. Приспособлений, опять же, в хозяйстве полезных понаставил. А теперича оцени обстановку!
Он широким жестом провёл перед собой рукой, величественно раскинувшись в кресле и закинув ногу на ногу.
– Всё это благодаря моей трудолюбивой хозяюшке, что меня сподвигла этот уют навести!
Таким вот образом, непринуждённо хвастаясь всем, до чего хватало взора, Кошкан обстоятельно объяснил свою значимость в округе, попутно представив свою семью, без стеснения пыжась перед Углёнком. Незабудка между тем, молча наливала гостю чай, поглядывая на него с любопытством, которое, как отметил про себя Углёнок, она тщательно пыталась скрыть. На миловидном лице хозяйки виднелись небольшие морщинки в уголках губ, что придавало ему серьёзное выражение, но зелёные большие глаза весело поблёскивали в свете телефона. Незабудка протянула Углёнку маленькую пластмассовую кружечку, наполненную до краёв, и поинтересовалась:
– Ну а ты, мон ами, что про себя сказать можешь? Рекомендации Покатуньи для нас много значат, но о тебе ничего нам не говорят.
"Когда это Жмых успел нашептать мамке про Покатунью? – подумал с удивлением домовёнок. – Шустрый малый, однако! И вообще, вся семейка довольно своеобразная. С ней, кажись, надобно ухо держать в остро!"
– Так кто же ты? Куда путь держишь? – вторил супруге Кошкан.
– Звать меня Углёнок. Из справных домовых буду, что с людьми на одной жилплощади обретаются, да хозяйство в порядке содержат, – сделал попытку блеснуть красным словцом домовёнок, но вокзальники и ухом не повели, ожидая более детальной информации. – Живу я в этом городе столько, сколь себя помню, да только тесно мне здесь стало.
Углёнок запнулся на полуслове, невольно осознав всю нелепость сказанного. Как такому маленькому существу может стать тесно в большом городе, истинных размеров которого он даже не представляет? Да ладно, пусть понимают, как хотят. Это уже их дело.
– Понял, что мир вокруг желаю посмотреть, – продолжил он. – Жизнь везде красивая, и много есть мест интересных на земле, фотоснимки которых я с любопытством рассматривал в одном познавательном журнале. А теперь воочию увидеть хоть что-то должен, иначе покоя мне не будет.
– Так ты читал журнал? – ласково поинтересовалась Незабудка.
– Не то, чтобы читал, – поняв, что его подловили на слове и теперь могут заподозрить в уходе от старых традиций, в которых нет места всему, что может смутить чистый разум кутника, вовлекая его в водоворот человеческих страстей и отвлекая тем самым от мирного и спокойного существования согласно древнему уставу. А все эти вокзальные, вагонные и прочие, отошедшие от завета предков, нарушив тот самый устав, пусть и хорошие в душе, но в среде домовых считались ниже сословием, хотя сами себя низшими вовсе и не считали. Вот и маманя с братцем своим по той же самой причине не общалась, но в душе любила его, иначе бы не отправила к нему своего отпрыска.
– Картинки там просто смотрел всякие, странички перелистывал…
– Тогда откуда же ты узнал, что на этих картинках и где это расположено? В ином случае тебе не додуматься никогда до этого, не прочитав прежде подписи к иллюстрациям, – мягко наседая своими вопросами, Незабудка вынудила домовёнка признаться в грамоте. А домовёнок, в свою очередь, успел понять, насколько тётушка Незабудка непроста и что её речь совершенно не такая, как у остальных вокзальных и у его семейства. Хотя тётушкой назвать её язык не поворачивался. Никак она не тянула на почтенную мать семейства. Моложавая и изящная, с проницательным взглядом. Скорее к ней, а не к Кошкану, так любила захаживать Покатунья. И кто в этом семействе главный, так же более не вопрос.
– Ты, молодой домовой, прочти-ка, что на сей обложке начертано, – подал голос Кошкан, протягивая тоненькую книжицу, имевшую некогда золотое тиснение на красной, теперь весьма потёртой обложке, изображавшее круг в сеточке пересекающихся линий с молотком и ножом странной изогнутой формы по центру в обрамлении колосьев, перетянутых лентой.
– Паспорт СССР, – бегло прочёл Углёнок и открыл первую страницу, на которой надпись дублировалась. А вот вторая страница была уже интересней. С чёрно-белой фотографии смотрело лицо молодого человека без бороды, но с длинной шевелюрой. Углёнок продолжил читать уставшим голосом:
– Фамилия – Потцман, имя – Абрам, отчество – Самуилович
– Достаточно. Вряд ли нам интересна личность того путника, Абрама Потцмана, обронившего в суматохе паспорт на перроне много лет тому назад и проведшего несколько незабываемых дней в милицейском участке на этом вокзале. У нас целая коробка таких вот документов хранится. Но вот о твоей личности мы ровным счётом ничего покуда не узнали. Негоже от добрых хозяев таиться, которые к тебе со всей душой и гостеприимством. Ещё чайку подлить? Сухарики бери, да сахарок вприкусочку не забывай.
Незабудка наполнила маленьким половником чашку домовёнка до самых краёв.
– Ты поведай нам вот что, душа непоседливая. Как вокзал найти умудрился, коль дом не покидал с малолетства? – никак не мог унять своё любопытство Кошкан.
Уже более осторожный домовёнок, обдумывая каждое слово, рассказал вокзальным свою историю, опустив ненужное для них, про анчуток и чёрную жемчужину. Рассказ, казалось, удовлетворил любопытство Кошкана и Незабудки, которые, выслушав домового, обещали посадить его в поезд, следующий в нужном направлении, а пока предложили пройти в гостевую, чтобы хорошенько выспаться перед дорогой. К тому же Кошкану подошло время выводить котов на прогулку в поисках еды. Те голодной оравой уже разлеглись неподалёку от входа в коробку, с нетерпением елозя хвостами по полу в ожидании своего кормильца и изредка совершая робкие попытки проникнуть ближе, за некую невидимую черту. Но храбрый Брысь пресекал их поползновения, негромко и угрожающе шипя, между делом дожёвывая стащенную с чьего-то бутерброда колбасу. А когда Кошкан повёл своих подопечных на дело, на добычу пропитания, тогда лишь только шум с наружи постепенно затих.
Глава 10.
Углёнок проснулся от того, что увидел во сне, как он прыгает со шкафа вниз, но вместо мягкой кровати приземляется, а точнее приводняется в холодную воду и, не зная, как удержаться на плаву, начинает медленно идти ко дну. По пути вниз он восторженно озирается по сторонам, кивая в знак приветствия кишащим вокруг него разноцветным рыбкам, что живут в коралловых рифах на странице 38 в его журнале, а коснувшись дна, начинает спокойно ходить по донному песку, распинывая со своего пути ракушки с жемчужинами и перепрыгивая с камня на коралл, с коралла на проплывающую мимо рыбину, а с неё на другой камень, пока не увидел среди водорослей переливающий тёмным перламутром шар размером с вишню. Он подплыл к нему и, нагнувшись, сделал попытку оторвать его от дна, но шар не поддался тщетным усилиям, словно прилип ко дну или имел неимоверно тяжёлый вес. Тут Углёнок вспомнил, что в воде нечем дышать и, пытаясь выпустить из рук неподъёмную жемчужину, стал со всех сил отталкиваться ногами от дна, чтобы всплыть. Но теперь уже жемчужина не хотела отпускать домовёнка, удерживая его, словно приклеенная к ладоням. Воздух заканчивался, и Углёнок открыл глаза. Оглядевшись вокруг шальным взглядом и поняв, что это был всего лишь сон, он вытер со лба холодный липкий пот, уселся на кровати. Пытаясь отдышаться, приходил в себя, словно от забега по стенкам комнаты, когда нужно в бешеном темпе перебирать ногами, чтобы не свалиться на пол.
– С утречком добрым! Как спалось? – высунул свой конопатый нос между бордовых занавесок улыбающийся Жмых.
– Нормально спалось, – буркнул в ответ домовёнок, чувствуя какой-то подвох в вопросе про сон. Наверное, он вёл себя беспокойно и что-то кричал во сне, в чём нет ничего удивительного, учитывая то, что ему приснилось.
– Маманя за тобой послала. Сказала, что пора соню будить, не то на поезд опоздает. А он ещё чаю с плюшками не отведал. Так что, будь добр, умывайся и приходи за стол. Кровать можешь не заправлять, Перинка её сама застелет, она по этому делу знатная мастерица! – и, хитро улыбнувшись на этих словах, довольная рожица Жмыха скрылась из вида.
"Ну как так "можешь не заправлять!" – мысленно продолжил беседу с вокзальником домовёнок. – Они же не люди какие, чтобы их к порядку приучать, а настоящие, уважаемые вокзальные. Да и мы из потомственных домовых будем. Стало быть, порядок у нас в крови!".
И руки сами, по старой привычке, аккуратно взбили подушку на уже натянутой простыне, накрыв всё это ровно уложенным одеяльцем.
Затем Углёнок умылся в кружке с чистой водой, поправил на себе одежду и, взглянув на своё отражение в круглом зеркальце, неодобрительно хмыкнул. Но, намочив в воде пятерню и пригладив взъерошенные за ночь волосы, он счёл возможным показать себя гостеприимным кутникам и, бодро закинув на плечи свою котомку, шагнул за бордовые занавески в комнату, где накануне принимал его сам Кошкан с супругой.
По центру комнаты стоял круглый стол. За ним бок о бок сидели хозяйка и хозяин, приветливо улыбаясь гостю. Справа от Кошкана восседал серьёзный субъект высокого роста, на голову выше главного вокзального и вдвое шире его в плечах. Чёлка тёмных волос свисала ему на глаза, фактически закрывая их, но и сквозь неё было заметно, как они сверкают, осматривая домового. Рядом с ним занимал место худощавый молодец со стрижкой на прямой купеческий пробор, короткой светлой бородой и хитро прищуренными глазами. Он так же внимательно смотрел на Углёнка. Следующим по кругу пристроился Жмых на давешнем мягком кресле-мешке и простецки улыбался во весь свой белозубый рот. Слева от хозяйки сидела девчонка, на вид ровесница Углёнка, и смотрела на вошедшего в комнату домовёнка с наивным восхищением.
"А вот и Перинка собственной персоной!", – Углёнок по достоинству оценил внешние данные дочери Кошкана, которая была едва ли не копией своей собственной матери, лишь с поправкой на разницу в возрасте.
Её внешнее сходство с Незабудкой было очевидно. А сомнение по поводу хмурого детины с крепкими пальцами рук и хитрована с бородкой и цепким взглядом развеял Кошкан, представив своего старшего и среднего сына:
– Этот молодец – мой старшой, – он положил холёную ладонь на плечо сидевшего подле него крепыша. – Надёжа семьи. Шпинделем наречён за то, что любую деталь любого механизма шпинделем называет, но различает их по-своему. И как те детали не назови, разбирается в них лучше, чем кот в колбасе. Что-то разобрать, а потом собрать лучше, чем было – это про него! Так ведь, старшой?
– А то, – скромно пробасил детина.
– Вот средний мой, Чуланом прозванный. Ну, Чулан и Чулан, что тут добавишь?
Главный здешний вокзальник указал взглядом на белокурую девчонку:
– Это дочурка, кровиночка наша, страшной тётке в комнаты отдыха пассажиров по доброй воле порядок наводить ушедшая, а к родителям в дом отчий наведаться забывающая. Хорошо ли тебе ту ней живётся, Перинушка моя ненаглядная?
– Хорошо, батюшка.
– Стало быть, в доме отцовском плохо тебе пребывалось на мамкиных-то харчах?
Кошкан обращался к дочери с ехидными подковырками, но нотки обиды всё же предательски проскальзывали в его голосе.
– Ну, будет тебе, Кошканчик, – ласково промурлыкала Незабудка, погладив нежно шевелюру мужа. – Гость ведь у нас. Вот и повод образовался всей семьёй собраться да поболтать о том, о сём. А ты, мон ами, чего стоишь ровно семафор около путей? Присаживайся за стол, да чайку с нами отведай!
Она подмигнула Жмыху, и тот за одно мгновение подмахнул табуретку к столу рядом с Перинкой и несильно подтолкнул Углёнка, задавая тому нужное направление.
Углёнку как-то сразу не понравилось отношение отца к собственной дочери, однако, он решил не обращать внимание на семейные отношения радушных хозяев, а сосредоточиться на своих личных заботах: успеть на поезд и не сболтнуть за столом чего лишнего.
