Светлана Георгиевна Семёнова "Безголовое дитё"

– Таки да, это досадно, мадам Тимош, но вы столько горя имели в катакомбах, шо переживёте и это. Слухайте сюда – витрите слёзы и наплюйте. Сделайте сквозняк, и пусть всё выветрится, и запах и ваша потеря. Забудьте за это, я вас умоляю.

Бабуня от этих слов постепенно приходила в себя. Высморкалась в фартук, им же вытерла слёзы, и пошла проветривать квартиру. А Борька, семилетний пацан, который так и остался стоять у крыльца, ехидно заметил:

–Ну, шо, Шветка? Вкушное мяшо? Так тебе и надо, шоб не жадавалашь, – и убежал, ехидно смеясь.

Ветуня отвернулась, пропустив мимо ушей издевательство Борьки. Ей очень хотелось есть.

МУСИНА БАЛАНДА

Иногда, когда от голода сосало под ложечкой, Ветуня закрывала глаза и представляла, что она ест ароматную "баланду". Так в их дворе называли суп, который придумала мадам Брошкина. Эта «мадам», так же как и Бабуня, по утрам рылась на мусорке, которая находилась на развалке за рестораном. Ресторан открылся сразу, как только в городе стали хозяйничать румыны. Там же, только на втором этаже, располагалась комендатура. Значения этого слова Ветуня не понимала, но очень боялась. Бабуня всегда пугала её, если Ветуня нашкодит.

– Сдам в комендатуру, – говорила Бабуня строгим голосом, и девочка становилась шёлковой.

Мусорка очень привлекала детей их двора. Дети пробирались туда тайком от родителей и рылись там со страстью первопроходчиков. Однажды Ветуня среди склизких отбросов нашла даже бумажную денежку – замызганную румынскую марку и показала Бабуне. Бабуня устроила допрос Ветуне, и тайна детей была раскрыта. И вот уже в куче отбросов и объедков роются взрослые женщины их двора. Мадам Брошкина набрала в этой куче много картофельных очисток, луковой шелухи, и несколько пустых жестянок от тушёнки. Вынесла свою керосинку во двор и стала колдовать. Ополоснула горячей водой все жестянки и слила эту, ароматно пахнувшую тушёнкой воду, в кастрюльку. Затем тщательно промыла картофельные очистки и шелуху от лука, и тоже в кастрюльку. Когда это месиво закипело, пошёл аромат, который вызвал у детей обильное слюноотделение, и они стали облизываться. Мадам Брошкина посолила свой суп и попробовала с ложки.

– Баланда готова. А ну, шантрапа, бегом за ложками, пока остывает, – скомандовала она детям. Детей ветром сдуло за ложками. Когда баланда остыла, мадам Брошкина выстроила детей в очередь и разрешила есть.

Послушно и молча дети по очереди окунали свои ложки в синюю закопчённую кастрюльку, старались набрать побольше гущи, и с наслаждением чавкая, ели этот необыкновенный суп, приготовленный мадам Брошкиной, тётей Мусей.

МАДАМ БРОШКИНА

Тогда, в далёком детстве, будучи Ветуней, я серьёзно думала, что Мусина фамилия Брошкина. Но тётя Муся всегда злилась и пыталась дать хорошего тумака, осмелившемуся назвать её мадам Брошкиной. После супа она навсегда осталась для нас тётей Мусей. Потом, через много лет, когда тётю Мусю обнаружили мёртвой в её коморке и хоронили всем двором, я с болью и благодарностью помянула эту женщину. Я поняла, что без неё я, наверное, не стала бы той, кто я сейчас. Её образ во всех подробностях всплыл передо мной. Высокая, худая, какая-то витиеватая причёска из белых вытравленных волос. Где она доставала во время войны перекись? На ней всегда одно и то же выгоревшее на солнце, изношенное креп-сатиновое тёмно-синее, замысловато драпированное платье с длинными рукавами, с подплечиками. Драпировка шла от правого плеча к поясу, дальше ниспадая вниз по юбке куском материи, вывернутой на блестящую сторону. У пояса драпировка была подхвачена огромной брошью в виде банта с синими камнями. Соседи при встрече с ней, здороваясь, всегда смотрели ей в пояс, на эту брошь, но никогда в лицо. Наверное, поэтому ей и дали это смешное прозвище – мадам Брошкина. Лица её я не помню, но помню, что оно становилось красивым и ласковым, когда дети называли её тётей Мусей. В гробу лежала незнакомая мне женщина с высоко поднятым, острым подбородком. Соседки накрасили ей губы яркой помадой. В этом было что-то вызывающее. И я вспомнила, что так же вызывающе после войны выглядела её причёска, её вишнёвые губы и эта старинная серебряная брошь с сапфирами. Когда моралистки нашего двора осуждали её за яркие губы, она не обижалась и отвечала, что с помадой не расстанется даже в гробу.

На чёрной ленте единственного венка, прислонённого к абрикосовому дереву, у которого на табуретках стоял гроб, было написано: «Марии Вениаминовне Казимирской от скорбящих соседей». Её довоенной судьбы точно никто не знал. Ходили слухи, что она работала одевальщицей в театре музкомедии. А до того была какая-то история с потерей голоса, что-то связано с туберкулёзом, даже делали какое-то "поддувание". Да, она сильно кашляла, не переносила табачного дыма. Я и сейчас помню её душераздирающий мокрый кашель. Мы с Бабуней жили на первом этаже, наша дверь из коридора выходила сразу во двор. Летом, в жару мы спали в этом коридоре с открытой дверью, как и все обитатели нашего двора. Кто-то спал на общих балконах, кто-то с распахнутыми окнами. Когда тётя Муся начинала кашлять, я просыпалась, мне казалось, что она вот-вот умрёт от надрыва, что у неё внутри что-то оборвётся и конец. Соседи тоже просыпались и с проклятиями захлопывали окна и двери.

ЛИМАН

Мне шёл пятый год, когда освободили Одессу. Бабуня ждала известий от мамы и папы. Нутром чувствовала, что они живы. Мы часто сидели с ней на крыльце и мечтали о встрече с ними.

– Вот приедуть твои мамка и папка, посмотрять на тебя и шо они на тебя подумають? Шо ты не ихняя дочка – уся замурзанная, локти та колени сбитые, та й крутишь ты ими, як какой-нибудь клоун у цирке.

– У меня кости чешутся, – отвечала я и с хрустом крутила кулаками в разные стороны. Я ощущала, будто в локтях, коленях и запястьях бегают мелкие насекомые и щекочут мои кости. Бабуня обижалась на меня, называла "контуженым инвалидом" и "артисткой погорелого тиятра".

Однажды она пожаловалась тёте Мусе:

– Надо Ветку на лиман, можеть у неё ревматизм, чем чёрт не шутить. Дитё прямо корёжить.

– Так в чём же дело? Завтра я поеду на Куяльник, возьму её с собой, – ответила тётя Муся.

На следующий день мы запаслись лучком, редиской, хлебом. Бабуня пожарила бычков, взяли бутылку воды и поехали. Сначала на одном трамвае, потом пересели на другой, и, не доезжая нескольких остановок до Лузановки, сошли с трамвая. К лиману мы шли по железнодорожной линии. Пахло гарью и тухлыми яйцами. А тётя Муся сказала, блаженно вдыхая вонючий воздух:

– Пахнеть лиманом.

Потом мы шли по бурой траве, растущей на белёсой почве. Это выступала соль, объяснила мне тётя Муся. Шагая по солёному берегу, мы разговаривали о разных вещах. Меня интересовало всё, что касалось загадочной жизни тёти Муси, и я задала ей вопрос, который давно мучил меня.

– Помнишь, Муся, того дядьку, шо пгиходил к нам во двог иггать на скгипке?

– Помню, а что? Он же мой давний ухажёр.

– Так он тебе сказал – " Я тебя везде найду, бо земля кгуглая". А я смотгю на землю под абгикосой – она там совсем не кгуглая, а говная. Это мячик кгуглый.

– Ну и земля как мячик. Висит себе в небе, а мы на ней живём.

– А что значит небо?

– А вон оно, – Муся посмотрела вверх и прищурилась от солнца. – Прямо над тобой… огромное, голубое… И там Бог.

– Никого я там не вижу. Бабуня говогила, шо Бога нет, потому что мой дедушка выбил из неё того Бога кочеггой.

– Это потому что он был коммунистом и в Бога не верил. А Бог есть и его никакой кочергой не выбьешь.

– Ну, смотги, – упрямилась я, тыча вверх пальцем. – Там совсем пусто, никого там нет, никакого Бога! Только чайки.

– Он есть, только очень высоко, отсюда не видно. Вот смотри – чайка, когда она на земле, кажется большой, а чем выше улетает, тем меньше кажется.

– А у Бога тоже есть кгылья?

– У Бога всё есть. И если хорошо его попросить, помолиться, то он всё тебе даст.

– Всё-всё? И даже конфеты? И всякие платья кгасивые?

– И конфеты, и платья… Но при условии, что ты будешь хорошей девочкой, слушаться бабушку и никогда никого не обманывать. Понятно?

– Понятно, – с сомнением промямлила я. – А как же он узнает, что я обманываю?

– Боженька всё знает, всё видит.

– И даже как я какаю? Фу!

– Какать, Ветуня, это не грех. Он видит все грехи и все добрые дела. За грехи наказывает людей, за добро спасает, – и Муся перекрестилась, глядя в небо.

А лиман уже сверкал перед нами, как стекло огромного размера, распластанное по земле до самого горизонта. И ни одной живой души! Тихо и жутко. Бабуня водила меня на море, на городской пляж Лонжерон, там было людно, шумно, море весело плескалось, разговаривало, иногда сердилось, иногда ласкалось, иногда жаловалось, вздыхало, иногда рассказывало мне сказки. Это бывало когда я, нанырявшись и, наглотавшись солёной воды до тошноты, дремала под простынёй. Потом отдохнув и перекусив хлебом с помидорами и огурцами, я опять отдавала себя на растерзание морю. В море у берега плескалась гурьба беспризорных ребят. Они веселились, орали, подпрыгивали в воде, принимая на себя волны, подныривали друг под друга. Я завидовала им – они пришли на пляж сами, без родителей. Очень злилась на Бабуню, когда она в мужских чёрных сатиновых трусах до колен и в белом застиранном бюстгальтере 10-го размера, с множеством пуговиц на спине, размахивая полотенцем, бегала по берегу и орала высоким противным голосом:

– Вийди з моря, паразитка! Не мотай мине нервы! Если зараз не вылезешь, ремня дома получишь. Так настягаю, шо жопа вспухнеть! Ты ж уже синя, як мертвяк!

Мальчишки смеялись над Бабуней. А меня душила обида и стыд за неё, за её мужские трусы, за этот застиранный бюстгальтер на семи пуговицах, за её писклявый голос. Я делала вид, что это не моя бабушка. Я ведь знала, что плавать она не умеет и вряд ли сунется в море до пояса. Сама же я плавала как рыбка. Помнится я и не училась плавать. Как вошла в воду, сразу поплыла по-собачьи. Это уж потом я стала учиться у пацанов, живущих в хижинах у моря, прыгать с камней, нырять за крабами и мидиями, кувыркаться через себя и лежать на воде. Из моря я не выходила часами. Даже в самую жаркую погоду выползала на берег дрожащая, как мокрый пёсик, с синими губами и ногтями. А Бабуня верещала, кутая меня в простыню:

– Ну, мертвяк, синюшный мертвяк, унистожишь себе здоровье, шо я скажу маме! Уся в неё, та такая же была в детстве. Ой, Ветка, буду дубасить!

Всегда угрожала, но даже пальцем не тронула за всю нашу совместную жизнь.

Подошли мы с тётей Мусей к лиману. А он мёртвый. Тишина вокруг, только редко пролетит над нами чайка и прокричит что-то почти трагическое. Но это только усугубляло наше одиночество и мертвизну лимана, который простёрся перед нами до самого горизонта. Другой ребёнок закапризничал бы, стал бы проситься на море, ведь рядом Лузановка – прекрасный песчаный пляж, люди. Нет. Я сказала, что здесь очень хорошо и мне нравится. Наверное, я не хотела обидеть тётю Мусю.

– Ты пока разденься и посиди тут, обсохни от пота, а я накопаю грязи, – тётя Муся отошла куда-то в сторонку и стала копаться в траве, в мелких лужицах солёной воды.

Я подошла к самому лиману. Вода прозрачная-прозрачная, как слеза. Песок на дне уложен аккуратными волнами, отчётливо, упруго. Будто кто-то специально рассчитал расстояния между возвышениями и углублениями. Я присела на корточки, пристально разглядывая дно. Вдруг мне стало жутко. Сквозь воду из песка на меня что-то смотрело. Я застыла и тоже стала смотреть в маленькие чёрненькие глазки, торчащие на костистой мордочке, выглядывающей из песка. – Кто это? – подумала я, и осторожно опустив в воду пальцы, хотела дотронуться до существа, смотревшего на меня. Протяжный вопль пронзил тишину лимана! Я бежала к тёте Мусе и орала, размахивая правой рукой, на указательном пальце которой висел обыкновенный большой краб. Невыносимая боль, но страх сбросить краба был ещё сильней. Тётя Муся бежала ко мне. Совершенно голая, с чёрными по локоть руками.

–Кга-а-аб! – орала я,– меня укусил кгаб, тётя Муся, отогвите его!

Тётя Муся схватила мою руку, и как только она дотронулась до краба, он, решив, что нужно хватать ещё кого-то, выпустил мой палец и упал на песок. Я сунула палец в рот, перестала орать, с любопытством наблюдая за крабом. Как интересно! Откуда он знал, где находится море? Краб сразу же, без остановки быстро, быстро, боком побежал прямо к лиману. Если б мы бежали с ним наперегонки, то ещё не известно, кто добежал бы первый. Тётя Муся обняла меня, гладила грязными руками мою стриженую голову и приговаривала:

– Бедное дитё, её никогда не кусал краб. Ничего, до свадьбы заживёт.

Я вытащила палец изо рта, посмотрела на малюсенькую ранку и недоумённо произнесла:

– Ого! Аж до самой свадьбы?

–Так говорят всегда, когда хотят, чтоб быстрее зажило.

Я посмотрела на тётю Мусю и расхохоталась. Передо мной стояло голое тощее чудовище с обвислой грудью, с чёрными до плеч руками, с чёрными ногами и ещё чёрный нос и горло. Поняв причину моего смеха, она тоже расхохоталась и сказала:

– Дурочка – это ж самое лучшее средство от больных костей и от простуды – лечебная лиманская грязь. Сейчас мы разукрасим и тебя.

Чёрной маслянистой грязью она намазала меня в тех же местах, что и у неё.

– Теперь ложись на спину и впитывай солнце.

Я легла на горячий песок, закрыла глаза и стала впитывать солнце. Действительно, в местах, где было намазано, солнце пекло сильнее. Но лежать неподвижно для меня невыносимо. Уж очень я была круть-верть. Так меня называли все соседи нашего двора. Они недоумевали, откуда у меня столько энергии. Плохое питание и недостаток витаминов, отсутствие солнца, когда мы жили в катакомбах, должны были превратить меня в хилое существо. А я была крепенькая, щекастая, с ямочками и подвижная, как волчок – настоящий круть-верть. Никто бы не поверил, что этот самый круть-верть спокойно лежит на песке и послушно впитывает солнце. Тётя Муся заставила меня поверить в грязь. И я подумала, лёжа на спине, если буду слушать её, то мои кости перестанут чесаться и дети не будут больше надо мной смеяться. Я закрыла глаза и позволила солнцу лечить меня. Какое-то время мы лежали на спине, как два трупа. Потом тётя Муся перевернулась на живот и велела мне намазать грязью её правую лопатку и поясницу. Левую лопатку нельзя мазать грязью, так как там сердце. В тех же местах тётя Муся намазала и меня. На животе мы пролежали ещё минут двадцать.

– Сеанс окончен, больше нельзя, – наконец произнесла тётя Муся, достав из ридикюля старенькие часики. – Теперь купаться, – скомандовала она и побежала к лиману. Я за ней. Весело смеясь, она вбежала в воду и, разбрызгивая её, всё бежала и бежала по воде, как по дорожке. Я остановилась на берегу, как вкопанная. Почему она не погружается в воду? Там должно быть глубоко, а тётя Муся бежит прямо по морю. Она что, волшебница?

Тётя Муся убежала очень далеко, солнце светило ей в лицо, я видела только чёрный силуэт женщины, бегущей по воде. Мне тоже захотелось туда, к ней. Но я стояла на берегу, как зачарованная, и не осмеливалась войти в воду.

– Круть-верть! Чего ты ждёшь? Беги сюда!

– Боюсь! Там кгабы!

– А ты беги быстро-быстро! Они не успеют схватить тебя! Вперёд!

Я закрыла глаза, распластала в стороны руки и вбежала в воду. Каждое мгновение мне казалось, что вот-вот меня схватит за ногу краб и от этого сердце замирало. Но я не чувствуя дна летела по воде к тёте Мусе.

– Му-уся! Каг-р-раул! Уг-р-ра! Никаких кг-р-рабов! Р-рыба, р-рыба! Комендатур-ра!

Я бежала по мелкой воде и орала все слова с буквой "р", которым меня учил Борька. Я картавила, а он шепелявил. Борька уже ходил в первый класс и у него выпали передние зубы. Каждое утро он гнусавил под нашей дверью:

– Швета! Выходи гулять! Шмотри, какой я жделал парушник.

Я выходила сонная на крыльцо и недовольно поправляла его:

– Пагус-сник, Богя, – а он мне:

– Не паг-гушник, а пар-рушник, Швета.

– Я не швета, а С-света.

–А я не Богя, а Бор-ря!

Сейчас же я с восторгом орала, приближаясь к тёте Мусе:

– Пар-русник! Пар-русник!

– Где парусник? Нет никакого парусника, – оглядывалась тётя Муся.

– Есть! Пар-русник! Есть кр-рабы! Они сейчас схватят мадам Бр-р-рошкину и отведут в комендатур-ру! – выпалила я, бросаясь в объятия тёти Муси.

Она всё поняла, простила мне Брошкину, кружила меня над водой, целовала в щёки и очень радовалась. Потом, взявшись за руки, мы побежали дальше по лиману, навстречу яркому солнцу, которое гримасничало, радовалось вместе с нами, отражаясь в лиманской воде, ожившей от нашего вторжения. Дальше вода была прохладней и мы стали погружаться. Когда вода стала мне выше пояса, мы остановились и, тяжело дыша, оглянулись. Ну и далеко же мы убежали от берега! Наш пляж был безлюден. Далеко, далеко виднелся товарный поезд. Он медленно полз вдоль лимана. Протяжный гудок паровоза вернул нас к действительности. Мы стали смывать с себя грязь. Вода такая солёная! Не дай бог, попадёт в глаз, наверняка выест. Я забыла про краба, но солёная вода, попав в ранку, стала щипать. Я вспомнила о нём, но уже совсем не боялась. Мы медленно, глядя себе под ноги, продвигались к берегу. Сквозь воду мы видели наши следы, едва различимые на песке. Множество всякой живности шарахалось из-под наших ног. Рачки, малюсенькие крабики, даже какие-то, неизвестные мне, морские насекомые. До меня дошло, что мой краб притаился, зарывшись в песок, поджидал жертву на обед. Этой жертвой оказалась я. Вот так добыча! Мне тоже захотелось есть. Тётя Муся разложила на полотенце нашу скромную еду, и мы с аппетитом съели всё до крошки. Запили тёплой водой из бутылки, и пошли в лиман собирать мидии.

– У меня есть пшено. Дома сварим плов из мидий, – сказала тётя Муся.

Я знала, что мидии очень вкусные. Любимое лакомство одесских мальчишек. Они ныряли под камни, отковыривали мидии, приросшие к камням, разжигали маленькие костерки на песке и на жестянках поджаривали их, посыпали солью и с удовольствием жевали. Но плов из мидий я никогда не ела.

В лимане камней не было. Мидии прятались в песке. Их тут было много, набрали целую авоську.

Часам к пяти вечера мы добрались до города. Я не крутилась, не вертелась, спокойно шла рядом с тётей Мусей и тихонько себе под нос бормотала:

–Ну, Бор-рька, ты тр-руп. Пр-ройдём в комендатур-ру! Шкульптур-ра, ур-ра!

Шкульптура

Когда мы подошли к дому Попудова, я остановилась, чтоб посмотреть на таинственную Шкульптуру. Мы с детьми часто бегали смотреть на неё, благо она стояла в квартале от нашего дома. Когда я впервые увидела её и спросила у Борьки: « Что это?», он с достоинством знатока сказал: «Это шкульптура». Я ехидно переспросила: «Шкульптуга? Это когда дяди голые?» и покраснев, отвернулась. Нилка хихикала и дразнила Борьку: "А у тебя нет письки, нет письки!". "А вот и есть, а вот и есть! У всех мальчишек есть". "Брешешь! Покажи!" – потребовала Нилка. В тот же вечер Борька собрал всех мальчишек нашего двора, позвал нас, девчонок, и мы спустились в подвал под Нилкиным крыльцом. Мальчишки выстроились перед нами, держась за трусы. "Раз, два, три! – скомандовал Борька, и они одновременно опустили свои трусы до колен. В подвале было темновато, но мы всё же разглядели – у всех мальчишек были точно такие же письки, как у дядек на "шкульптуре". "А теперь вы снимайте трусы – приказал Изька – а то не выпустим отсюда". Мы с визгом и хохотом убежали из подвала. С тех пор между нами встал незримый барьер. Мы были разными. И некоторое время девчонки и мальчишки играли в разные игры. Мальчишки "в войну", а мы "в домик". Потом как-то незаметно мы опять объединились и игры стали общими.

Теперь, когда я научилась выговаривать букву «р», я осознала своё превосходство над Борькой. Вряд ли он за моё отсутствие перестал шепелявить. Сейчас я ему скажу, что мы с тётей Мусей смотрели на «шкульптур-ру!».

Да, в который раз я заворожённо смотрела на искажённые страданием лица обнажённого мужчины и двух плачущих мальчиков, тела которых обвивали змеи. И как всегда испытывала необъяснимое чувство ужаса и восторга. Много лет спустя я вновь испытала тот же восторг, сидя на лекции по ИЗО в театральном институте. Мы, студенты, сидели в тёмном зале, а перед нами светился маленький экран, на котором вдруг появилась знакомая мне "Шкульптура". Педагог по изобразительному искусству равнодушно рассказывал, что скульптура называется "Лаокоон". Лаокоон – жрец Трои, произнёс великую фразу: "Бойтесь данайцев, дары приносящих", чтоб предостеречь троянцев от обмана, чтоб они не открывали городские ворота перед деревянным конём, который напичкан вооружёнными греками. Зевс в наказание наслал на Лаокоона и его сыновей послов Посейдона – змей. А Родосские мастера Агесандр, Афондор и Полидор в первом веке до нашей эры изваяли эту скульптуру, отобразив в ней телесную боль, красоту и величие духа.

Из блаженного оцепенения меня вывел голос тёти Муси.

– Ветуня, – сказала тётя Муся и сделала паузу, будто не решаясь продолжить, – В этой мастерской, – всё же продолжила она, указывая мне на ступеньки, которые вели в подвальное помещение, – работает один человек. Он настраивает музыкальные инструменты. Ты сразу его узнаешь. Он очень красивый. У него седые виски. Ты подойди к нему, поздоровайся и скажи, что тебя послала тётя Муся… нет, просто Муся…

– И шо?

– А нишо. Просто так скажи. Я буду ждать тебя на той стороне улицы.

Я плохо поняла, чего хотела от меня тётя Муся и тихо спросила:

– А как его зовут?

– Аркадий. Дядя Аркадий. Ну, иди.

Тётя Муся оставила меня и пошла через дорогу на другую сторону улицы. Я немного постояла, потом стала медленно спускаться по ступенькам, оглядываясь на тётю Мусю. Она подавала мне знаки, чтоб я не оборачивалась, а шла туда, вниз. Я спустилась в полумрак подвала. После солнечной улицы тут было темно и прохладно. То, что прохладно – хорошо, так как я вспотела, и очень хотелось пить. Но полумрак сразу напугал меня и я остановилась. Постепенно глаза привыкли, и я стала различать предметы и звуки инструментов, вернее просто струн. Одной струны. Жалобу одной струны. Я огляделась. Везде стояли столы, заваленные разными деталями от музыкальных инструментов. За одним из столов на низкой табуретке сидел лысый дядька, поджав обе ноги под себя. Но когда он, опершись обеими руками о стол, приподнялся, и потянулся за какой-то вещью, я увидела, что ног у него нет. Между табуреткой и его туловищем виднелся просвет. "Инвалид"– с уважением подумала я, и подошла ближе. Это, конечно же, не Аркадий. Инвалид курил, вернее, докуривал закрутку из газеты. Маленький окурок он осторожно держал двумя пальцами. Наконец он обернулся и увидел меня. Я отвела взгляд. На стене передо мной висели скрипки, гитары и ещё много неизвестных мне инструментов.