Автор (из-за кулис): Роман бельгийского писателя Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле», увидевший свет в 1867 году, кончается словами:
«– Никому не удастся похоронить Уленшпигеля, дух нашей матери – Фландрии, и Неле, сердце её! – сказал Тиль. – Фландрия тоже может уснуть, но умереть она никогда не умрет! Пойдем, моя ненаглядная Неле!
И он ушел, распевая десятую свою песенку, но когда он спел последнюю, – этого не знает никто».
По потолку, плохо крашенному, кое-где с тёмными разводами, переливаются желтовато-розовые сполохи. Когда мама открывает дверцу печки, весь потолок играет красным. Печка-голландка и мама рядом – таково её первое о детстве воспоминание. И это воспоминание, словно закладка в книге, будет постоянно высовываться из памяти, и потому надолго сохранится. Иной раз наступит вечер, и Беатрис ни с того ни с сего начнёт заново вспоминать, как они жили.
– Ещё скажи, что ты в три годика книжки сама читала! – мама, посмеиваясь, привычно подтрунивает над ней. – Триса, ты – фантазёрка!
– Правда-правда, я помню эту печку и полярное сияние на потолке! – клянётся дочь. – И сказки твои помню – раз навсегда и совсем! Про весёлого щеночка-кутёнка, про лесное чудище с красными глазами, про куриц, которые кукуют людям долгую жизнь…
И, довольные, хохочут обе, забыв про вязание. В доме тепло, пахнет вяленой рыбой, хлебной закваской, детскими пелёнками и ещё чем-то домашним. Им хорошо вдвоём.
– А помнишь, как ты просила у меня братика?
– Конечно! Я даже имя ему придумала – Марк! Красиво же? Я тогда твердила, что сестру любить не буду. А вы с папой скинули на меня Марию, словно я нянька ей.
– Я тебе так и говорила: сначала рожают няньку, а потом ляльку. Ты старшая, тебе и заботиться о сестре. Пришла твоя очередь ей сказки читать!
– Фу! Марк всё равно красивее звучит, чем Мария! Ладно, сказки читать я согласна, но только сама выберу…
– Только не про Тиля Уленшпигеля, ей это рано ещё!
– Ну уж нет! – театральным басом отзывается дочь. – Пепел Клааса стучит в моё сердце!
И обе снова хохочут.
Такие весёлые воспоминания после рождения Марии стали у них регулярными. Потом мама обычно шла греть ужин к приходу отца. Беатрис тоже бросала вязание и меняла пелёнки сестре, попискивающей в той же деревянной резной люльке, в которой когда-то она сама лежала, глядя в потолок.
Мама гремела сковородками, резала лук, тушила капусту. Приходил отец и долго умывался с работы. Он был чёрный от угольной пыли, и пахло от него всегда тавотом – этим неведомым словом отец называл густое машинное масло. Беатрис наливала ему из большого глиняного кувшина двухпинтовую кружку пива, и все наконец-то усаживались за стол. Под малиновый перезвон соборных колоколов читали шёпотом короткую молитву и начинали есть. Казалось, что в такие вечера даже воздух в их доме становился осязаемый и густым, словно только что сбитое сливочное масло, словно неведомый этот тавот…
Семейство Питерсов жило в Мехелене с тех пор, как пустили железную дорогу до Брюсселя. Дедушка, пока жив был, служил на государственной железной дороге, водил свои «Элефанты» – кургузые такие локомотивы, действительно чем-то на слонов похожие. И сына своего – папу Беатрис – дед привёл в депо. Папа, в свою очередь, мечтал семейное дело передать своему сыну, но родились две дочери. Мама только посмеивалась:
– Нянька нужнее! Мальчики – это к войне!
Мальчик у Беатрис появился – свой собственный. Это случилось, когда она училась в последнем классе. Марк её ровесник, он ходит в соседнюю школу, а живёт рядом, через мост. Вдобавок их отцы друг с другом знакомы. У Марка папа тоже в депо служил когда-то, а теперь числится на мебельной фабрике резчиком по дереву, часто работает на дому и держит маленькую лавку.
Беатрис как-то после уроков заглянула туда – и сначала влюбилась в кукол, что стояли на витринах, а в Марка потом, когда он пригласил в синематограф и погладил в темноте её руку. Она ещё подумала тогда: «Если не уберёт свою руку, то это судьба, он станет моим мужем». Руку Марк не убрал, но тут кино кончилось.
После школы Беатрис устроилась работать на привокзальной почте, а Марк встал за прилавок в отцовской лавке. На День независимости, 21 июля, он пригласил девушку снова поехать с ним в Антверпен. Год назад они уже были там, но получилась какая-то неудачная поездка, даже чуть не поссорились. Беатрис тогда хотела в Гент, на всемирную выставку, а Марк уговорил в зоопарк Антверпена, «на чудо дивное смотреть».
Поехали. Народу – битком, тогда тоже праздник был. Оркестры на площадях играют марши. Все радостные, счастливые. И большинство прямо с вокзала, чуть не бегом – в зоопарк, заморский аттракцион глядеть.
Не было там никакого чуда. Дикость, мерзость одна. В огромной клетке, словно дикие звери, сидели на полу чёрные люди. Полуобнажённые, с печальными глазами – мужчины, женщины, дети. По команде надсмотрщика они вставали, кружились, дёргали руками и ногами, изображая какие-то ритуальные танцы, потом пили воду из мисок, подбирали брошенную на пол еду и протягивали к публике розовые ладони за добавкой. Люди довольно смеялись. По верху клетки шла крупная надпись: «Недостающее звено в историческом развитии человечества».
– Это же дико, Марк! Это мерзость! Так нельзя!
– Да ты чего, Триса? Неужели тебе не смешно? Это же не обезьяны, они в перспективе могут стать такими же, как мы! В школе нам говорили про естественный отбор, ты забыла?
– Нет-нет! Я хочу домой! Поехали обратно!
Они чуть не поссорились тогда. А праздник был знаковый – 70-летие независимости Королевства Бельгии.
…Родители не возражали против таких поездок – благо, всё рядом, какой-то час на поезде. Вот и на этот раз разрешили.
– Только к вечеру чтобы дома была, не забывай, что ты католичка, – напутствовала мама. – А то сядешь под чужой метлой в окошке.
– Как это? Как это?!
– Останешься без брака, без свадьбы, без венчанья! Так в народе говорят. И будешь всю жизнь сидеть себе на лавочке, считать свои булавочки, каяться да поклоны бить Святой Магдалине…
Наверное, она так шутила, мать ведь, понять можно.
Но за день до праздника Марк пришёл к ним домой смурной, не похожий на себя. Показал бумажку: «Призывной лист принесли, в армию мне идти…»
Какая уж тут поездка! Хоть горшок вывешивай наружу, чтоб люди знали: здесь всё не так. Ох, как нескладно всё пошло! Не зря соседка твердит который уж месяц: «Свиньи ямы роют, белок в лесах несчётно, щук в реке полно – не к добру!»
Ушёл Марк расстроенный. Почти две недели от него не было ни слуху ни духу. Думали уже, что обойдётся, пироги пекли в воскресенье, а назавтра, третьего августа 1914-го, король Альберт I объявил в стране мобилизацию. Марк наконец появился – в голубых армейских штанах, в тёмной куртке с двумя рядами блестящих пуговиц, в остроконечной шапочке-пилотке со смешной красной кисточкой спереди. Позвал её на площадь – прощаться.
Солнце палило. Они отошли в тень, подальше от всех, хотя народу почти и не было. Стояли, молчали.
– Ты будешь меня ждать? – спросил наконец Марк.
– Конечно! – соврала Беатрис.
Откуда она могла знать наверняка, война ведь началась.
– Ты только возвращайся. Ты вернёшься?
– Обязательно вернусь, меня не убьют, я верю, – соврал Марк.
Война ведь началась, откуда ему знать, что будет, чего ждать. Мир перевернулся вверх тормашками. Никто не может с уверенностью сказать, наступит ли завтрашний день.
– Становись! – раздалась команда.
Солдаты построились. Среди одинаковых тёмно-синих курток, чужих лиц с надвинутыми на глаза пилотками Беатрис никак не могла разглядеть Марка. Потом новобранцы разом повернулись и пошли, громко топая. Не было ни оркестра, ни слёз, ни будущего. Ей дико хотелось пить…
Утром Беатрис принимала для местной газеты телеграфный текст. Лента ползла, а она отрывала кусочки и лепила их на бланк. Слёзы сами текли по её лицу. Получалось, что она первая в городе узнала: немцы перешли границу Бельгии.
Даже начало этой войны было страшным. В маленький пограничный пункт близ города Визе первыми ворвались германские кавалеристы. Не обращая внимания на протесты шестерых пограничников, они начали клеить на стены домов свои листовки. Телеграф – а ленту передавал какой-то иностранный журналист для бельгийских коллег – бесстрастно цитировал текст немецких листовок:
«Величайшую скорбь испытает император Вильгельм II, если Бельгия воспротивится тому факту, что Германия нарушит неприкосновенность бельгийской территории. Мы уважаем и поддерживаем ваш военный нейтралитет. Но сопротивление нашему проходу через земли вашей страны мы воспримем как враждебный акт. Наказание за любое зло, причинённое армии кайзера, будет неотвратимым и беспощадным…»
Телеграфная лента ползла и ползла.
«Гражданских лиц, стреляющих в наших солдат, ждёт смерть. Укрывающие бельгийских солдат отправятся на пожизненные каторжные работы в Германию. Деревни и мелкие населённые пункты, жители которых окажут сопротивление, будут сожжены, превращены в пепел, а заложники расстреляны».
А дальше лента сообщила невероятное. Бельгийские жандармы-пограничники обстреляли германских конников, заставили их повернуть назад. Тут же на город Визе лавиной двинулась многотысячная армия. Немцев встретил огонь из шести винтовок. Целых пять минут жандармы сдерживали кайзеровские регулярные войска. Они геройски погибли. Но потом на глазах обескураженных немцев взлетели на воздух мосты через реку Маас…
Лента ползла. И тут Беатрис пробило, словно током: «Там же родители с Марией!» Они вечером уехали в Льеж, а это всего пятнадцать километров от Визе. Она побежала к начальнику вокзала. Тот хорошо знал её отца и сразу согласился помочь. Но по телефону Брюссель ответил, и она это слышала:
– Мы знаем только, что её отец привёл состав из Льежа и тут же отправился обратно – мобилизация же идёт. Пусть мефрау Питерс сама ищет отца…
Всё, что могло войти в маленькую почтальонскую сумку, покидала туда. Каравай хлеба завернула в чистую холстину – на дно сумки. Уже через полчаса начальник вокзала помог ей втиснуться в проходящий поезд, битком набитый мобилизованными.
В вагоне было грязно, накурено. Солдаты ехали с оружием, говорили на разных языках. Многие пили вино, но без музыки, без песен. Валлоны привычно звали Беатрис «мефрау», а неулыбчивый фламандец с красными нашивками на погонах уступил «мадемуазели» место у окна. И тут она увидела странную картину. Справа, по ходу поезда, неторопливо шли колонны солдат. Собаки тянули упряжки с пулемётами, редкие четвёрки лошадей – чёрные пушки на тяжёлых лафетах. А слева, в окне напротив, плыло навстречу что-то серое от пыли, лохматое, безликое. Это были беженцы – плотная, безглазая и безмолвная толпа.
Не прошло и получаса, как поезд остановился посреди какого-то поля. Просто встал. Все посыпались из вагонов и тут же услышали дальний гул артиллерийской канонады.
– Мадемуазель, вашу руку! – неулыбчивый фламандец помог ей спуститься со ступенек. – Вы с нами?
– А вы куда?
– Понятия не имею. Куда прикажут. В Намюр или Льеж – куда же ещё?
– А мне надо в Брюссель.
Он приподнял за козырёк свою форменную кепочку, по широким плечам рассыпались чёрные кудри. Поймав её взгляд, капрал улыбнулся.
– Тогда прощайте, мадемуазель! Впрочем, верю, что мы ещё увидимся. Меня Жан зовут, Жан Мартин…
Не дожидаясь ответа, он повернулся и пошёл к солдатам.
Почему-то Беатрис не могла отвести взгляда от его спины с вещевым мешком на плечах. Он уходил, немного косолапя, закинув назад винтовку со штыком, и длинные его волосы развевались на ветру. Солдаты, глядя на своего капрала, шагали, переваливаясь, устремив к небу ружейные стволы.
«И сказал Господь: срубите дерево, обрубите ветви его, стрясите листья с него и разбросайте плоды его, – зашептали молитву её губы. – Пусть удалятся звери из-под него и птицы с ветвей его; но главный корень его оставьте в земле, и пусть он среди полевой травы орошается небесною росою…»
Она перешла через железнодорожные пути и вплелась в колонну беженцев. Люди брели размеренно, опустив глаза долу, и оттого казались слепыми и безликими. Многие шли с чемоданами, но в основном это были женщины, держащие за руку или на руках самое ценное, – детей. Это всё, что они успели взять и унести от войны.
Повозок почти не было. Лишь в метре перед Беатрис поскрипывала тележка, на которой посреди кучи баулов восседала злая матрона, держа в руках клетку с зелёным попугаем. Тележку тащили две старухи. Кто-то впереди – из детей, видимо, – уронил куклу. Колёса тележки вмяли её в грязь. Ни один человек не остановился.
Мужчин в толпе не видно. Все они, скорее всего, остались сзади, откуда доносился гул артиллерийской дуэли…
К вечеру Беатрис добралась до Брюсселя. Флаги висели на каждом доме, ярко вспыхивая на солнце красными и жёлтыми цветами. На привокзальной площади к ней подошла женщина с повязкой Красного Креста на рукаве.
– Не могли бы вы помочь в госпитале?
– Я только напишу письмо родителям, оставлю его в депо и приду, – с готовностью ответила Беатрис.
Через час она уже принимала первых раненых. Помогала размещать их прямо в вокзальном вестибюле, в ближайших домах. Окровавленных, искалеченных солдат с каждым часом становилось всё больше. До утра она так и не присела отдохнуть. Руки отваливались от тяжести носилок, ноги не желали двигаться. Беатрис упала без сил прямо на пол, рядом со стонущими ранеными.
Назавтра вечерний кошмар повторился. И на следующий день – тоже. И ещё почти две недели она работала в этом привокзальном госпитале, пропахшем кровью и болью. Не уходила, потому что знала: так быстрее найдёт родителей и сестру. Каждый день звонила в Мехелен, но дома они не появлялись.
Всё больше поступало гражданских раненых – старики, женщины и даже дети. Напуганные, голодные люди рассказывали страшные вещи. Как германцы сотнями расстреливали заложников, как сжигали дома и церкви, как грабили и увозили на свою родину всё что можно – зерно, инструменты, домашнюю утварь, одежду. Словно рабов, толпами заталкивали в вагоны тех, кто мог работать на их полях и фабриках. Не брали только книги, они шли у них в костёр.
Новости с фронта всё тяжелее. Кайзеровские войска давно уже переправились через реку Маас, и лишь форты Льежа и Намюра из последних сил сдерживали их стремительное наступление на столицу. Потом враг подкатил к передовой сверхмощные орудия и стал методично разбивать капитальные стены старинных крепостей. Грохот редких выстрелов «Большой Берты» слышался даже в Брюсселе. Говорили, что от взрыва её снаряда остается яма десятиметровой глубины, а осколки разлетаются на километр. Передавали шёпотом, что гарнизоны фортов умирают один за другим.
Однажды в новой партии раненых Беатрис увидела знакомое лицо. Фламандец-капрал с того поезда лежал весь в крови, чёрные длинные кудри его спутались от грязи и известковой пыли. Лицо осунувшееся, бледное. Но он был в сознании. Когда Беатрис склонилась к нему, узнал сразу.
– О, мадемуазель! – прошептал. – Я же говорил, что встретимся…
Врач, готовя раненого к операции, спросил сурово:
– Это твой знакомый, что ли? Смотришь, как на родного.
– Жених, – почему-то сказала Беатрис и сразу ушла.
Сидела на пропахшем карболкой крыльце, молилась. Когда через час вернулась, усталый врач протянул сплющенную медную пуговицу.
– На! Подаришь жениху, когда поправится. Прямо в сердце пуля шла, срикошетила. Пожалел, оставил ему руку. Через месяц будет твой парень в мяч играть. Хорошая ты девушка, повезло ему…
– Рука… цела? – первое, что спросил капрал, когда очнулся:
– Да, – кивнула Беатрис. – Врач сказал, что вам повезло.
Больше они ни о чём не говорили. Днём она помогла ему вымыть голову, постирала порванный китель. Вечером, обняв её здоровой рукой, он доковылял до туалета, а когда возвращались, сказал:
– Я ведь даже не знаю, как тебя зовут…
– Это совсем не важно, – соврала она.
Он остановился, внимательно посмотрел на неё.
– Мадемуазель, мне не с руки сейчас заигрывать с вами. Я не прошусь к вам в женихи, а просто хочу знать, какое имя поминать в молитвах.
– Беатрис, – закрасневшись, ответила девушка.
– Что ж, – промолвил он неулыбчиво. – Беа, Триса – это замечательно. Это красиво. Очень красиво…
Перед сном она подошла к его кровати.
– Рука почти не болит! – по лицу Жана не понять, рад он ей или нет. – Как идут дела на фронте, не знаешь, Беа?
Дела на фронте шли плохо. Шестнадцатого августа пал последний форт Льежа. Намюр ещё держался, но остановить германцев уже нечем. Брюссель обречён.
– Не очень дела на фронте, – не стала обманывать Беатрис.
– Нас подняли по тревоге, – он вдруг начал рассказывать, глядя в потолок. – В Льеже приказали держать оборону сутки. Мы выполнили. Потом сказали: продержитесь ещё двое суток. Мы сделали и это. Я своих солдат учил целиться прямо в сердце, во вторую сверху пуговицу на мундире врага. Германцы падали, целая баррикада мёртвых перед нашими окопами. Но и враги стреляли метко. В моём отделении остались в живых двое. А потом с дирижабля полетели на нас бомбы. Дальше не помню, наверное, меня оглушило…
– Слух вернётся, всё будет хорошо, – попыталась она остановить Жана.
– Да мне-то хорошо. За мной никто так никогда не ухаживал. Ребят жалко…
Он отвернулся.
![Анна Кимова Паблик [Публичная]](/media/cover/43555.jpg)
