– И все ломается – я проверяла.
– Когда ломается – это значит, судьба теряет терпение.
– И что будет тогда?
– Тогда будет пинок. Под зад. Чтобы ты побыстрее поменял что-то.
– Что?
– Не знаю. Смотря по ситуации. Себя, жизнь. Работу, семью, город. На что тебя хватает в данный момент. Поменяется одно, за ним другое потянется, и так и пойдет цепная реакция. Просто нужно чтобы она началась. Нужен катализатор. Пинок. На бытовом людском языке это называется «у нас проблемы» или «у них неприятности».
– Например?
– Несколько аварий подряд на ровном месте…. Или одна крупная… болячки.. больница… протечки, завалы на работе… у меня была одна коллега, ездила классно, такая просто гонщица. Не поверишь, говорит, каждый день выезжаю из двора, и там сразу перекресток и светофор. И вот последние три года – во сколько бы я ни выехала, стоит мне вывернуть, моментально загорается красный свет. Утром, днем, ночью, в любую погоду, не важно – красный, и все.
Аля замолчала, провела рукой по глазам, сжала руки в кулачки. Леля погладила ее по руке.
– И что было дальше?
Алевтина усмехнулась, не открывая глаз.
– Не поверишь. Попала в аварию, потом в другую, потом больница, потом через пять лет еще больница. Потом ее начали щемить на работе не по-детски. Ушла. Машину пришлось продать, денег не было ее содержать. И вообще денег не было. Потом нашла какую-то работу, с небольшим окладом. На дому. И начались чудеса. Парадоксальным образом стало хватать от зарплаты до зарплаты. Оказалось, что из одежды и ничего не надо, и все есть, а все потому, что не стало денег шляться по торговым центрам и супермаркетам. Оказалось, что есть много удовольствий, которые не стоят ни копейки, например, аромат сирени, или облака на закате, похожие на креветок. Оказалось, что здоровье действительно дороже любых денег. И что счастье вполне может быть не мгновением, а стилем жизни. А на том светофоре для нее теперь почти всегда горит зеленый, когда бы она ни шла. Представляешь?
– Ты плохо выглядишь, – вдруг ни с того, ни с сего ляпнула Лелька. И сама испугалась.
«Что это со мной?» – мелькнуло в голове. – «Я же не собиралась это говорить. Зря я так».
Аля поморщилась.
– Устаю. Вроде ничего не делаю – а устаю. На ровном месте. Руки-ноги ледяные все время. Лихорадит. Температура как при бронхите – 37 и 5, ни туда, ни сюда. Как простуда затяжная. Может, после пневмонии вылечиться никак не могу, а может, и впрямь устала.
– А может, надоело тебе, наконец, по чужим углам скитаться? Давай, я с Олегом поговорю. Ну нельзя же так. Может, мы с ним к твоей сестре съездим? Разделим через суд, в конце концов. Не хочет размениваться – пусть деньгами отдаст. Олег добавит, купим тебе хоть однушку, если не хочешь слишком сильно быть ему обязана. Будет пусть маленькая, но своя. Зачем ждать так долго?
– Потому что приз для Глаши – вся квартира. Все четыре колеса, в смысле – комнаты. Ради этого я потерплю. Ну и в память о том дне на могиле отца.
– Ты копыта отбросишь, пока дожидаешься! – Неожиданная грубость стала неожиданной и для самой Лельки, она покраснела и насупилась.
Аля даже не вздрогнула.
– Глашка останется. Ты помоги ей, пожалуйста. Мало ли что. Не бросай. Она хорошая. Пусть там глубоко это где-то запрятано, но она хорошая девочка. Ее, знаешь, обхаживают там. И балуют. Из-за этого ее изъяна.
– Тяги к мужчинам, ты имеешь в виду?
– Именно. Ее даже берегут. Помнишь у Куприна, в «Яме»?
Леля нахмурилась. Куприна она не читала. И про книгу такую не слышала. Аля встала, вышла в коридор, достала темно-зеленый томик из книжного шкафа.
– Вот он. Я не буду тебе зачитывать, не бойся. Достала – просто показать. Роман одного из величайших художников слова. О публичных женщинах в публичном доме. Их жизнь, их нравы, боль и обиды. Люблю нежно. И роман, и Куприна. О нем сегодня не помнят, а эту вещь – не вспоминают совсем. Потому что здесь нарисовано то, что когда-то было только одним из кусочков общества, закоулочком, а теперь это – все общество целиком. Сверху донизу. Публичный дом. Помнишь Мэрилин Монро с ее «лучшие друзья девушки это бриллианты»?
– Ну, это же была шутка! Или нет?
– В каждой шутке лишь доля шутки. А все остальное – правда, и потому в прежние времена ее доверяли оглашать только шутам. Остальных она приводила либо на костер, либо на плаху. А в лучшем случае – в сумасшедший дом.
– И что в этой книге? – Лелька ткнула пальцем в томик. Она хотела вернуть разговор из общих дебрей к конкретике, боялась, что Алю сейчас унесет, как не раз бывало с ней в последние годы их брака с Олегом. Собственно, из-за этого брак, в итоге, и развалился – превращение жены из тихой хозяйственной мышки в пророчицу оказалось не по силам господину Завалишину, и он капитулировал. Сначала просто сбежал в недостроенный дом, а потом, решившись достроить, встретил Лелю. И понеслось.
– Если вкратце, есть там некая Паша, в этом публичном доме, о котором роман написан. Она больна, Куприн рисует ее недуг как начало безумия, и пишет, что именно эта болезнь заставляет ее искренне и жадно отдаваться любому мужчине, кто бы ее ни выбрал. И что якобы в бордель она попала добровольно. Хозяйка ее из-за этого недуга балует всячески, оберегает. А Паша зарабатывает так много, что ее к обычным гостям даже и не выводят, она, как говорят теперь, ВИП-вариант. И что интересно, многие из ее постоянных клиентов в нее даже влюблены, пусть и на уровне «ниже пояса». А сама она в обычной жизни – добрейшее существо, бессеребренница, мягка, приветлива, и очень старается наладить дружбу с товарками, которые ее несколько презирают за это невольное сладострастие.
– Ты хочешь сказать, что Глаша больна психически?
– Это вряд ли. Она слишком рассудительна для этого. Но, уверяю тебя, те же эскортницы, те, что зарабатывают бешеные бабки, они – все как Паша. Точнее, как Глаша. Без искренней любви к тому, чем занят, успеха не будет. Это аксиома любого бизнеса. Да и любой жизни, в принципе.
– Это, как с зеленым светофором? – Леля, кажется, начинала понимать, зачем Аля все это рассказывает. Хочет обелить дочь. Нет, не обелить, просто дать понять, что Глаша в порядке, и что она живет так, как она хочет и может и не надо ей мешать.
– Угу. Видишь ли, с определенного момента, мы, лицемерные существа, начинаем помнить только то, что долг детей – помогать родителям, но забываем, что долг родителей – не мешать детям. Отпустить их. Иначе они так никогда ничему и не научатся. Глаша молода, она вполне может вернуться к нормальной, моральной жизни..
Леля засмеялась. Алевтина погрозила ей пальцем, сделав «страшные» глаза.
– Помоги ей, Лель. Не оставляй ее. Олег ей не помощник, Вадик – тоже. Они – мужчины. Ты помоги, если что. И не говори им, не надо.
– Даже не собиралась. Ни сейчас, ни потом. И не скажу. А ты по врачам пройти не хочешь? Что-то больно мрачны твои речи.
– Я там уже была. Пока – ничего серьезного. Будет плохо – я тебе скажу. А речи… Под Богом все ходим, Лелик… сегодня есть мы, завтра – нет. На улицу вышел, на остановку встал, и тут пьяный мачо не ту ногу на педаль поставил – и остановка всмятку, и ты туда же. А ничто не предвещало. Дорогу переходил – и не перешел. Примеров – бездна. Утром встал – вечером лег, насовсем. Как там говорил Воланд на Патриарших: «Плохо не то, что человек смертен, плохо, что он внезапно смертен, вот в чем штука». Поэтому и прошу – пригляди за ней. Она хорошая девочка. Вон – и деньги, и по дому, и массаж мне делает безотказно. Ноги, шею. Шея очень болит последний год, и крестец еще. Сижу много. И стою. А уже нельзя после пятидесяти. После пятидесяти – или ходить, или лежать. Стоять, сидеть – противопоказано.
Аля повертела солонку в руках, поставила, снова взяла в руки.
– И кстати, массаж она делает действительно хорошо. У нее руки – большие, теплые. Когда массирует, они у нее словно нагреваются, от них прямо жар идет, будто печечки маленькие. Я порой даже целителей вспоминаю, тех, что наложением рук лечили в легендах да сказках. Может, это вообще как-то связано. Вот эта животность, эта страсть к тактильности, к осязательным ощущениям, схлестнутая с бешеной эмоциональностью, тягой к неизвестному, с отвагой безбашенной и любопытством, что сильнее страха. Может, это как оборотная сторона того, что ей еще не дано, может, судьба еще вывернет ее куда следует. Она и массажем могла бы зарабатывать не меньше, я думаю. У нее же не только техника, после ее рук, кажется, земля под ногами прочнее становится. У них на курсе была еще девочка, тоже руки чуть ли не как у хилера филлипинского, а в итоге ушла.
– Почему?
– Сказала, что терпеть не может трогать людей. Барьер. Канал эмоционально-тактильной связи с окружающим миром оказался закрыт.
– А может, эти руки …. – Леля осеклась. Мысль была интересной, но слишком неприличной.
– …и там ей помогают, где она сейчас, ты хотела сказать? – Аля внезапно рассмеялась. – А что, все возможно. Но чаевые ей, действительно, отваливают порой просто громадные.
– Ты, кажется, гордишься ею? – вылетела из Лели еще одна искренняя бестактность.
Алевтина не смутилась, не возмутилась, только улыбнулась светло.
– Я люблю ее, Лель. Она – моя. Какая бы ни была. И она ведь никого не грабит, не убивает. Она не врет, не ворует. Если кого-то она и губит, так только себя. Но тут одно из двух – или остановится сама или погибнет. Буду насильно останавливать – уйдет от меня совсем, уедет, переедет. Тогда я и знать не буду, если что плохое случится. Нет уж. Пусть будет так, как есть. В конце концов, у нас в институте была одна. Дочка каких-то крупных чиновных лиц, мама – где-то в сфере культуры, папа – по налоговой части. Девица спала со всем факультетом, без разбору. Просто из любопытства. Бесплатно. Ну или почти – на коньяк, который она любила, кавалерам тратиться все же приходилось. Думаешь, так лучше? Тут, в этом салоне за ними хоть какой-то присмотр. Кожно-венерический, по меньшей мере.
У Лели вытянулось лицо. Аля покачала головой.
– Не обращай внимания. Это я себя так успокаиваю. Потому что, да, иногда хочется ее за волосы взять и башкой о стену, и орать дурниной, чтобы прекратила, чтобы бросила, надела «белый верх – черный низ», и в институт, за парту. Но знаю – бессмысленно. И посему только и остается, что изобретать парадоксы. По типу названия салона этого.
– А как он называется?
– «Рай на окраине»
Леля громко фыркнула и чуть не подавилась печеньем. Аля пододвинула ей стакан, где еще плескался чай. Леля помахала рукой, давая понять, что обошлось.
– Ишь, как завернули! Неоднозначно…
– Скорее, многослойно. Начнем с того, что они и впрямь на окраине. На выезде из города. Там потише, понезаметнее. Места много, аренда дешевая. Хотя у них наверняка в собственности домик этот. Потом, рай, он ведь, если так можно выразиться, всегда на окраине – на краю мира, вдали от суеты. Ну и наконец, просится еще мысль о том, что рай можно найти где угодно, даже на обочине, в степи, у черта на куличиках – если очень постараться. Такой вот парадокс. И, как видишь, я ими тоже страдаю. А что делать?
– Говорят, парадокс – одна из форм истины.
– Это правда, Лель!
– Тогда ты все делаешь правильно. А про здоровье твое мы еще поговорим, не обижайся.
Леля посмотрела на часы.
– Хочешь поехать? На ночь глядя? Оставайся, поедешь утром.
– Не могу. Там Олег уже косточками моими мысленно похрустывает, отсюда слышу. Надо выдвигаться. Еще и пробки сейчас. Пока до трассы доползу, к полуночи подкатит.
Аля вышла в прихожую, включила свет. Несколько минут они молчали. Леля сосредоточенно натягивала сапоги, Алевтина смотрела в зеркало.
– Ты меня услышала?
Леля подняла голову. Алевтина смотрела поверх ее головы. Лицо было бледным, губы обметаны, как в лихорадке. Там, на кухне, свет был жиденьким, темно-желтым – и было незаметно, а здесь, под яркой лампой, ватт в 150, да еще и без плафона – здесь это прямо бросалось в глаза.
«Совсем сдала», – подумала Лелька, а вслух спросила:
– Ты про что?
– Я про Глашу. Я просила тебя..
– .. присмотреть. Да, Аля. Я тебе, вот, крестом клянусь…. – Леля вытащила из-под свитера маленький крестик на тусклой, медной цепочке. Крестик был очень старый, края были словно обточенные, оплывшие, как восковые свечки перед алтарем в конце службы. Алевтина расширила глаза.
– Какой он у тебя… никогда не видела…
– Я его только в дорогу надеваю. Когда очень в даль, и за руль. Оберегом. На повседневку не трачу, храню. Он не любит суеты.
– А я думала, ты мирская до мозга костей.
– Этакая насквозь приземленная?
– Ну, да.
– Ну, вот и нет.
И обе засмеялись. Леля тут же посерьезнела, подняла крестик на уровень губ, приблизила ко рту, так, чтобы дыхание его касалось.
– Я тебе обещаю, – сказала она тихо и глухо. – Я обещаю тебе смотреть за Глашей, за рабой Божией Глафирой, и прийти ей на помощь, когда она попросит, или когда Боженька позовет. Клянусь в том.
И легко поцеловала – сначала крест, потом Алевтину.
Обняла крепко, сдернула с плечиков шубу, подхватила сумку, и шагнула в открывшуюся перед ней дверь.
Алевтина погасила свет в коридоре, зашла в комнату рядом с кухней, включила маленький ночничок, встала у окна и смотрела, как Леля отъезжает. Помахала рукой – она не увидит, конечно, но на душе легче, попрощалась, и потом долго сидела у окна.
Скоро уже невозможно будет скрывать от родственников правду. Начнется химиотерапия, полезут волосы, скоро все полезет наружу. Как бы ни швырялась она, Аля, громкими словами, о том, что легла бы костьми, спасая Глашу, чтобы вернуть ее на путь истинный – это были только слова. Сделать то, что она говорила, означало наложить на себя руки. А с этим пока не были готовы согласиться ни она, ни Глаша.
4. ЛЕЛЯ, ЗОЯ, ГЛАША. ТРЕУГОЛЬНИК БУДУЩЕГО
Заснеженный проспект, плавно переходивший в безымянный выезд на трассу, что огибала город, отходя от линии залива и возвращаясь к ней, был под завязку забит машинами. До того места, где от широкой асфальтовой ленты начиналась другая, поплоше и поуже, и приводила чуть ли не прямо к воротам их загородного дома – до этого места было еще далеко. Пока что вокруг Лели был ад – коллапс, паралич, а на часах стрелки уже летели к полуночи. И это она, Леля, еще даже до трассы не доехала, до нее и в свободном-то режиме нужно было бы минут сорок еще катить, а тут…. Тут – она подозревала – выйдет часа полтора, а то и два. Ей надо было, конечно, либо уезжать раньше, либо надо было остаться – но теперь все эти рассуждения были ни к чему. Теперь – она застряла, и до дома доедет, в лучшем случае, завтра ввечеру. Потому что на свою трассу, по прямой, она встанет теперь уже не раньше половины третьего. Леля любила ездить по ночам, но при этом всегда старалась подгадать так, чтобы предрассветные часы – самые муторные и опасные – встречать где-нибудь рядом с пунктом назначения. Чтобы, если что – заехать на заправку и подремать там, прямо в машине, пару часов. После такого сна полноценно ты не восстанавливаешься, это без базара, но сил на паручасовой бросок до дома хватит однозначно. А здесь получалось, что именно на эти предутренние часы и придется самый длинный и сложный кусок дороги. Плюс, пока она дотолкается в этой пробке до «большой воды», она устанет, как чертова мать, и это еще больше все осложнит. Наверное, стоит попробовать объехать «затык», если конечно, ее выпустят отсюда соседи по дороге. Если нет, придется тихо рулить к обочине, искать затишек, и ложиться спать на пару часов. Или искать тут, в округе, какую-то гостиницу или мотель, и порываться туда. Заплатить за сутки, и лечь спать – часов хотя бы до пяти, – а потом, отдохнув и поев, ехать, теперь уже не останавливаясь и не отвлекаясь. Тогда, возможно, она окажется дома к обеду и попадет хотя бы на вечерний прием. Банкетный зал, конферанс и концерт, были заказаны и оплачены, а роскошное платье из шифона цвета угольных сапфиров ждало ее уже больше двух недель. Ее коротенькой стрижке, к счастью, были не нужны услуги парикмахеров, макияж она делала всегда сама, а платье в этот раз было красоты настолько умопомрачительной, что к нему не требовалось ничего, кроме правильно подобранных туфель, которые тоже уже были наготове. К своему платиново-черному, геометрическому прокрасу волос, Леля нашла обувь в том же стиле, на высоченной иссиня-черной шпильке, перехваченной узкими концентрическими кругами из плотной металлической ленты. Круги шли по всей высоте, сверху донизу, и от этого каблуки походили на небоскребы, опоясанные кольцами света через равные промежутки этажей, или на приборную панель, или на коридор космического корабля. Серебристо-белый верх, как меловой утес, вырастал из черных геометрических завитков, шедших понизу, узкой каймой, вокруг всего носа и боков. Туфли были похожи на город на берегу моря, платье – на ночное небо, а прическа Лели – на полную луну в нем. И тонкий, молочного оттенка, узкий шифоновый шарфик, закинутый через горло назад, концами за плечи, вполне мог сойти за облака, посеребренные ночным светилом.
Леля могла быть разной, но она всегда была сногсшибательна. И при полном параде на званом ужине, и матерящаяся, в грязном ватнике и резиновых сапогах, заляпанных известкой. Она всегда была непререкаемо эффектна, и только она и Бог знали, чего ей это стоило.
Соседи по дороге ее выпустили, но объезд не задался. Навигатор упрямо наливался красным, бесконечно перестраивая маршрут, пока она металась по узким улочкам в стороне от проспекта. В конце концов, ей надоело это занятие, она приткнулась у какого-то двухэтажного здания и сняла телефон с подставки. Пора было написать, что, мол, задерживаюсь, и найти место для отдыха. Звонить Олегу не хотелось, проще было написать, что за рулем, что пробка, что еду, приеду, целую – и на этом все. Разнервничается – сам позвонит, а нет – значит, нет. Собственно, она была уже не так и далеко от края города, если ей повезет, и она найдет что-то приемлемое, то около половины пятого утра можно спокойно стартовать, в эти часы пробок не существует в принципе.
Леля жалела, что не уехала от Алевтины раньше, и жалела, что не могла остаться. И еще очень жалела, что не довелось встретиться с Глашей. Аля сказала, что у той сегодня ночная смена, но может быть Глафира просто не хотела видеть Лелю. Она всегда была не слишком приветлива с новой папиной женой. У нее были сложные отношения с миром, во всяком случае, в те годы, когда Леля с ней познакомилась, но самые непростые из них были именно с отцом. Кажется, Глаша его очень сильно не жаловала, многое, как подозревала Леля, дочь делала ему назло, и порой Леле даже приходило в голову, что Глаша хочет рассорить родителей, разлучить их. Если так – своего она добилась, правда, не очень понятно для чего ей было это нужно. Зато было понятно, что хотя Алевтина и сотой доли не рассказала из того, что следовало бы, высказанную ею просьбу придется исполнять. Она, Леля пообещала, и вовсе не по принуждению, а от чистого сердца. Но одно дело сказать «я сделаю», другое – сделать. А она так торопилась – даже телефон строптивой девицы не взяла у матери. Дома у нее был записан какой-то номер с пометкой Глаша, но фиг знает, может, она меняла номер, или еще что-то. Она подумала, что утром надо позвонить Алевтине и взять телефон. И не забыть заказать духи! И все-таки попытаться еще раз поговорить с Алей о ее проблемах со здоровьем, хотя бы уговорить ее пройти основных – кардиолога, невролога, гастроэнтеролога того же. Ладно, не вышло, так не вышло. Значит, пока не время.
Она вспомнила фразу, слышанную когда-то, на каком-то party, устроенном на берегах лазурного озера, в солнечной Италии, на вилле какого-то итальянского олигарха, куда она попала совершенно случайно, в период страстного романа с одним футболистом. Они познакомились когда ее контора подрядилась строить ему дом. Футболист играл за местную итальянскую команду, которую спонсировал этот самый олигарх по причине того, что происходил родом из этих мест, и когда-то, еще ребенком, защищал цвета этой команды на футбольном поле.
Фраза нравилась ей по дрожи. От нее несло ароматом неумолимой судьбы и «черным воронком» сталинских времен.
«Когда вы будете готовы – за вами придут».
Вот именно. Боженька и судьба умнее нас, грешных, когда надо будет – тогда и сложится.
А пока – хорош разлагаться, надо искать ночлег.
Леля занесла руку над дисплеем, и тут сзади резко гуднули. Она вскинула глаза – черный «Чероки», похожий на катафалк, крякая нетерпеливо, объехал ее, взметнув тучу снега с обочины. Его клаксон длинно и возмущенно проорал что-то, явно матерное, красные стоп-сигналы вспыхнули, и черная туша свернула к гостеприимно распахнутым воротам, вделанным в высокую узорную ограду дома, у которого она припарковалась.
– Ой, – подумала Леля. – Нехорошо вышло. Это, наверное, его дом, а я тут, под забором тусуюсь, как побродяжка. Надо отъехать, а то еще охрану вышлет, разобраться.
Она включила зажигание, проехала немного вперед и встала у соседнего дома. Бросила взгляд в зеркало заднего вида, просто из любопытства, и оторопела. Под крышей двухэтажного особнячка, у которого она стояла только что, яркими огнями переливалась надпись «Рай на окраине».
Вот это было полное и окончательное «да», включая черный «Чероки», похожий на так некстати вспомнившийся «воронок». Или, все-таки, кстати?
Она хотела увидеть Глашу? Пожалуйста.
Она хотела ее телефон? Что ж, возможно и это у нее получится.
Она хотела ночлег, то есть подремать немножко?
Нет сомнений, что даже если здесь в этом раю на окраине нет номеров для поспать, она совершенно точно может справиться здесь, где они могут быть в радиусе пары километров
И это заведение совершенно точно работает ночью, вот они в поиске, она нашла. Да, «Рай на Окраине», салон красоты, массажный салон, баня, сауна, кафе. Работаем круглосуточно, по записи и без. Мэйлы, номера телефонов, фотки интерьеров и мастеров прически и маникюра. Расценки на грани неприличных, но интерьеры очень крутые. Если мастера не хуже – тогда все в порядке и с расценками. Леля медленно сдала назад и повернула на боковую аллейку, которая вела к воротам. Ехидно ухмыляясь, заехала на парковку и встала рядом с черной тушей «Чероки». Проверила в зеркальце макияж, подправила помадой рот, скорчила сама себе рожицу.
– Ну что, к подвигам готовы?
