Лешенька заковылял прочь старательной походкой пьяницы, стремящегося казаться трезвым.
– Позвольте представиться: Альберт Давыдов – хозяин здешних апартаментов.
Он церемонно приложился к руке Амалии. Татуировка его восхитила.
– Какая дивная, тонкая работа! Как искусительны эти змеи!
– Вы, должно быть, поэт?
– О, нет, нисколько, но я внутри круга. Варюсь в этом с детства, отец был большим поэтом. Ананасы в шампанском, весь я в чем-то испанском и так далее. Угощайтесь шампанским, горячее еще не скоро. На закуску у нас сегодня фуа-гра. Божественная рука. Кожа матовая, гладкая, как будто подвергалась специальной обработке. Кстати, известно ли вам, друзья мои, кожа – самый большой человеческий орган, восьмая часть массы всего тела, площадь кожи около двух квадратных метров. Походите, осмотритесь, чувствуйте себя как дома.
Произнеся все это, Альберт вихрем унес за собой Амалию, Николай остался предоставлен самому себе.
В обширной прихожей все стены были увешаны картинами. Живопись членов кружка Зарайского. Естественно, значительная часть экспозиции отводилась творениям самого Савелия Моисеевича. Он вдруг возник прямо за спиной Николая, лениво разглядывающего картины, деликатно покашлял. Николай обернулся и оказался в лучах доброжелательной улыбки мастера.
– Интересуетесь творчеством коллег?
– Конечно. Есть, чему поучиться, – не растерялся Никола.
– Ах, не скромничайте, не скромничайте, – звонко рассмеялся Зарайский, как будто услышав презабавный анекдот. Он ласково смотрел на Николая, и казалось, едва сдерживается, хочет немедленно заключить его в объятия. – Что ж, я с удовольствием представлю вам работы моих товарищей, со многими из них вы прямо сегодня сможете перезнакомиться. Это вот Рубинштейн Юра, большой художник, его крымский период. Мощно, экспрессивно, как вы находите? Это Миндадзе. Здесь Стукалин Фома, по-моему, не лучшая из его работ… А здесь ваш покорный слуга. Автопортрет, узнаете? А это Ирка, супруга…
– Супруга с упругой грудью, – выпалил Николай.
– Очаровательно! – и, мгновенно сделавшись грустным, без всякого перехода, Зарайский продолжил. – Вы ведь еще совсем молоды, а посмотрите на меня.
Николай послушно посмотрел. Голова глубокого старика с серой кожей и провалившимися щеками, длинные седые волосы, довольно густые, сзади завязаны кокетливым хвостиком.
– Лысины, однако, не намечается, – Зарайский повернулся к Николаю спиной и тощим задом, демонстрируя прическу. – Автопортрет этот тридцатилетней давности. Узнать можно?
Какое-то минимальное сходство с объектом имелось, возможно, благодаря длинному сизому носу человека пьющего, но узнать в портрете Зарайского – нет, никогда! С уверенностью можно было бы сказать, что изображен некий человеческий облик, не уточняя, мужчина это либо женщина, и возраст живописца тут роли не играл. Дело заключалось в самой манере живописи. Лицо было вылеплено грубыми разноцветными мазками, и кто бы осмелился назвать эту работу законченной – эскиз, подмалевок, не более. Николай и сам писал портреты, в которых никто бы не сумел себя узнать. Но ведь он сознательно уходил от изобразительности. Для него, как для художника, лицо натурщицы или чайник с чашкой – просто повод высказаться. Хотя он умел работать как грамотный реалист и часто этим пользовался.
– Несомненно, – дипломатично ответил Николай. – Как не узнать!
– Ах, не верю! – вздохнул Зарайский. – Время безжалостно. Что оно с нами делает! Ирка моя была замечательной красавицей. А сейчас растолстела, беда. Я писал ее бесконечно. Здесь только малая часть.
Савелий Моисеевич перстом указал на группу из трех разного размера полотен, выполненных в той же хаотично-экспрессивной манере, что и автопортрет. Это были изображения обнаженной женщины в раскоряку, в более скромной позе – в ванной, наполненной зеленой водой, и, наконец, сидящей на унитазе… Последнее полотно называлось «Верхом».
– Ни один ее портрет я не продал, представьте! А уж как меня соблазняли, это что-то! Коллекционеры на части рвали, Русский музей умолял, но я ни в какую, нет.
Амалия говорила, что близкий друг Зарайского курирует отдел современного искусства в Русском музее, и там представлены все художники, входящие в кружок «Немолодые живописцы». Потому-то и надо понравиться влиятельному мастеру. Николай подумал, что ему это вполне удалось, похоже, с первого взгляда.
Из глубины необъятной квартиры донеслись звуки рояля.
– Это Альберт, наш хозяин, славный человечек. Пойдемте, послушаем?
Зарайский протянул свои огромные, сильные руки кузнеца, взял ладонь Николая в свою лапу, другую положил сверху, ласково заглянул в глаза:
– Пойдемте, будем знакомиться.
В большой комнате у окна хозяин играл на рояле что-то легкое, возможно, мазурку. Гости группками и поодиночке бродили вдоль стен, рассматривая картины. На черной крышке рояля были выставлены фужеры с шампанским, котором все активно угощались. Похоже, все здесь друг друга знали. Амалия оживленно о чем-то говорила с высокой седовласой дамой с определенно лошадиным лицом. Звяканье бокалов, обрывки разговоров, на пианиста никто не обращал внимания.
– Альберт пока занят, – сказал Зарайский, – стало быть, я возьму на себя эту приятную роль, представлю вас присутствующим. Вот, полюбуйтесь, это наш новый друг, талантливейший живописец Никола Рейш. А это…
Савелий по очереди представлял ему собравшихся, называя имена художников и поэтов, возможно, известные, но ничего не говорившие Николаю, он их тут же забыл. Да и как иначе, когда на тебя разом обрушивается лавина незнакомых лиц и имен, способных заполнить страницы толстого романа! Только один из новых знакомых, пожимая Николаю руку, вручил ему свою визитку. Савелий, между тем, в короткой пафосной речи сообщил, что сегодняшний вечер поэзии и живописи открывает уникальную возможность общения мастеров кисти с незаурядными молодыми мастерами слова. Стихи, которые вы сегодня услышите, предупредил он, могут показаться странными, непонятными. Но, если мы признаем право современного концептуального искусства полностью отойти от изобразительности, то, разумеется, мы должны быть готовы признать поэзией и творчество наших сегодняшних гостей.
А дальше произошло следующее. Тетка с лошадиным лицом вместе с выскочившим из-за рояля Альбертом с удивительной ловкостью развернули небольшой экран, включили проектор. Сменяя друг друга, на экран выползли три абстрактные картины.
– Дамы и господа! – торжественно произнес Зарайский. – Перед вами работы Николы Рейша.
Все повернули головы к Николаю, раздались недружные аплодисменты.
Амалия коснулась его плеча:
– Это картины из галереи «М2», которые Савелий отобрал для выставки. «Он их сфотографировал», – шепотом сказала она.
– Я догадался, – прошипел Николай.
Он был взбешен. Мало того, что Зарайский по-дилетантски поместил его, Николы Рейша, абстрактную живопись в разряд современного концептуального искусства, которое сам Николай искренне презирал, его картины, точнее, некачественные фоторепродукции его картин, без всякого на то разрешения использованы как фон для каких-то виршей. Это было равносильно тому, как если бы уважающего себя автора симфонии усадили за пианино в ресторане, чтобы развлекать обедающую публику.
Амалия сжала его руку.
– Нас ждут в Лондоне. Галереи, аукционы, мировая известность. Зарайский – кратчайший путь в Русский музей. Это – необходимый начальный этап. Это как инициация. Нужно потерпеть.
Между тем Альберт вернулся к роялю, и рядом с ним, на то место, где обычно становятся исполнители вокала, встал коренастый мужчина с лицом бодрого идиота.
– Давай, Валера! – крикнул кто-то.
– Стихи, – объявил Валера. – Ты спросил, что будет потом. Все как всегда. А потом будет утро? Да. А потом, вечер? Да, потом будет вечер. А потом? Потом мы все умрем.
Нелепые звуки, которые хозяин извлекал из рояля, сопровождая декламацию, оборвались вместе с последней фразой.
Тишина в зале. Кто-то неуверенно захлопал в ладоши.
Следующим выступал не вполне трезвый юноша в матросском костюме, в пенсне.
– Привет, Душа Родная, Незримой Свет Звезды, Как Луны коротаешь? Исполнены ли дни? Я ж не сомкнувши очи, Сперва до полуночи, А после до утра, Оттачивал слова…
Стихам матросика, казалось, не видно конца. Николай отметил завидный инфантилизм, в смысле тупой, самонадеянной детскости; человеку с потухшим взглядом и обвисшей кожей так не написать, как ни старайся.
– Послушаем еще? Или есть желающие высказаться? – Зарайскому была явно по нраву роль ведущего концертной программы. – Хотелось бы услышать мнение профессионального поэта. К сведению присутствующих, наш друг живописец Никола Рейш начинал как поэт, его стихи многократно выходили в печати. Прошу!
– М-да, – сказал Николай. Клиническая форма стихов. Амалия сжала его руку. – Свежая форма стихов. Любопытно…
Дальше действительно было любопытно, во всяком случае, не так плохо. Понравилась толстая девица в круглых очках. Она читала нараспев. «Вечер проходит… Вечер. Свечи. Тают в заднем проходе». И еще, среди разного хлама, которым засорена голова, застряли строчки ее детских стихов: «Вот скоро семьдесят отцу – напоминает он овцу». Толстая поэтесса, улучшив момент, оттащила Николу в сторонку и призналась ему в любви. То есть она сказала, что знакома с работами Николы (директор галереи «М2» ее старый приятель) и является его страстной поклонницей. При этом смотрела на живописца жадными, влюбленными глазами, как если бы он был рок-звездой. У толстухи была прическа, называемая «взрыв на макаронной фабрике», от нее пахло каким-то слишком сладким парфюмом, но, безусловно, такое обожание, пусть и экзальтированной особы, не могло не понравиться. Понравилось и угощение. Подавали салаты, обещанную фуа-гра, рыбу с овощами, сыры… За столом он оказался зажат между Альбертом, хозяином, и Ираклием Вердяном, тем самым, который в ходе представления вручил Николаю свою визитку. Альберт, завладев вниманием группы гостей, увлеченно рассказывал про то, что древние живописцы вначале рисовали обнаженную натуру, а после одевали ее. Какое потрясающее знание анатомии! Художник в старину легко мог изобразить любую из двухсот шести костей взрослого человека, включая крошечные косточки внутреннего уха. Неожиданно, увлекшись, Альберт стал объяснять, что по костям скелета можно установить личность умершего и даже причину смерти. Но, понятно, вначале, следует полностью очистить кости от мягких тканей.
– Столь специфические знания связаны с профессией хозяина, он патологоанатом, – пояснил Вердян. – От профессиональной темы не избавиться, но было бы, пожалуй, хуже, если б он был проктологом, согласны?
Сам Ираклий живописец.
– А где же здесь ваши работы? – спросил Николай.
Это была простая вежливость, Николаю, по сути, глубоко фиолетово, как выглядят работы Ираклия. Вопрос, однако, поверг нового знакомого в глубокое уныние. Он некоторое время помедлил с ответом, затем, вздохнув, начал издалека. Ираклия, видите ли, снисходительно принимают, с ним готовы приятельствовать, но в кружок не впускают ни в какую. Язвительный Зарайский придумал ему роль ассоциированного члена кружка. Еще, представьте, утверждает, что он, Ираклий Вердян, слишком молод для их группы – «немолодые живописцы». Чепуха, разумеется, какой же он молодой – лысый и виски седые, принимают и более молодых. Ну, да ничего, у него, у Ираклия, есть и свои покупатели, и мастерская роскошная, Дашенька выбила.
Никола хотел встретиться глазами с Амалией. Но она, казалось, не замечала его, перешептываясь с Зарайским, тот как раз сейчас подставил ей свое непомерно большое ухо, отодвинув в сторону длинные седые пряди. Николай с неприязнью наблюдал, как губы его подруги, окрашенные плотной черной помадой, фактически касались огромного сероватого уха. Даже представилось, как выросшее до размеров зонтика ухо накрывает Амалию с головой. Николай встрепенулся как пес, выбравшийся из воды, чтобы прогнать наваждение…
* * *
– Ты героически держался, – похвалила его Амалия. – Я опасалась, что сорвешься. Но вот выражение лица… с этим надо поработать. Очень заметно, когда тебе что-либо не нравится. Только представь себе, мы проводим в Лондоне пресс-конференцию в связи с тем, что твои полотна купила галерея Тэйт. Обязательно найдется репортер, который задаст неприятный вопрос. И что?
– Мои работы собирается купить галерея Тэйт? – усмехнулся Николай.
– Филипп этим занимается.
Николай недоверчиво хмыкнул. Амалия посмотрела на него снисходительно.
– А пока мы приглашены на ужин к Дарье Асланян. Ты не мог ее не заметить сегодня – высокая седая дама.
– Тетя Лошадь?
– Она известная личность. Искусствовед, доктор наук, эксперт в области современного искусства. Написала монографию о Ларри Гагосяне, хорошо с ним знакома.
– Он кто, шахматист?
– Он один из магнатов арт-рынка. По плану Филиппа мы должны выстрелить в Лондоне через полгода, или немного раньше. Вначале в галерее Филиппа. Потом несколько музейных выставок. К этому времени тебе надо подтянуть английский.
– Никола Рейш будет стараться. Он будет землю рыть!
– И еще. Придется много улыбаться. Если часть зубов отсутствует, это заметно, это не годится. Публичному человеку нужны все зубы. Есть хороший доктор…
– Филипп обо всем договорился?
– Этот доктор – приятель Зарайского, коллекционер, собирает современную живопись. У него своя клиника в Израиле и еще в Греции. Он все сделает.
7
Туманный Альбион. В Лондоне всегда дождь. Привычный образ английского джентльмена неотделим от черного зонта. И все такое прочее. Конечно, это полная чепуха. Каждый раз, когда Филипп прилетал в Лондон, погода, как и на этот раз, была вполне комфортной. В Хитроу его никто не встретил, хотя Шон пообещал. Хорошо, что Филипп привез только два самых маленьких подрамника, две картины Николы Рейша, чтобы показать их партнеру. Пакет с картинами и сумка – вот и весь багаж. У Филиппа была квартира в тихом квартале западного Лондона, но он не стал заезжать домой, направился прямиком в галерею; на 33 процента это его собственная галерея, все остальные проценты принадлежат Шону. Тот вытащил из-за стола свою громадную тушу, сделал несколько шагов навстречу Филиппу и осторожно, чтобы не придавить, обнял за плечи. Немалое, надо сказать, достижение, если представить, сколько весит Шон и каких усилий стоит ему малейшее движенье.
– Тебе пришлось ехать на такси, не бзди, я оплачу, – пророкотал Шон, – ха-ха-ха! Шучу, конечно. Представляешь, послал встретить тебя Джейсона, так этот придурок вмазался в аварию, расхерачил вторую уже мою тачку за неделю. Ну, показывай, что там за еботень ты привез папочке Шону.
Голос у него был грубоватый, и к тому же он нарочито использовал самые грубые выражения, как бы подчеркивая этим свое шотландское происхождение.
Филипп осторожно вынул подрамники из пакета. На первой картине Николы нечто, напоминающее троллейбус, закручивалось мощными цветными вихрями, на второй – среди ярких красно-желтых клякс полз черный жучок, изображенный с фотографической точностью – филигранный натуралистический рисунок в стиле прошлых веков; рядом с ним был прилеплен точно такой же засушенный экземпляр, выпирающий из плоскости холста хитиновым горбиком.
Шон некоторое время рассматривал оба творения молча, не выражая никаких эмоций, только сопел, как часто сопят тучные люди.
– Ты думаешь, это пойдет?
– Безусловно! – твердо сказал Филипп. – Нужен только качественный промоушен.
– Надеюсь, ты не ошибся. В конце концов, это твоя часть нашего бизнеса, ты ведь у нас креативный директор. И ты, к чести твоей сказать, еще ни разу не обделался, ха-ха-ха!
Шон обычно не смеялся, а как бы обозначал смех, произносил свое «ха-ха-ха».
В прошлом Шон Уэлш был боксером-профессионалом. Боже, что с ним стало! Пухлый студень шеи, стекающий на грудь, и в нем плавает небольшой круглый подбородок с плотно сжатым ртом. Собственно, подбородок вполне обычный, но на фоне массивных щек и нескольких слоев шеи он просто терялся, казался непропорционально маленьким. Внешность и хамские манеры Шона приводили к тому, что очень немногие способны были выносить его общество без отвращения. Но Филиппу эта глыба даже нравилась, и как партнер Шон был на уровне.
В кабинете Шона дубовые панели, стены украшает антикварная живопись. Работы старых мастеров. Бородатые мужчины в темных камзолах, пышные бакенбарды, ажурные кружевные воротники. Разным лохам, заглядывавшим в его галерею, Шон обычно впаривал, что это все его родня, предки по отцовской линии.
– Я слышал, Лайза от тебя ушла, – вздохнул Филипп, – сочувствую.
– Ушла? Ничего подобного, из рая не уходят, из рая выгоняют!
– Микки остался с тобой?
– Естественно. Эта манда не способна позаботиться о ребенке.
Из своей дорожной сумки Филипп извлек подарки: армянский коньяк для партнера и пластмассовый автомат Калашникова для Микки. Шон по интеркому вызвал сына, тот болтался где-то рядом, в галерее.
– Вот, дядя Фил привез тебе оружие. Но это не твой конек, ты ведь будешь художником? Или доктором искусствоведения, так? Что нового в школе?
– Мне неудобно, неловко перед ребятами, – заявил будущий доктор искусствоведения. – Почти все приезжают в школу на автобусе, а меня привозит лимузин.
– Что ж, давай купим тебе автобус, – немедленно отреагировал отец. – Я серьезно. Водитель будет менять номера, будет периодически перекрашивать кузов, внутрь посадим охрану под видом пассажиров…
* * *
У Филиппа не было детей. Каково это быть отцом? Филиппа это даже не интересовало. Он никогда не был женат, постоянной подруги тоже как-то не заводилось. Возможно, он просто безразличен к сексу? Наверное, хотя он все на свете, казалось бы, перепробовал. И, надо признать, был очень хорош собой, женщинам нравился. Подтянутый, спортивный, с лицом современного героя-любовника из телесериала. В его внешности можно было углядеть некоторую небрежность, но это впечатление обманчиво. Продуманная аккуратная щетина – заметная, но никак не борода. Дорогая стрижка, очки – точеная оправа, неброские, но жутко дорогие часы (для тех, кто понимает), галстук, костюм, блестящие ботинки – тщательно подобранное сочетание знаменитых брендов, парфюм – не очень заметный, но, конечно, известной марки и поражающей воображение цены. Улыбка открытая, дружелюбная, но без сверкающей белизны, заставляющей думать, будто тебе сейчас станут предлагать зубную пасту или телефон дантиста. Ну, и так далее, вплоть до изысканной визитной карточки – шершавая рисовая бумага, рельефное тиснение. «Филипп Арбенин. Эксперт современного искусства».
Деньги, вероятно, его интересуют только деньги? Конечно, интересуют, но это никак не главное. Тогда, возможно, современное искусство, с которым так или иначе связана вся его деятельность? Ответ – нет.
Так что же, что заставляет этого, несомненно, незаурядного человека, являться в свой элегантный офис, как на работу, встречаться со многими людьми, ездить по разным странам, посещать музеи, галереи, аукционы, покупать и продавать картины и прочее? Увы, причиной всему некая внутренняя потребность, как определяет сам Филипп, страсть плести кружева. Продумывать многоходовые комбинации, рисковать и выигрывать, манипулировать людьми, наблюдать, как развиваются спроектированные им события. Он сумел бы продвинуться, вероятно, в любой сфере. Но так сложилось, что он плетет свои кружева на ниве современного искусства.
8
Живопись Ираклия Вердяна повсюду. В прихожей, в гостиной, в туалете для гостей, в столовой, в детской. Размещенные по всем поверхностям в три ряда, унылые, поражающие однообразием, серо-голубые пейзажи. Бледные горы, анемичные не то ели, не то папоротники, написанные старательно и вставленные в аккуратные рамы, почти все одного и того же размера, одинакового позолоченного багета. Ираклий методично проводит экскурсию по квартире.
– Это, признаться, только часть моих работ; немало распродано, кое-что хранится в мастерской, это здесь же, на чердаке. Дарья шутит, что я мог бы, при моей-то работоспособности, покрыть живописью все стены вместо обоев. В ее шутке немало правды, я на самом деле работаю как взбесившийся мотоцикл. Начинаю, не могу остановиться.
– Фантастика! – восторгается Никола. – Неудивительно, что ваши работы пользуются спросом. Такую живопись приятно держать в доме. Это просто красиво, и к тому же во всем этом есть глубина, достойная самых серьезных музейных собраний, – Николай внутренне удивлялся своей светскости – откуда в нем это умение, ведь никто его не учил! Главное, чтобы выражение лица соответствовало, за этим надо следить, Амалия не раз говорила, будто у него на лице все написано.
