Французы опять что-то залопотали, а потом последовали моему примеру. Рядом, скользнув по моей руке своей узкой горячей ладошкой, прильнула к камню Сара.
Через минуту я скомандовал отбой:
– Ну, почувствовали что-нибудь?
Гасконец промолчал, задумчиво отряхивая куртку.
– Как будто порыв ветра в грудь ударил, – призналась Жанна.
– Как-то не по себе стало, – пожаловалась брюнетка.
В ее глазищах, казалось, застыл немой вопрос: «Сколько же еще талантов скрывается в этом скромном симпатичном блондине?» Я постепенно набирал очки.
Стало темнеть, и мы прошли мимо ветряка на пляж. По дороге обсудили и станцию, и море, и сейд. На пляже я разделся, сложив одежду на лавочке рядом с компанией, и в чём мать родила стал медленно заходить в воду, стараясь не наступать в потемках на камни. Девушки подошли поближе, попробовали руками воду. Жанна стала подтрунивать, Сара всерьез забеспокоилась.
Вода была ледяная, градусов семь-восемь, но ноги, как когда-то давно, не сводило. Может потому, что я купался почти каждый день, а может организм с годами изменился. Тем не менее, каждый шаг давался с трудом. Вот вода дошла до коленей, вот до пояса, еще чуть-чуть, и будет по грудь. Я боролся со врожденным страхом перед холодом и мраком, уготованными приполярными морями любому ночному пловцу. Но вот, наконец, бросился вперед и поплыл, стараясь не мочить голову. Все зааплодировали. Через пару минут я уже прыгал по берегу, обтираясь полотенцем.
Кто-то мне рассказывал, насколько полезная это вещь – скрытый тест на шизофрению. Показывают тебе картинку, задают безобидный вопрос или загадывают загадку типа «Что зимой и летом одним цветом?». И если ты даёшь искренний, но неожиданный ответ, например, «Кровища!», психиатры из комиссии понимающе переглядываются и делают знак санитарам, держащим смирительную рубашку.
Так и я проверял девушек на шибанутость, чтобы не тратить зря время на ухаживания, купаясь перед ними голый и наблюдая за реакцией. Помню, одна аспирантка-японка, не известно, каким ветром сюда занесенная, после этого резко прекратила со мной всякое общение, позже посетовав знакомым: «Никагыда есё меня така не осакобаляли!» Да, нудистка из неё получилась бы не ахти. Что называется, не сработались. А я-то уже раскатал губы и вознамерился проверить записки Антона Павловича о поездке на Сахалин в натуре! Но ничего, зато сколько времени сэкономил!
Так что аплодисменты мне польстили. Сара коснулась кубиков моего пресса и тут же отдернула руку:
– Ты холодный, как лягушка! У тебя даже пар изо рта не идет!
Я ухмыльнулся:
– Пузо холодное, зато сердце горячее.
Потом мы сидели на скамейке и болтали о моей халтурке.
– Что вы с таким усердием собираетесь развесить на стенах? – спросила Жанна.
– Доски со списками участников стройотрядов, – я не знал, как перевести слово, поэтому сказал «стротради», – В СССР работники из «стротради» построили всё на биостанции. У них была традиция – каждая группа делала свою доску. Сперва просто писали фамилии. Потом начали рисовать на досках карикатуры и писать крылатые выражения и шутки.
– И где теперь эти «стротради»? – спросила Сара.
– Их с 1996 года больше нет, я был в последнем, как могиканин.
– Почему эти доски так важны? Почему бы не хранить их на складе? Почему вы с таким трудом и шумом, и совершенно один развешиваете их? – удивлялась Жанна.
– Это память. Это традиция. Есть люди, для которых это как иконы.
При слове иконы Жанна неожиданно поёжилась, а Сара насторожилась:
– «Стротради» – это религиозный орден, как тамплиеры?
– Нет. Во времена СССР на биостанции работали обычные рабочие, обычные учёные занимались наукой, как и сейчас. А «стротради» набирали студентов и аспирантов, и они ехали во время каникул работать на стройки по всей стране, зарабатывать деньги ну и ради общения.
Французы продолжали молча ждать.
– Извините за мой французский, объясню еще раз. «Стротради» были похожи на израильский кибуц или коммуну. Только в коммуне люди живут, а в «стротради» люди приезжают на пару месяцев. Их члены – почти коммунары, – я упростил объяснение, как мог, и меня поняли.
Французы облегченно засмеялись и стали обсуждать, как можно было доски сравнить с иконами. Сам я расстроился из-за языкового барьера. Потом проводил их до столовой, а на прощание Сара поцеловала меня в щеку. На мгновение я ощутил нашу близость, как горячо и ароматно её тело, как тонко пахнут духи. Показалось, что мы знакомы давным-давно. Потом осознал, что она обращалась ко мне на «ты». Дала понять, что я вхожу в круг её друзей. Пусть она сказала это на эмоциях, но я был окрылён.
Почему же я в детстве увлекся французским? Он ведь гораздо сложнее английского. Может, из-за звучания? Наверное, половина того ошеломляющего впечатления, которое производит на иностранцев французская культура, приходится на язык. Интересно, если бы в Париже говорили на къхонг или убыхском, ехали бы туда туристы со всего света? Почему-то кажется, что ажиотажа было бы поменьше.
В школе французский преподавала такая красавица, что я боялся на неё смотреть. Даже забыл, как она выглядела. Помню только ощущение тепла, восторга, желания и недоступности. Тогда она казалась взрослой, но на самом деле была молода и неопытна. Выпускница педвуза двадцати двух лет, девушка из интеллигентной семьи. Что она понимала в любви? Не больше, чем я в двенадцать. Я так хотел, чтобы она подошла, обдала волной какого-то своего необычного запаха, погладила по голове. И в исступлении учил все формы глаголов, все времена, только бы она похвалила. И я не был настолько глуп, чтобы не понимать, что мои чувства обречены. Двенадцать и двадцать два, такое бывает только в книгах или эротических фильмах. Хотя вот у Макрона прокатило.
Иногда я пытаюсь заговорить с ней через десятилетия. Признаюсь в любви девушке, которой больше никогда не увижу, на языке, которого толком не знаю.
4.Среда
В среду меня поднял гонг. Восемь часов, завтрак. Едва пошевелившись, понял, что сегодня нужно работать по минимуму. Завтра-послезавтра мышцы перестанут болеть, и я смогу бурить вовсю, но сегодня руки дрожат, как у алкоголика. Хотя чем я отличаюсь от алкоголика? Только тем, что не алкоголик. Я слышал, что длительная работа с вибрирующим инструментом сильно ухудшает мелкую моторику, но наблюдал это впервые. Брал стопку, а она тряслась в ладони. Так что выпил её с трудом, чуть не расплескав. Что поделать, обожаю запах спирта по утрам. Для меня это запах победы (шутка).
Решил сходить в столовую, хотя есть не хотелось. Однако в обществе у очень многих вещей и явлений масса дополнительных функций, помимо главных. Вот и совместная трапеза – это и источник удовольствия, и часть культуры, и отличное средство невербальной коммуникации, да и вербальной тоже.
На завтрак давали яичницу – редкое счастье. Кусочек-два сыра, кусок хлеба с маслом и сколько угодно какао. Однако я взял только стакан пустого чая. Когда девочка на раздаче не улыбнулась мне в ответ, я огляделся. Девочка была незнакомая, и я решил проверить, всем ли она накладывает с таким суровым лицом. Нет, парню за мной она показала ряд здоровых, хотя и неровных зубов. Что так? Я выбрал самый далёкий столик в углу у окна, поставил стакан, сел спиной к залу и закрыл глаза.
Хорошо, когда люди считают, что раз ты сидишь к ним спиной, то не слушаешь. А еще хорошо иметь чуткий слух. Сначала слышалось лишь чавканье. Но потом началось.
– Я за добавкой, – простуженный баритон даёт петуха.
– Добавка без десяти, – женский высокий голос.
– Наложи, – женский ниже с повелительными нотками, – Это водолаз. Их везут на острова.
Ага, женский высокий – это мисс кривозубая на раздаче. Женский повелительный – главная смены. Водолаз на станции свой человек. Слушаем.
– Спасибо, Маринка, – благодарит простуженный.
– На здоровье, – отзывается начальница.
– Что за грохот вчера был?
– Слонок стены бурит, – пищит кривозубая.
– Затрахал, – ворчит начальница, – я выспаться не могла.
– Эти дыры в стенах его? На хера? – у водолаза прорезалась бравада.
Неужели клеит одну из них? Кто ему ответит?
– Это – полный пипец! – согласилась кривозубая.
Ага, похоже, кривозубая и водолаз.
– Без мата! – цыкнул повелительный женский.
Ревнует? Я чуть обернулся. Ага, начальница Маринка в поварском халате, короткая стрижка, сутулый худой парнишка – водолаз, ну и кривозубая.
– Марин, а зачем он бурит? – на этот раз потише.
– Доски какие-то вешает. Ему директор «отсканируйте и выложите на сайт», а он «это честь стройотрядов». Как посмотрит директор на эти дыры, так у него лицо вытягивается, весь день кислый ходит. Совсем чувство такта потерял. Директор такой вежливый, стесняется запретить, но всем видом показывает – не надо вешать доски, стены портить. Все видят, а он не видит. Какие там были красивые пустые стены, а сейчас чёрт знает что. И директор, как назло, уехал. Пожаловаться некому.
– Ну, это ради чести, – неуверенно отозвалась кривозубая.
– Дура.
Да, и у стен на биостанции есть уши. Я невольно вспомнил эпизод из далекого прошлого, достойный пошлой молодежной комедии.
В 97-м я приехал на биостанцию в конце июня, перед экзаменами в институт, и обнаружил ряд неприятных изменений. Энергоснабжение, нарушенное в 95-м, стало еще хуже. Дизель-генератор и ветряк были маломощны и свет давали всего на несколько часов в день. Народ, чтобы не сидеть в холодных домиках при керосинках, после ужина вылезал на берег возле пляжа и грелся у костров.
Ни одного строяка, с работой плохо. Местные знакомые ходили злые и занимали деньги друг у друга. На биостанции были учёные, были преподаватели, были студенты, были местные рабочие и были мы – приблудные. И была столовая, где работал разный народ, в основном из больших городов. И вот мне с трудом удалось устроиться разнорабочим за сущие гроши. Я таскал тяжести, чинил крыши, а также помогал на кухне: колол дрова, мыл кастрюли в ледяной воде.
Большинство поварих или поварёшек, как их любя называли, учились в вузе, которому принадлежала биостанция, но не все. Одной из них была Нинка, выпускница какого-то областного физкультурного института. Лыжница, физически развитая, чуть мужиковатая, чуть вульгарная. Она периодически бросала такие грязные словечки, каким я научился только годам к тридцати. Голубоглазая, высокая, крикливая блондинка, совсем не в моём тогдашнем вкусе. Мне было семнадцать, а ей двадцать четыре. Казалась она мне взрослой тёткой. По всем законам жанра мы не должны были заметить друг друга.
Однако она меня заметила, запомнила и невзлюбила. Да еще и наградила дурацкой кличкой, от которой не избавился до сих пор. Хуже всего, что она руководила одной из смен.
– Слонку добавки не давать, он свою норму уже сожрал! – командовала она, только завидев мою скромную персону в столовой.
И я не получал добавки.
– Меньше Слонку кладите, дармоеду! – приказывала она девочкам на раздаче.
И мне клали еды меньше всех.
– Гоните Слонка в шею, ещё стащит чего! – кричала она, пока я мирно болтал с кем-нибудь на крыльце столовой.
И я вжимал голову в плечи.
К счастью, в столовой были две смены, день через день, враждовавшие друг с другом. Поэтому другая смена в пику Нинке клала мне двойную порцию, и я отъедался.
Нинка была компанейской, поэтому взрослый контингент биостанции – студенты старших курсов, аспиранты и молодые преподаватели – её любил. А те, кто не любил, предпочитали не ссориться, потому что она была остра на язык, и никому не хотелось оказаться на моём месте. В итоге даже вне столовой мне приходилось терпеть её нападки. Всюду она меня дразнила, наезжала и критиковала мой внешний вид. И если замечала у кого-то симпатию ко мне, то бесцеремонно орала:
– Вам что, Слонок нравится? Да он же обормот, каких поискать!
И повисала неловкая пауза…
Я к этому, правда, быстро привык, понимая, что, как я проверял девушек, купаясь при них голым, так и девушки нередко подкалывают или задают мудреные вопросы заинтересовавшим их молодым людям. Очень похоже на то, как в чань-буддийских монастырях наставники испытывали послушников коанами и внимательно следили за их реакцией. Сейчас издают целые книги таких вопросов и ответов. Эти вот девичьи коаны я часто наблюдал на танцах и вечеринках.
Тем не менее её наезды не добавляли радости моему и так непростому существованию. Она меня раздражала. Со временем я догадался о причинах её антипатии. Зеркало оказывало очевидное сходство между нами. У нас были голубые глаза, светлые волосы, крупные прямые носы, квадратные лица, широко поставленные глаза. В нашей вражде было что-то родственное, как у брата и сестры.
В семнадцать лет квадратность еще не придавала моему лицу мужественности, глаза без мешков и морщинок смотрелись по-детски, а волосы были как у куклы. В девичьем наряде я был бы красивей Нинки. Я был утончённей, интеллигентнее, грациозней. Мой юношеский голос был мелодичнее её хриплого. Её, наверное, бесила моя юношеская свежесть. А меня коробило от того, что, будь мужчиной, Нинка была бы красивее, сильнее и мужественней. Я мечтал иметь первый разряд по лыжам, который был у неё. Я хотел бы пить помногу и не пьянеть, как она. Я не умел готовить, а Нинка готовила потрясающе.
Как-то по пьяни я изложил эти соображения приятелю из Чулакши, что был лет на восемь постарше, и подытожил:
– Хорошо, что она наезжает только на словах. Ударь эта сука меня хоть раз, я бы дал сдачи.
– Да Нинка уложит тебя одной левой, – заржал тот.
А ведь и правда, уложила бы наверняка. На биостанции меня не любили многие. Как-то я не сдержался и подрался с поддатым трактористом. Но если бы так поступал с каждым наезжающим, меня бы выгнали со станции к чёрту. Нинка была женщиной. Поэтому, несмотря на хмельной задор, я бы ни за что не ударил её, и не посмел бы дать сдачи.
– Тогда поговорю, как мужчина. Спрошу, хули прикопалась, – продолжал я.
– Трахнуть тебе ее надо, вот и весь разговор, – все еще смеясь, ответил он.
– Нет. Могут аморалку пришить, а то и похуже. Лучше поговорить.
– Ты ее сначала трахни, а трепаться потом будешь. Она же баба. У нее сейчас никого нет. Мне не дала, Васька её еще в том году отшил. Вот и бесится. Завидует она тебе, как же! Бабы только другим бабам завидуют. Короче, – тут он перестал смеяться и понизил голос, – ты же видишь, она каждый вечер у костров тусит. Подожди, пока как следует наберется, отведи в сторонку и прижми. Смолчит – действуй дальше. А крик поднимет, так она всегда на тебя орет, никто не удивится. И потом – тебе семнадцать, ей двадцать четыре, на полголовы выше. Такую хрен изнасилуешь. Если что, отмажешься, мол, сама совратила. Главное, резинку не забудь. Как в таких случаях говорят: «Или грудь в крестах или рояль в кустах!»
Вот тут я впервые по-настоящему и задумался о ненормальности наших с ней отношений. И чем дольше думал, тем быстрее улетучивался хмель из моей буйной головы. Все-таки сексуального опыта у меня тогда было – кот наплакал, а сомнений и переживаний по поводу прекрасного пола – будто слон опростался.
В ближайшую пятницу после ужина на вечерних посиделках я устроился невдалеке от костра старшекурсников, возле которого пила, пела и задорно хохотала Нинка. Слушал бородатые анекдоты, пел «Бригантину» и другие костровые песни, махнул пару стаканов портвейна, закусывая поджаренным на костре хлебом с салом.
Вот уже одиннадцать, ребята понемногу расходятся, ее вопли стали потише. Я непринужденно подошел и сел поодаль, заговорил с бородатым гитаристом, что все пытался сбацать «Бэса мэ мучо». Нинка старалась подпевать. Получалось плохо. Она искоса поглядела на меня, но ничего не сказала. Потом стала рассказывать, как чуть не заблудилась во время лыжного марафона, но ее уже никто не слушал. Посидела еще минут пять, встала и отправилась, пошатываясь, куда-то прямо сквозь кусты, в сторону Главного корпуса. Я понял, что мой час настал. И пошел в другую сторону, но, выйдя из зоны видимости, резко свернул, надел очки и принялся ее искать.
Наткнулся я на неё буквально через минуту. Она сидела на корточках в укромном местечке под ёлкой. Слышалось тихое журчание. Я замер за деревом, снял очки. И тут на меня снова навалились сомнения. Смогу ли справиться с этой сильной, самоуверенной кобылой? Не приключится ли в итоге какой-нибудь громкий омерзительный скандал? Но вот она встала, подтянула джинсы и не торопясь направилась к «Вороньей слободке», где жили поварихи. Что ж, был лишь один способ всё выяснить. Я быстро нагнал ее и со словами «Нина, дорогая, давно хотел с вами объясниться» взял за левую руку. Она резко обернулась и сначала попыталась отстраниться. Но я обнял ее за талию другой рукой и как мог ласково заглянул в лицо. В темноте я видел только блеск в её глазах.
– А, это ты! Чего надо? – хрипло спросила она.
– Хочу расставить все точки над «ё», – и притянул к себе, замирая от собственной наглости, – Нам надо поговорить.
Как ни странно, она не сопротивлялась, только усмехнулась:
– О чем же, чудо в перьях?
– Хочу тебя, – ответил я как можно более низким и чувственным голосом и впился губами в ее большой рот. Что было не так-то просто, учитывая разницу в росте. Она неожиданно ответила и даже сунула мне свой язык. Сразу почувствовался кислый табачный привкус. Я положил ей руку на бедро и придавил к дереву. А она обвила руками шею и выгнулась, прижавшись небольшой твердой грудью. Скоро мы опустились на землю, густо покрытую хвоей и какими-то колкими веточками, я быстро расстелил свой ватник и принялся стягивать с нее джинсы. Следующие полчаса мы, вопреки продекларированным мною намерениям, почти не разговаривали. Как сейчас помню, комары жрали мою голую потную задницу немилосердно. Нинка стонала и металась подо мной, как раненый зверь.
На выходные она куда-то уехала, мы еще несколько раз встречались, потом я отправился сдавать экзамены. В следующем году попытался возобновить отношения, но с её стороны энтузиазма не встретил. Может оно и к лучшему. Она продолжала надо мной подтрунивать, но значительно реже и мягче. Добавки уже не лишала. И когда в очередной раз полушутя кричала: «Гоните эту буратину к свиньям собачьим!», я немного виновато и снисходительно улыбался. Ребята поглядывали то на неё, то на меня и начинали догадываться относительно нашего прошлого. Ну а девушки опускали глаза, чтобы потом украдкой снова взглянуть на мое симпатичное лицо начинающего викинга.
Последний раз я видел ее на биостанции лет десять назад.
В общем, и после завтрака ощущался какой-то пассивный остракизм. Знакомые не здоровались. Друзья отводили глаза и сворачивали с пути, лишь бы не оказаться в неловком положении, когда я обращаюсь к ним, а они вынуждены отвечать. Только незнакомые люди вели себя, как ни в чём не бывало, и потому казались приветливыми. В ситуации такого откровенного бойкота я оказался впервые. Лучше было даже, когда много лет назад тогдашний директор решил меня изгнать. Но тогда я был моден, а директор непопулярен. Поэтому со мной, фрондируя, продолжали общаться, помогали и прятали, так что я обитал на биостанции нелегально, как подпольщик. Нынешнего директора, напротив, все любят. Поэтому человек, который, по мнению общественности, директора расстраивает, становится неприкасаемым.
Несколько огорченный таким репримандом, отправился в столярку. Подходил срок готовности моих брусков или реек. У нас ведь никогда заранее нельзя знать, что получится. Как и предполагал, плотник сделал их меньше, сами бруски тоньше, уже и короче. Но он мог все объяснить. Досок для распиловки не хватило. Да, было много, но часть оказалась ошибочно отобранной. Остались некондиционные обрезки. Уже и тоньше, потому что рубанок тупой.
– Не могли бы вы переделать? – предложил я из чистого злорадства, – Я найду правильные, раз на складе всё перепутано. Они могут быть среди других размеров.
Было интересно, как он будет выкручиваться.
