– Ладненько. Надеюсь, настроеньице у тебя получше. Подумал, што дам тебе чуть остынуть. Не люблю, когда мне грубят в собственном доме.
– Простите, что я сорвалась… Я сейчас немного под напряжением.
– Никогда бы не догадался, милая.
Драч не спеша прошел внутрь; в тандем к тренировочным штанам он надел белую спортивную майку. Кроссовки на нем были только что из коробки. Лаймово-зеленые и, судя по виду, дорогие. Со шнурка свисал ценник, как будто он просто примерял их перед покупкой. Он оглядел комнату, довольный тем, что видит:
– Нормальное местечко. По такой цене лучшее не найдешь. Не знаю, чего ты жалуешься.
Ей придется врать.
– Дело не столько в комнате. Я нашла новую работу. В Ковентри. Только сегодня узнала…
– Чего будешь делать?
– Мне надо переехать туда в эти выходные…
– Што за работа-то?
– Колл-центр. Он…
– Не знаю, чего ты с этим заморачиваешься. Говно ведь. Говенная работка. Никаких денег на такой не заработаешь. Я сяду?
Он вытащил стул из-под стола и уставился на ее сумки, полностью собранные и готовые к эвакуации.
– Время не тратила, ага?
– Мне надо быть в Ковентри к вечеру понедельника.
– К понедельнику! А ты не стесняешься набрехать, ага? Требуешь, значит, залог обратно, и жилье тебе не нравится, а все равно хочешь остаться до следующей недели?
– Только сумки оставить. Я в другом месте переночую.
– Делаешь чего хочешь, типа. Я тебе говорил, когда ты осматривалась, предупреждай за месяц. Я на неделю не сдаю. Не такое тут место.
– Я понимаю, но эта работа только возникла, и…
– Удобно как. Ну правда, только заехала, а через день новая работа? Прости, милая, я думаю, ты врешь. Лапшичку вешаешь.
– А какая разница? Я могу выселиться, если захочу. Я не обязана рассказывать вам о причинах. Но я хотела объяснить, почему мне надо съехать, из уважения. Я отдала вам деньги за месяц вперед, так почему следующий понедельник – это проблема? Я оплатила четыре недели в этой комнате. И никакого ущерба не нанесла. Но мне нужен мой залог, чтобы снять новую комнату. Мне не кажется, что это необоснованно. Я не могу выбрасывать такие деньги на ветер. Я не в том положении.
– Не в том, это верно, а то не пришла бы ко мне искать жилье за сорок фунтов в неделю. Это тебе не пятизвездочный отель, куда приходишь и уходишь, потому што отвалила кучу денег, типа. И што значит «мой залог»? Дай-ка я тебе кое-што объясню: когда ты отдала мне этот залог, деньги перестали быть твоими. Они мои, пока месяц не выйдет, типа. Мы договорились, что ты сообщишь за месяц. А я бизнесмен. Я не люблю, когда меня за нос водят. Я занятой человек.
– Пожалуйста. Мне нужно… я хочу получить эту работу.
– А я тут при чем? Это твои дела. А этот дом – мое дело. Платишь деньги – идешь на риск. Всякое случается. Мне ли не знать. Но бизнес есть бизнес, а ты согласилась на условия контракта.
– Нет никакого контракта. Я ничего не подписывала. Вы сказали, что «всем ентим не заморачиваетесь». Если я пойду в полицию…
Преображение волной прошло по его лицу, по телу. Она едва могла осознать изменения в выражении его лица, оттенке кожи, языке тела, и что они значили. Такие же перемены Стефани спровоцировала наверху, когда противилась его словам, только теперь она заговорила о полиции и передразнила его голос.
Кожа на лице Драча побледнела, не до белизны, а до сероватого, как у шпаклевки, цвета. Он уставился мимо нее, вдаль. Встал. Руки его тряслись. Он заходил взад-вперед: шаг туда, шаг обратно. Ужасная тишина, казалось, набухала и уплотнялась вокруг нее.
Словно боксер, Драч Макгвайр вращал головой и напрягал руки. Мышцы на его предплечьях и бицепсах выпирали, как канаты. Глаза превратились в щелки, но проблеск радужки стал ярче на фоне бледной кожи; даже веки утратили цвет, а каштановые волосы стали казаться темнее, почти что шерстью, отчего лицом он сделался еще больше похожим на труп, чем обычно. Это было лицо из тех, что бодаются, и плюют, и кусаются; она помнила такие по скверным пабам в Стоке.
Стефани напряглась и почувствовала острую необходимость успокоить его и выставить из комнаты, которую она сама так отчаянно желала покинуть. Ситуация неожиданно показалась ей тупиковой. Что-то глубоко внутри нее начало бормотать, и, похоже, это была паника. В ее воображении расстояние от кровати, где она сидела, до входа в здание казалось бесконечным.
– Я извиняюсь. Я не хотела все осложнять.
– Ты мной пользуешься. – Его голос был чуть задыхающимся, но звенел от эмоций. – Делаешь из меня манду.
Это слово, казалось, убрало преграду, которая сдерживала его ярость. Он начал кивать головой, и его тугие кудри задрожали – будто одобряли это внезапное преображение, будто раскрылось великое предательство. Из него и раньше пытались сделать одну из этих штук и Стефани полагала, что последствия были ужасными.
Шрамы на его переносице, одной из скул и в большой ямочке на длинном подбородке побелели, акцентируя рвавшиеся наружу слова:
– Я тебе услугу оказал, а ты извернулась и решила сделать из меня манду.
Теперь это слово прозвучало как фамилия создателя туберкулиновой реакции: Манту. Его уколотое самолюбие распухло и чесалось, что напомнило ей о мачехе: упор всегда делался на слово «меня».
Казалось, что ее ноги наполняются теплой водой. Стефани поняла, что когда женщины смеются над такими лицами, их собственные оказываются разбитыми. Ей представились глаза, заплывшие и ослепшие от побоев.
«Это еще откуда взялось?»
От полного осознания своего положения – одинокая девушка против неуравновешенного чужого мужчины – у нее перехватило дыхание. Вот как это случается с женщинами. Надо было позволить ему разглагольствовать, а не доводить до вспышки животной ярости, как мачеху и последнего парня. Слава богу, он не был пьян; это было единственное, что могло ее спасти.
– Ничего ты обо мне не знаешь. Ни обо мне, ни о моем прошлом. О моей семье. А если б знала, не было бы вот этого. – Он изобразил в воздухе костлявыми пальцами шлепающий губами рот:
– А? А? А?
Он едва мог говорить от злости:
– Вот ты и затихла.
Его замечание заставило Стефани подумать, что он часто сталкивался с людьми, которые были с ним не согласны, и заставлял их затихнуть. И просто обожал им на это указывать, добавляя к страху унижение.
Потребность заговорить завибрировала у нее в горле, отдаваясь дрожью в челюсти. Глаза словно застлало пеленой.
– Прекратите. Прекратите это! Мне не важно… Я просто хочу съехать… – последние слова, казалось, выходили тяжелыми сгустками. Она прижала к носу скомканный в кулаке платок в последней попытке сохранить достоинство. Дом, казалось, вознамерился его уничтожить.
– Лады, лады. Уймись. Ага? Уймись. Не люблю, когда ревут, ага?
Она не была уверена, выражал ли он сочувствие или отвращение, но это была хотя бы не злоба.
Его тело расслабилось так же быстро, как напряглось.
– Ну что за херня, девочка? До чего ты себя довела? Не пробуй такого с честными людьми, если не готова к последствиям, ага? Тебя, што ли, этому не учили? А? Право слово, што ты себе думала, пытаясь меня обдурить? Много кто узнал, что с Макгвайрами такое не проходит.
– Я не… Я не…
– Да, да, не надо тут. Я тебе скажу, чего ты думала, ты думала, что я типа дебил, да? Которого можно обжулить. Ага? Который купится на милую мордаху, хлопающую ресничками, ага? Не в деньгах дело. Я много получаю. Восемьдесят, девяносто тыщ иной год. Спорим, ты и подумать не могла? Дело в прынципе, вот што я тебе в башку вбить хочу. Пофиг, один фунт или тыща, прынцип один и тот же. Так меня батя научил. Жалко, что твои родители поленились.
Стефани перестала плакать. Он был не просто тиран, он был хам и грубиян. И ей хотелось сказать ему, что он тиран, хам и грубиян, и даже хуже. Ей доводилось встречать неприятных мужчин, на большинстве ужасных работ, которые она вытерпела, и в каждом баре, где стояла за стойкой. Но прямо сейчас она не могла вспомнить, сталкивалась ли с кем-то омерзительнее Драча Макгвайра. Как человек он был на одном уровне с ее мачехой. Она вспомнила искусственное дружелюбие, которое он изображал при первой встрече… в точности, как Вэл.
– Так вот, я человек не злой. Я не хочу, штоб ты расстраивалась. За кого ты меня держишь? Денег у тебя нету, это каждому видно. У всех бывают тяжкие времена. Сто шестьдесят – для меня ерунда. Я такие бабки на одежку трачу каждую неделю, и не задумываюсь даже.
Стефани осмотрела его новые кроссовки наглого, флуоресцентно-зеленого цвета, и догадалась, что ее залог уже недоступен.
– У кой-кого из нас хватает ума, штобы не тратить жизнь на колл-центры или раздачу жратвы в Буллринге. – Он издал фыркающий смешок и, казалось, ожидал, что она присоединится. Стефани и забыла, что проболталась ему об этом. Что еще она рассказала?
– Тебе нелегко пришлось. Можешь мне даже не рассказывать, ага? На тебе оно написано. Мамка твоя больше не хочет, штобы ты с ней жила. Не так и удивительно, если уж честно, с твоим-то языком. Твой бедный старый батя умер. Я это все понимаю. А ты на мели. Я даже не хотел, штобы у меня в доме кто-то жил. Забыл, что реклама торчит в витрине у этого тюрбанника. Но когда ты позвонила, я понял – этой девчоночке тяжко живется. Даже парень ее послал. Полоса неудач у нее, типа. И я подумал: надо ей помочь. Не первый раз у нас в семье подбирают приблуду. А потом ты берешь и за дебила меня принимаешь. Хорошо еще, кузена моего нет. Он не я; он в таких случаях лясы не точит. Он человек суровый.
Драч увидел, как в ее глаза возвращается страх; страх, который Стефани не могла скрыть.
Он улыбнулся.
– Не бойся, он щас не здесь. Он на юге кой-какими делами занимается, пока я с этим местом разбираюсь. Никто тут не жил с тех пор, как мама с папой померли. – При мысли о них его глаза увлажнились. – Это мой фамильный дом. Пойми уж, мне не нравится, когда его не уважают. Он для меня много значит. Не уважаешь этот дом – не уважаешь моих маму с папой, и не уважаешь меня. Мне тут бродяжки не нужны. Я здесь вырос. Я кого попало на порог не пускаю. У мамы с папой были жильцы, и я подумал, что одна бездомная девочка мне не навредит.
Стефани резко перестала кипятиться. Ощущение безнадежности, которое словно парализовало ее гортань, и все прочие чувства, кружившие у нее в голове и в сердце, обернулись подозрением. Она нахмурилась.
– Но вы говорили, что здесь живут и другие девушки. Сколько их?
Казалось, собственная болтливость смущала его теперь, когда он разогнался и нашел внимательную слушательницу.
– Я ж говорил, люди приходят и уходят. Я им помогаю. Хотя не обязан. Не нужны деньги, когда зарабатываешь столько, сколько я. Но это у меня в природе – помогать людям. Семейная черта. Всегда была. Но погладь нас против шерсти – сразу об этом узнаешь, уж поверь мне. У нас в семье сердца большие. Мамочка моя…
Она не могла больше слышать ни единого слова. Они словно скрежетали внутри нее, заставляли таращиться в ошеломленном молчании, слушая его лживое самохвальство. Она знала о нем больше, чем хотела. Они разговаривали лишь трижды, и теперь, когда триптих бесед лицом к лицу был завершен, ей было плохо от гнева. Плохо до тошноты. Стефани ненавидела себя за слезы, за то, что он так легко заставил ее плакать, за то, что сдуру очутилась здесь, и за то, что рассказала ему о себе так много.
Рассказала ведь? О чем она думала?
– Пожалуйста, уйдите.
Драч посмотрел на дверь, потом переместился на несколько футов, чтобы ее загородить.
– Постой, постой. Не надо драмы. Ты здесь только поселилась. Дай старому домишке немного времени, типа. Обживись. Вот што я сделаю…
– Нет. Я съезжаю.
– Чего я терпеть не могу, девочка, так это когда меня прерывают. Сечешь? Я вроде дал понять, что грубости не терплю, ага?
Стефани со злостью посмотрела на него, но промолчала. Она может убраться отсюда за десять минут. Вызовет такси. За одиннадцать фунтов ее довезут до центра города.
«А потом что?» Если она потратится на такси, у нее не останется ни пенни до пятничной зарплаты.
– Ну, я знаю, што его надо чуть подкрасить да подлатать. Весь дом. Поэтому цена и соответствует теперешнему состоянию, ага? Поэтому я и вернулся сюда, в родной старый городок. И когда я с этим местом разберусь, оно вернется, да? К прежнему блеску. Ты его и не узнаешь. Мы с кузеном не просто красавчики. Но пока што, ага, я сделаю так, штобы тебе было поудобнее. Как тебе? Честное предложение. Может, телик поставлю? У нас есть лишние. Креслице мягкое. Штобы было где посидеть, што посмотреть, ага?
– Нет, спасибо. Мне надо уехать. Работа…
– Нет никакой работы. Мы это уже выяснили. Ничего у тебя нет, только шмотки, в которых ты стоишь. И правду сказать, милаха, шмотки неказистые. А работу ты не найдешь, если будешь выглядеть как бродяжка без адреса. Встречают-то по одежке. Но у тебя теперь есть приличное жилье. Работа будет потом. В Ковентри мест не больше, чем тут. Везде одно и тоже. Страна в жопе. По крайней мере, те, кто не знают, чего делать. Как себе помочь, типа. Потому што никто тебе в этой жизни помогать не станет. Мамочка заставила меня это усвоить. Твоя небось тоже пыталась тебе объяснить, да ты языком трепала. Пора, типа, начинать думать по-взрослому. Пора начинать слушать. И куда это ты так поздно вечером побежишь, э? К парню? Какому-то пацану, который тебя выставил? Умный ход.
– Перестаньте! Вы меня не знаете. Вы ничего обо мне не знаете.
– Ты удивишься, столько я всего обо всем знаю. Только дурак иначе подумает о Макгвайре, девонька. А у кого из нас есть домик с шестью спальнями и обустроенным чердаком, а? У кого свой бизнес? У меня. Не у тебя. У тебя ничего нет. Но я протягиваю руку. Помощь предлагаю. Первая ступенька в лестнице. Кусать меня за палец – последнее дело, сестренка.
– Понедельник. Это мой последний день.
– Ой, какая ты упрямая. Не знаешь, што для тебя лучше. Ну ладно, понедельник так понедельник. Как хошь. Заплатила за месяц – можешь жить месяц, а можешь валить хоть щас. Мне же легче будет, честно. Только залога ты не получишь. Это не обсуждается. Ты нарушила договор. Я што тебе, благотворитель?
Драч ухмыльнулся. Она долго молчала, пока он стоял, подняв бровь, и ждал, что она будет спорить.
– Опять ты затихла. Потому што знаешь, сестренка, што сказать тебе нечего.
Он вышел в дверь боком, пружинящей походкой, довольно склонив набок кудрявую голову.
Стефани подскочила с кровати и захлопнула дверь.
Она услышала, как снаружи стихли шаги Драча, словно он думал, не вернуться ли, чтобы отчитать ее за хлопанье дверями, как будто она была подростком, закатившим истерику. Стефани снова вспомнила о Вэл, своей мачехе, и ей захотелось кричать.
Она повернула ключ в замке так быстро, что вывернула запястье, а потом прижалась к двери и ждала, пока не услышала, как заскрипели ступеньки, ведущие к его квартире. Вдалеке захлопнулась дверь.
Стефани легла на кровать и закрыла лицо руками.
Девять
Когда Стефани раздевалась перед сном, квартирантка из комнаты напротив начала плакать.
Должно быть, это ее Стефани мельком видела раньше. Высокая девушка с приятными духами издавала теперь дрожащие рыдания, и через две стены до Стефани доносились звуки, полные того отчаяния, которое поднимается с самого дна легких, от которого в горле жгучий вкус, как от морской воды. Этот звук прекрасно сочетался с ее собственным положением и самим домом, где словно бы процветало несчастье.
Вся обида Стефани на то, что девушка отказалась ее замечать, испарилась. В этом горе слышалось все, что способно сделать жизнь невыносимой.
«Плохо дело». Она не сможет просто лежать в кровати, купаясь в жалости к себе, и слушать вот это.
Соседке по коридору было очень больно. Ее отчаянием могло объясниться и то, почему она раньше не заговорила со Стефани и даже не замедлила свой бег к комнате; может, она была просто не в состоянии с кем-то общаться.
Но была ли это та же самая женщина, которую она слышала прошлой ночью за камином?
Это не могла быть она, потому что голос в камине доносился с другой стороны – кажется, из другой части дома. Так что здесь могут жить две глубоко несчастные женщины. Три, если считать ее саму.
Еще одна мысль настигла Стефани. Другая квартирантка может быть в том же положении, что и она: на мели, под давлением, под угрозой насилия за непокорность, увязшая, загнанная в угол… Преувеличивает она, или таков и был подтекст недавнего разговора с домовладельцем?
«БОЛЬШАЯ КОМНОТА. 40 ФУНТОВ В НИДЕЛЮ. ТОКА ДЕВУШКИ». Почему?
Стефани отперла дверь своей комнаты и вышла в коридор.
И встала как вкопанная, не дотянувшись до включателя.
