Никто в деревне не хотел с Хухрей говорить, уж больно чуднАя. То каждому встречному хвастается, мол, клад у неё в огороде зарыт и скоро станет она здесь главной богачкой. То за воротами на лавке песни поёт во всё горло. А слова незнакомые, будто бес подсказывает:
Люди вы недобрые,
Ой вы люди злые,
На меня не клёпайте,
Чтоб не поостыли.
Скоро муж мой явится,
В орденах и с золотом,
Не гневливый пьяница,
Вас накажет молотом.
Ой вы люди грешные,
Надо мной смеётеся,
Думаете, спятила
Брошенка безмозглая.
Вас за эти колкости
Чёрт возьмёт в полуночи,
Коль не перестанете
Звать меня свихнувшейся.
Хухря не всегда была Хухрей. При рождении нарекли её Таисией. Она – первенец у своих родителей, долгожданное любимое дитё. Мать Глафира долго не могла забеременеть. Уж они с мужем Степаном по бабкам ходили, Бога молили, чтоб послал им ребёночка. Десять лет ждали и надеялись, что смилостивится матушка природа, одарит их наследником. Ведуньи какие только ритуалы не проводили. Порчу снимали, бесплодие отваживали, ритуалы с водой, солью, пшеницей и яйцами проводили, травами поили. Всё бестолку. Отчаялись супруги Курицыны. А спустя время и вовсе смирились- коротать им век вдвоём в большом доме. Но тут заглянула к ним соседка Марья:
– Чего горюешь, хозяйка? Слыхала я про одну ведьму.
– Ой, Маша, не начинай, не береди рану. Уж к кому мы только не ходили. Сколько не молили. Никто не помог.
– Глафира, ты послушай сперва, потом стенай. Слыхала я от мужней троюродной сестры, той, что в Копсе, Коми-Пермятской стороне живёт, про травницу. Уж больно сильна, говорят. От смерти ни одного спасла, да и с детьми помогла многим бабам. Ты бы к ней съездила. Авось поможет.
– Так пила я травы все, какие можно. Ничего.
– Все, да не все. Чем черт не шутит. Бог не дал, так может того, другая сторона подсобит?
Глафира глаза в пол потупила. Краешком платка слезу утёрла. Мысли в голове забегали.
– Как Бога прогневаю. Вдруг какая напасть пострашнее нападёт?
– Волков бояться – в лес не ходить. Главное, мужу не сказывай. Степан-то шибко набожный. Как на бабок-ведуний-то согласился? Видать тоже ему несладко. Да ради такого и согрешить – ни грех. А ты решай, дитё хочешь, али куковать на старости лет в одиночку?
– Страшно как-то, ой, страшно. Но, видать, другого выхода нет. Может и правда, срастётся чего?
– Мы как раз к ним в гости собираемся, на новоселье. Айда с нами. Мужу скажешь, что развеяться тебе надо, с людьми добрыми пообщаться.
– На грех толкаешь, Марья. Да и пущай. Чего уж терять?
– Вот и сговорились. Через два дня выезжаем. Собирайся. Помни, Стёпке ни полслова.
Проводила Глафира соседку. Сердце стучит, как птица в клетке, мысли путаются. Это ж мужа обмануть. Хотя ради семейного счастья можно и схитрить разок. Желание пересилило. Степану сказалась, что в гости позвали. Он отпустил. Тяжко глядеть на поникшую и подавленную супругу.
Через день пути были на месте. Марья с мужниной родственницей повели Глафиру на другой конец деревни, к травнице Пелагее.
У калитки их встретила маленькая старушка в цветастом платке. На поясе ободом у неё висели пучки трав. Поздоровались. Пелагея на Глафиру сразу глянула:
– Знаю, зачем пожаловала. Дитё тебе надобно. Да Бог не дал пока. Так?
– Так, бабушка. Откуда знаете, Марья донесла?
– Да на что мне Марья. Я сама вижу. Глаза чай не слепые. Заходи в дом. А вы обождите тут. Долго не задержу.
Глафиру затрясло, ноги не слушаются. Пелагея её под руку взяла и ласково прошептала:
– Поздно бояться, милая. Уж выбор сделала. Обратной дороги нет, коли порог перешагнула. По доброй воле ко мне пришла али силком кто приволок?
– По доброй, бабушка. Только муж не знает. Грех ведь это.
– Грех греху рознь. Дитё родить в законном браке – не грех. Грех – мучиться и себя изводить. Вона какая сухая. В глазах окромя тоски и нет ничего. А Бог простит. Ему ты худого не делаешь. Не ты первая, не ты последняя. Счастья всем хочется. Помогу. Только плата будет немалая.
– На любую согласна, коли дитё здоровое ржу да воспитаю.
– На любую, говоришь? А тайну сохранить сумеешь? Мужу не сболтнёшь али ещё кому?
– Могила я. Вот вам крест. Марья бы не проболталась.
– За неё не тревожься. У нас с ней свой уговор. Коли нарушит, ждёт её мука тяжкая. Она знает.
Глафира не стала выспрашивать, чего там Марья обещала. Не до этого ей сейчас. Себе бы помочь. Пелагея в дом завела. Внутри чистенько, простенько, травами пахнет —аж дурманит. Усадила гостью на лавку возле печки, сама к столу. На столе разные травки лежат сухие да ступка глиняная с толкушкой.
– Я тебе, милая, сейчас отвару дам. Ты выпей до дна. Пока пить будешь, я заговор прочитаю. Ты не пугайся. Глафира слабо кивнула:
– А плату-то когда дать?
– Погоди, отплатишь ещё.
Пелагея подошла к столу, начала перебирала травы. Складывала в ступку, мяла, подливала настой из ковша и приговаривала:
– Бог не дал, у черта возьму. Плату внесу, по телу пущу. Травы-сборы во едино смешаю, жизнь новую к себе приглашаю. Родится чадо – матери отцу услада. Горе прошлое в ступе истолку – цену знмо какую за счастье возьму. Пей, девка, горькую траву, силу бери, я помогу.
Глафира выпила. Поморщилась.
– Остатки я тебе с собой в склянке дам. Смотри, не разбей. Через три дня выпей половину. Другую половину ещё через три дня. Пей на рассвете. Да дело делайте. А то как травка сработает?
Пелагея хитро сощурилась, засмеялась. Глафира отставила стакан и почувствовала тепло в теле. Внутри легко сделалось, заулыбалась.
– Теперь и про уплату уговоримся. Слушай внимательно. Дитё родится, выкорми, воспитай, как полагается. Как шестнадцать лет минует, мне привезёшь. Я её обучу всем премудростям, которые знаю. Три года учить буду. И чтоб ни ты, ни муж, ни какая другая родня сюда не совались. А как девятнадцать исполнится, отпущу с миром на все четыре стороны. Непростая дочь тебе придёт. Такова моя цена. Ты сама согласилась. Уговор есть уговор.
– Почему девка-то? А ежели сын? Почём знаете? Да и уж совсем вы не девочка, доживёте ли?
– Потому и знаю. А коли ослушаешься и второго захочешь, сына-то, родишь, только несдобровать всей семье. Такова цена. Одна дочь. И на три года моя. А дожить доживу. Ты не сомневайся. Про себя-то я не хуже, чем про других, знаю, когда смерть за мной придёт.
Глафира вздрогнула. Неприятный холодок по спине пробежал. Вдруг правда. Но спорить не стала. Поблагодарила. Склянку запазуху припрятала и вышла за порог. У калитки поджидали бабы:
– Ну, сказывай, чего Пелагея тебе сделала?
– Да вот, настойку дала. Велела пить. Сказала, что будет у меня дитё.
– А ещё чего-то сказала? Хитрая ведьма она. Неужто просто настойку и всё?
– И всё. Только настойку. Главное, в нужное время пить.
– А сколь взяла в уплату?
– Много взяла, – уклончиво ответила Глафира. – Айдате уже, нас поди потеряли.
Марья сомнительно угукнула. Но дальше расспрашивать не стала. Про свой уговор крепко помнила. Три женщины вернулись в дом. Новоселье в разгаре. Отгуляли ночь и отправились восвояси.
Дома Глафира сделала, как Пелагея велела. Выпила настойку в два приёма на рассвете. И через два месяца забеременела. В положенный срок родила дочь. Радости в доме было – не унять. Степан жену с дочкой баловал, миловал, Бога благодарил. Каждое воскресенье в церковь ходил, молился за здравие семьи. Глафира, как и обещала, молчала. Шло время, Тася подрастала, озорная, весёлая девчушка радовала отца с матерью. Степан стал жену спрашивать:
– Глаша, может и сын получится? Не старые мы ещё.
Глафира поначалу отнекивалась, мол, одного бы на ноги поставить. Через время под натиском мужа сама стала подумывать. Может бабка набрехала? Ну что случится? Дочка здорова, они со Степаном тоже, хозяйство крепкое. Денег в семье много. Стала забывать свой уговор за счастливой жизнью. Всё чаще думала, смиловался Бог над ними. А Пелагея мало ли чего наболтала, может припугнуть хотела.
Тасе шёл одиннадцатый годок, когда Глафира родила сына. Назвали Василием, в честь деда. Год, второй, ребенок здоров. Всё как и прежде хорошо. Степан гордый, счастливый. Сын у него, наследник. Будет кому дела передать, да на старости лет, глядишь, внуков понянчить успеют.
Весной Тасе исполнялось шестнадцать. Накануне именин дочери Глафира проснулась от кошмара. Приходила к ней во сне ведьма Пелагея, улыбалась недобро и руки тянула: «Отдай!». Вспомнила мать про уговор. Вздрогнула. В аккурат на дочкины именины родители с Васей поехали ей за подарком в соседнюю деревню. Хотели шаль пуховую да платье модное купить. Только когда в лавке были, начался пожар. Вмиг всё огнём затянуло. Никто не смог выбраться. Дверь заклинило, окон нет. Спасти не успели. Пять человек заживо сгорели. Тася, как узнала о гибели, три дня рыдала не переставая. Соседи похороны организовали. Простились по-человечески всей деревней. Других родственников у Таси не было. Благо отец пёкся, наследство приличное вышло. Не пропадёт с голоду. А когда она маленькая была, рассказывал, что в огороде зарыт клад. Прадед был скупой, но богатый. Семью в чёрном теле держал. Каждую копеечку прятал. А перед смертью только и успел сказать, что закопал чугунок с золотыми да серебряными. А где именно, сказать не успел. Впал в горячку и вскоре помер. Так отец Степана искал, не нашёл. Степан, как подрос, тоже искал. Не нашёл. Но детям рассказать успел. Верил, что клад нужному человеку в роду откроется. А сейчас значит не время.
Через год посватался к Тасе Фёдор. Парень немного старше, из небогатой семьи. Она невеста завидная, молодая. Быстренько её к рукам семья мужа прибрала. Фёдор перешёл к жене в дом. Хозяйство сперва держал справно. Всё детей хотел. Тася покорно соглашалась со всем, что он говорил. Но год, второй, детей так и не появилось. Стал Фёдор к бутылочке прикладываться, на жену злился, что родить не может. А Тася всё печальнее с каждым днём становилась. Не по своей воле не могла зачать. Так ещё год прошёл. Не выдержал Фёдор понурой бесплодной жены, сбежал, прихватив приличную часть капитала. Вскоре женился снова, троих сыновей народил. Тася от соседей услышала новости. Не смогла с обидой совладать.
Однажды тётка Марья увидала её сидящей за воротами на лавке, не умытую, растрёпанную, в грязной одежде:
– Ты чего, Тася, такая?
Тася смотрела в одну точку непрерывно, слёзы текли ручьями:
– А чего мне теперь? Кому наряжаться? Все меня оставили. Никому я не нужна. Даже родить не смогла. Прибрал бы Бог и меня. Буду с мамой, папой и Васенькой на небе. А тут уж не жизнь, а мука. Федя и тот сбежал. И завыла песню горькую:
Уж ни маменьки, и не папеньки,
Уж ни братика, ни муженька.
На кого меня оставили,
Уж и этот день я бы не жила.
Кабы боженька
Да к себе прибрал
Меня горькую сиротинушку,
Кабы эту жизнь одинокую
Мне не жить бобылинушкой…
– Полно, Тася, какие твои годы. Встретишь ещё своего суженого. А отца-мать не воротишь. Уж на то воля Божья. Смирись, дочка. Мы поможем, коли надо.
Тася замолчала. Зло глянула:
– Тоже моего добра хотите? Всем бы вам только урвать кусок пожирнее. А меня-обузу кому держать охота. Ты всегда матери завидовала, дура старая. Пошла вон отсюда.
– Ах вона ты как? Ну и сиди тут, дальше вой. Хухря!
С тех пор Тасей никто не называл. Хухря – и всё тут. И ровно с этого времени каждую ночь сон странный снится. Один и тот же. Старуха в цветастом платке руки костлявые тянет, зовёт по имени. Во сне Тасе нисколько не страшно. Наоборот, любопытно, кто это её так ждёт? Ещё три года минуло. В ночь на именины опять тот сон. Только старуха не просто руки тянет, а говорит: «Приходи ко мне, Таисия, в Копсенскую сторону. Избавлю тебя от тоски-печали. Мать твоя ко мне приходила, и ты приходи. Помогу». Тася резко открыла глаза. Что за Копсенская сторона такая? Вспомнила, что слыхала о ней от тётки Марьи. Встала. Постель наспех застелила, зипун накинула и помчалась к соседке. Та как раз коров выгоняла.
– Тётка Марья, здравствуй. Да постой ты. Помощь твоя нужна.
Марья нахмурилась:
– Чой-то вдруг? Какая тебе блажь на этот раз в голову втемяшилась?
– Сон мне приснился. Старуха в цветастом платке звала в Копсенскую сторону. Ты же болтала, что родня ваша там?
