Фреда Калин "Три жизни доктора Сигала. Недлинная повесть"

Он зажёг сигарету и плюхнулся на стул.

– Какая дура…

– Она дура? А ты? Кто ты тогда? Ты что думал, она так и будет оставаться влюблённой школьницей… всю жизнь…, пока ты не нагуляешься?

– Я идиот. Я же её берёг. С ней же нельзя просто. С ней же всё вечно должно быть серьёзно.

– Вы оба ненормальные.

Соня подошла и обняла брата за шею.

– Ладно, Сонька. Не сомневайся, я приду.

Леон вспомнил, что Леонид тогда первый раз в жизни отправился в ресторан. Заказал бутылку армянского коньяка и тарелку копчёной колбасы. Ну и сочетаньице… Просидел весь вечер, недоумевая, как же могло так получиться, что его Мила – не его. Ведь он видел любовь в её глазах, чувствовал электрический импульс, когда брал её за руку – уж он-то в женщинах разбирался.

Балбес ты, хоть уже и Леонид… «в женщинах разбирался» … Леон в пять прыжков спустился на кухню. Я жизнь прожил и не разобрался, а уж о таких, как Милка, и говорить не приходится. Он принялся готовить завтрак: два яйца всмятку – его коронка – и ломоть чёрного хлеба (желательно бородинского), с маслом и сыром. Самонадеянность молодости, вот что я тебе, умнику, скажу. И большая чашка капучино.

Леонида обуяли две страсти: научиться всему и доказать! Что доказать, кому доказать? Стать выдающимся хирургом? Выступить в Париже на всемирном симпозиуме с оглушительным успехом (желательно в присутствии мамы)? Получить Нобелевскую за излечение глухоты (приобретённой или врождённой, ему ещё предстояло решить) и сунуть её под нос ректору Военно-медицинской академии? Сказать Милке, ты упустила шанс стать женой нобелевского лауреата?

Шесть лет, превозмогая зевоту, он шагал по тёмным улицам к первой лекции. Перед сессией он приходил домой только спать – пропадал в институте и упивался чтением учебников по хирургии в библиотеке. Преподаватели не могли на него нарадоваться. Не стесняющийся в выражениях профессор онкологии однажды обронил: —Вот, кто среди вас, недоумков, настоящий врач – жаль только, опять еврей.

Тем не менее, в один прекрасный день к нему подошёл сам всемогущий друг дяди Йосифа, хлопнул по плечу, до которого едва дотянулся и сказал: – Готовься, Леонид. Отлично пройдёшь вступительные испытания – я за тебя похлопочу. Покровительство будущему отечественной медицины мне зачтётся.

Праздновать поступление в ординатуру «НИИ уха, горла, носа и речи» в Сонькиной квартире собрались мама с папой, Соня с очередным поклонником, Мила с мужем Мишей, «благодетель» с женой, Елена и Леонид с девушкой, «прописанной» на тот момент в углу Зины. Елена играла и пела – она явно была в ударе. Мила и Леонид отошли к окну покурить. Он чиркнул спичкой.

– Ну как замужняя жизнь?

– Нравится.

– Всё н-никак не удавалось спросить, почему ты так спешно замуж выскочила? Беременна?

– Нет, но обязательно буду. Мише тридцать один, ему не хотелось бы стать папашей в возрасте дедушки.

– Я и не догадывался, что тебе нужен муж-папочка.

– Почему папочка? У нас разница всего в девять лет.

– А разница в три маловата показалась?

Леонид глубоко затянулся и уставился на Милу взглядом, который, по мнению Зины, заключал в себе секрет его мужского обаяния. Мила соскочила с подоконника, как от укола. Она вытянулась перед ним – тонкая, вибрирующая струна, ж-е-л-а-н-н-а-я.

– Знаешь, кто ты, – тихо прошипела она, – ханжа. С пятого класса и до прошлого года я только о тебе и мечтала. И не говори, что ты этого не понимал. Я и фехтовать пошла… из-за тебя. Но… пока я была школьницей, твои вожделения удовлетворяла Зина, а затем дамочки, с которыми проще. А я.… ты даже не представляешь, какую интересную жизнь я прожила… с тобой, – она затянулась сигаретой, засмеявшись, закашлялась, – в своём воображении. Мы – шпаги наголо – сражались с врагами, как мушкетёры. Мы страстно любили друг друга, как Анна и Вронский. В толпе самых красивых женщин ты безошибочно находил меня, как Маленький принц свою розу. Мы много путешествовали. А как ты радовался нашим детям! У нас их было двое. Иосиф и Ева. Когда ты на меня смотрел, твои глаза светились обожанием… В моём девчоночьем воображении. А в реальной жизни я видела, каким взглядом ты провожал Зину, как кидался поднести её кошёлки. Не знаю, сознаёшь ли ты, как ты её любил, – Мила сделала паузу, – по-настоящему. Я это чувствовала, потому что любила тебя. Тоже по-настоящему. Ну, а теперь я взрослая. У меня замечательный муж. А у тебя…, скорее раньше, чем позже, появится жена, милая и преданная.

– И всё-то ты обо мне знаешь.

Его голос осип. Во время Милкиного темпераментного шептания Леонид продолжал курить. Сидел в профиль, глядя на неё больше ухом, чем глазом. Внутри что-то отрывалось и поднималось к горлу.

– Не всё, но больше, чем остальные. Для мамы – ты ангел и отрада, для Соньки – обожаемый старший брат, для папы – счастье и гордость, а для влюблённой девчонки ты стал героем её мечт…, – она запнулась, – …мечтов? И потому – объектом пристального наблюдения. Вот так, Лёнечка.

Он придавил потухшую сигарету. Встал, склонился над её повёрнутым к нему лицом.

«Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя.»

– Чьи это стихи? – Она выглядела ошарашенной. – Твои?

– Гумилёва. Случайно запомнились.

В комнате стоял галдёж. Миша не сводил глаз со своей юной жены.

– И ещё, я, Лёнь, поняла, что место, которое раньше занимала Зина, никогда не будет пустовать. И твоей жене придётся с этим мириться.

У него удивлённо поднялись брови.

– Ух ты какая, мудрая-прозорливая. Мама говорила, что ты старая голова.

Он провёл рукой по её волосам, перекинул их на плечо.

– Счастья тебе… девица Эмилия, подружка юности моей… ха, ушедшей.

Леон менял температуру воды с горячей на холодную раз пять. Выходить из душа не хотелось. В молодости чувства безвозвратности не существует.

Тогда новоиспечённый ординатор Сигалович с головой бросился в работу – вперёд к сияющим вершинам медицинской науки. И случилась удача. Дважды.

Что-то задержало в институте заведующего отделением ЛОР хирургии, профессора Терёхина до одиннадцати вечера. На выходе за стеклом будки вахтёра он увидел Леонида. Остановился, его глаза хитро прищурились.

– Вы вездесущи, доктор Сигалович. Утром я вас видел в хирургическом, днём в клинике, вечером в стационаре, и сейчас… на проходной. Сколько же и когда вы спите, коллега?

– Ну… раз мы виделись во всех этих местах, профессор, я думаю, столько же, сколько и Вы – не больше пяти часов…

– … и когда придётся, – добавил Терёхин. Кивнул и покинул здание.

Эпизод оказался судьбоносным, а благоволящий перст судьбы продолжал активничать. В ординатуре Леонид легко и близко сошёлся с Алексом Левиным. Способный врач и повеса Алекс делился последними новостями, чтоб не сказать сплетнями, городского «интеллектуального» бомонда. Новинки, опубликованные в «Иностранке» и «Новом мире», взлёт карьеры беглого Рудольфа Нуриева в Париже, подробности присуждения Нобелевской премии Ландау, свержение Хрущёва, с кем спит нынешняя прима-балерина – Алекс знал всё.

На двадцать седьмом дне рождения Леонида повеса повстречал Соню Сигалович и, по его собственному выражению, втюрился по шляпку. Обаятельного светского гуляку как подменили.

– Я только одной буквой ошиблась, думала, Мила – Миша, Соня – Сюня, а оказалось Соня – Саня, – хохотала Сонька.

– Это плебейское Саня, – жаловалась мама Алекса.

Сам Алекс трансформировался в Саню без малейшего неудовольствия. Его родители поняли, что выбор окончательный и обсуждению не подлежит. Вот таким неожиданным образом Леонид породнился с Б. А. Левиным – отцом Алекса, заведующим отделения ОТО-хирургии. О счастливое совпадение! Леониду для поступления в аспирантуру как воздух требовалась протекция. Только она, ненавистная палочка-выручалочка, могла нейтрализовать его пятую графу.

Оба – доктора медицинских наук, оба – заведующие отделениями, Терёхин и Левин относились друг к другу почтительно и ревниво. Задушевных бесед их общение не предусматривало. Однако разговор состоялся.

На обеде у молодых Левиных Борис Александрович поделился результатом.

– Ну что ж, Соня, я твою просьбу выполнил, объяснил профессору Терёхину, каким макаром я и Леонид стали не такими уж дальними родственниками. Естественно, мнение своё высказал, что студент-ординатор он прекрасный и аспирантом будет не хуже, «если Вы, уважаемый Владимир Георгиевич возьмёте его под своё авторитетное крыло». На что, к моему удивлению и удовольствию, он ответил, что знает Леонида. Голос у него – чисто иерихонская труба. Говорит: «Давно за ним наблюдаю, он для своего возраста хирург отличный. Диагност вдумчивый. В аспирантуру пускай подаёт. Когда триста операций сделает и свою тему фундаментально обоснует, пускай обращается. Я его диссертацией руководить соглашусь. А чтоб к экзаменам на кандидатский минимум его допустили, мы с вами походатайствуем. Кто ж против нас, старых зубров, пойти осмелится?»

– Так что ты молодец, – Левин похлопал Леонида по руке. – С таким руководителем как Терёхин некоторые «доброжелатели» на защите диссертации побоятся выкатить незаслуженный чёрный шарик.

Поступление в аспирантуру прошло без сучка без задоринки, правда, английский пришлось сдавать дважды – пробел в способностях доктора Сигаловича.

На краю кухонного стола Леон увидел записку. «Daddy, I’ll be back in four days. Love ya, Peter.» Сын в расцвете карьеры. А моя карьера – засушенный цветок меж страниц медицинских журналов и альманахов. После выпитого гудела голова. Ещё одна спасительная чашка кофе, и пора ехать.

Профессор Терёхин не мог на него нарадоваться. Шестьсот часов в операционной и анализ собранного материала, предложение по модификации инструментов и венец диссертации – разработка нового подхода к лечению психосоматической глухоты. Колечки сладкого дыма поднимались из его трубки, щекоча чувствительный нос аспиранта Сигаловича.

– Вы, в первую очередь, учёный, и поэтому обязаны ограничивать влияние человеческого фактора, что сделать чертовски сложно, поскольку врачебная деятельность основана на заботе о пациенте, то бишь о человеке. Мы, учёные, – философствовал Терёхин, – ослеплённые блеском своей идеи, бывает, не замечаем неугодную нам деталь, или отбрасываем как случайную. И, почти без исключения, наше упущение обнаруживается и возвращается бумерангом… иногда через много лет. А это, уж поверьте мне, молодой человек, и достижения может перечеркнуть, и репутацию разрушить.

Последнее Терёхин позже проверил на собственной шкуре. Отвратное чувство схватило до тошноты. Да ладно, что это я: страсти-мордасти давно ушедших лет. Леон вернулся к списку дел и добавил: 4. Разобраться с билетом в Россию.

Посетить могилы отца, дяди Иосифа и Макакозы он хотел давно, но мешала занятость. Зато теперь чего у меня пропасть, так это времени. Сардоническая улыбка скривила его губы.

Часть 6. Семья

Дядя Иосиф появился неожиданно. Соня вышла на звонок открыть дверь и увидела старика в затёртом зипуне и рваной шапке-ушанке. Такие носили пленные немцы, работавшие на строительстве городских дорог. Она чуть было не захлопнула дверь, но узнала и, заорав, па-а-па-а, бросилась ему на шею.

От прежнего дяди Иосифа узнаваемым остался только нос, да и тот был со шрамом на переносице. В глазах – одна тоска и отрешённость, ни былого озорства, ни иронии. Первый вопрос: «Где мама?». Капля по капле, эпизод за эпизодом он узнавал о судьбе своей жены. От Сони – о допросах и обысках… От мамы – об изнасиловании и болезни (название которой она не открыла даже ему), от которой она скончалась. На свободе дядя прожил всего полтора года.

– Я так виноват, доченька. Мамочку твою, любимую мою, единственную, на поругание этим гадам отдал. Этой мрази.

Он закрывал лицо руками, и слёзы катились из-под пальцев по его впалым, заросшим щетиной щекам.

– Папочка, ты ни в чём не виноват. С мамой расправились сволочи в кожаных куртках. Я их ненавижу так, что сильней невозможно.

– Я виноват, Рахиль, виноват, – изливал он душу маме, – гордыня взыграла. В польский научный журнал статью свою переслал. Знал, что нельзя, да думал, сойдёт. Думал, я такой исключительный, незаменимый. А незаменимых нет. В их глазах все мы – пыль.

Вечером он выпивал четвертинку водки и часами просиживал над старыми фотографиями, плача и вымаливая прощения у своей обожаемой «девочки», отданной на поруганье Макакозы. Днём ездил на кладбище или шатался по городу.

– Папочка, ты, когда гуляешь, зайди, пожалуйста, в магазин. У нас сахар кончился и масло, – просила Соня.

– Да-да, доченька, конечно, – соглашался он, но возвращался или с пустыми руками, или приносил не то. Он существовал в одномерной действительности своей вины. Умер он в трамвае, возвращаясь с кладбища. Схватился за сердце и упал.

Дядю Иосифа официально реабилитировали уже посмертно. Восстановили звание действительного члена Академии наук, а Соне оставили квартиру и дали крохотную пожизненную пенсию.

– Вот и весь дрек мид фефер, что есть дерьмо с перцем, – не уставал возмущаться папа. – Так родина-мать-твою расплачивается за гибель миллионов, подчёркиваю, в мирное время.

После возвращения дяди Иосифа, Елене, которую мама временно поселила у Сони, пришлось съехать. На то, чтоб снять себе угол, она пока не зарабатывала. Сердобольная – в прямом и переносном смысле слова – мама поселила её в каморку Леонида. Тот перешёл на диван в «гостиной». Всё равно дома он только завтракал, ужинал и спал. Годом позже папа получил ордер на отдельную квартиру в районе новостроек.

– Никуда я не перееду, – решительно заявила мама. – Мне из того района будет не выбраться. Здесь у меня все магазины под боком и рынок. И к соседям я привыкла. Какие-никакие, но, если что, прибегут. Вот если б ты, сынок, женился, вам, молодым, как было бы славно начинать жизнь в новой, своей квартире. А нам с папой и здесь хорошо. Куда нам больше.

Леонид, хоть и жил своей занятой жизнью, но слепым и глухим не был. Мама намекала, чтоб он женился на Елене.

– Хорошая девочка, скромная, услужливая и всё-таки наполовину наша.

– Во-первых, Еленка почти наша, – с присущей ей логикой рассуждала Соня. Во-вторых, она в тебя втюрилась сразу и бесповоротно. В-третьих, в отдельную квартиру тебя одного не пропишут, а с женой – запросто. Профукать квартиру – надо быть идиотом. Сколько лет дядя Яша на неё ишачил. В-четвёртых, Ленка учит детей музыке и воспитывает. Вот и ваших воспитает – не нарадуешься. Тебе только знай их делай, а это, как общеизвестно, твоё единственное хобби.

– Сонька, смотри мне, заработаешь на орехи. Ты серьёзно так думаешь, или чтоб маму поддержать?

Сестрица у меня симпатяга, – думал Леонид, – на вид киса-мурочка, а характер – городовой в юбке.

– Получается, я на Елене должен жениться как бы по расчёту?

Разговор происходил поздно вечером. Дядя Иосиф спал в своей комнате. Они сидели на кухне. Соня в домашнем платье и переднике. Она протянула руку и погладила шевелюру Леонида.

– Лёнь, ты ж знаешь, мы с тобой родные… Ну, не хочешь, не женись. И чёрт с ней, с квартирой. А на ком ты вообще тогда женишься, ты думал? Настоящая любовь тебя уже посещала… дважды, – Соня сделала значительную паузу. – Ты очень изменился. Как будто это не ты делал нам с Милкой костюмы, помнишь в седьмом классе? Она – Кот Базилио, а я – Лиса Алиса. Какие ты ей тогда усы нарисовал… а шляпу с пером? Ты, как занырнул в свою медицину, у тебя всё побоку пошло. Теперешняя твоя любовь – это твоё великое предназначение стать медицинским светилом. Я тебе честно скажу, ни одной женщине не под силу соревноваться с такой соперницей. Такая, как Милка, не смирилась бы никогда, а Ленка проглотит – не подавится.

– Ну тебя, Сонька. Всё как-то неожиданно. Понятное дело, с квартирой надо что-то быстро решать. Мама намекает – прозрачней некуда, а я вообще не думал…

– Ты не думал… Пока Милка замуж не вышла, ты Ленку вообще не замечал. На вечеринках – это ж просто смех – все танцуют, она играет, поёт, на тебя глазками стреляет, а вы с Милкой языками зацепитесь и спорите, как ненормальные… или хохочете.

Они заболтались. Леонид покинул Сонькину кухню за полночь.

Леон стоял на долгом красном. Водители вокруг начали сигналить. Ему раздражаться глупо – торопиться некуда. После вчерашних похорон он никак не мог стряхнуть оцепенение всего: мозга, души, тела. Непрерываемой ниточкой проходила ты, Сонечка, через всю мою жизнь, а теперь… Только не плакать… Нюни ещё никому не помогали.

Двумя днями позже, в воскресенье Леонид проснулся около одиннадцати – отмотал двенадцать часов на дежурстве. Родителей дома не было. Из каморки на цыпочках вышла Елена.

Милое лунообразное личико с бледно-голубыми обожающе-вопрошающими глазами. Ростом ему по плечо, как и большинство женщин. Аккуратная фигурка. Он почему-то не сомневался, что она девственница, а на пути его эротического становления таковых ещё не попадалось.

– Ой, ты проснулся, а я тут боюсь пошевелиться, чтоб тебя не разбудить. Кофе хочешь? Я пойду на кухню сварю.

– Хочу. А где старики?

– Так они ж на дачу к этим, как их… ещё вчера укатили.

Когда Елена вернулась, Леонида на диване не оказалось. Он сидел в каморке на её постели, упёршись локтями в колени, подперев подборок руками. Он впервые пронзал девушку своим фирменным нежно-лукавым взглядом.

– Поставь кофе на стол. Подойди сюда.

Она послушно приблизилась. Он обнял её за талию и притянул к себе. Она выдохнула «Ой, Лёнь» и прижалась к его губам. Как он и предполагал, Елена оказалась девственницей. Через неделю они расписались, а через месяц отпраздновали новоселье и, заодно, свадьбу.

***

– Лёсинька, ну приди пораньше, сходим куда-нибудь. Я билеты в кино куплю, или ещё куда…

– Елёнок, ты же знаешь, мне, чтобы поступить в аспирантуру, нужно превзойти остальных даже не на одну, а на две головы.

– И что тебе втемяшилась эта аспирантура? Ты очень замечательный хирург. — Ох уж этот её лексикон. – За тобой вон как пациенты охотятся. И всё, наверное, больше дамочки, да, Лёня?

В её представлении «докторицы и медсестрицы» подстерегали её Лёню на всех поворотах больничных коридоров. И напрасно – первые три года семейной жизни угол Зины пустовал.