Компьютер выговорил все и замолчал. Еще слышнее стал снаружи дувший ветер. И ожидаемо раздался голос Веры:
– Ну, кажется, я полагаю, все. Дадите мне машину – я поеду.
– Что ж, поезжай, – проговорила баба Даша.
– Пускай водитель все же лучше довезет, – прохладно посоветовал Никита.
– Не привыкать, ведь я повсюду за рулем.
Прошло какое-то количество минут. И Вера выехала, верно, за ворота. И ветер, вроде бы, в какой-то мере стих.
В каминной же стояла тишина. Как неожиданно им позвонил охранник.
– Она ошиблась, повернула на карьер! Что делать? Ехать вслед и развернуть?
Но Дарья с твердостью ответила:
– Не надо. Она надумала так ехать, ей видней.
А для Никиты, как бы ставя этим точку, договорила:
– Все мы люди. Бог судья. Коль он сочтет возможным – пронесет.
И у Никиты тут же вырвалось спонтанно:
– Я, бабушка, люблю тебя, как сын.
А Яна Граве, зрелый плод образованья, договорила механически:
– Как русский – сильно, пламенно и нежно.
Рассказы
Стоит вымолвить слово
Любопытные люди
Его тут же размножат,
Назовут золотым.
А наутро так снова
Память сердце разбудит,
Осень лето стреножит,
Миновало – Бог с ним.
Но – и нощно, и денно
Все у нас неизменно.
Превратности судьбы
И никто никогда не узнает
О безумной, предсмертной борьбе
И о том, где теперь отдыхает
Тот корабль, что стремился к тебе.
Николай Гумилев
Валуев в молодости танцевал в балете. Потом писал «Психею», интригующую книгу о юной балерине, любимой ученице мсье Дидло, и о загадочности нитей, связующих искусство и безжалостную смерть. И дальше изучает он истории людей, не отвлекаясь от излюбленной им темы и оставаясь верным кавалером тех божественных избранниц, знаменитых балерин, которых поселил в свои романы.
Ведь лишь теперь подобна сказке жизнь у самых романтических артистов, летающих по сцене принцами, героями, порхающих сильфидами и эльфами, страдающих Жизелями, манящих, но таких недосягаемых в пленительной стихии танца. Они имеют гарантированный срок, чтоб завораживать и царствовать в балете. Отпущено на это двадцать лет. Потом уже им не придется вылетать из-за кулис, а прямиком, через служебный вход, отправят их на творческую пенсию.
А раньше в каждом театре было множество несчастий и трагедий.
Наш сочинитель приподнял пласты над миром девятнадцатого века, когда романтика добавила пуанты и без того воздушным существам, необычайным, звездным балеринам.
Загадочно глядят они с портретов, мелькают между строчками стихов, засушены в страницах биографий. Но, надо взять архивы, изучать, разворошить, выискивать подробности их жизней. Писать все без прикрас – о вероломствах, о превратностях судьбы, безжалостной к особо одаренным.
И, знаменательно, в тетрадках своей бабушки Максим нашел бесценный материал.
Полина Львовна, очень милая старушка, когда-то танцевала в Мариинском. В мужья попался умный адвокат. Однажды, сидя вечером в гостиной, она вдруг вспомнила о странных обстоятельствах кончины бедной Лиды Ивановой, «королевы элеваций». Супруг внимательно, серьезно её выслушал, потом решил детально разобраться. На следующий вечер выдал версию.
Немало было долгих вечеров, рассказанных, распутанных историй. Полина Львовна записала, и дала своим историям названье: «Сказки бабушки Полины».
По сути, это были разработки таинственных, необъяснимых случаев из жизни балерин, проделанные дедушкой – юристом.
Валуев сразу мог представить серию романов. Последним в серии он замышлял роман о чудной Лидии, несчастной Ивановой, чья странная, трагическая смерть так всколыхнула Петербург в двадцатом веке после революции. В стихотворении, что написал в день её гибели печальный Михаил Кузмин, особо выделены строки:
А грезилась волшебная страна,
Фонтаны скрипок, серебристый тюль
И не гадала милая весна,
Что встретить ей не суждено июль.
Максим в архиве видел на портрете Лидии её рукою сделанную надпись: «Мне хотелось бы, иногда, быть одним из тех звуков, которые создавал Чайковский, чтобы, прозвучав мягко и грустно, раствориться в вечерней мгле».
Жизнь улыбалась этой юной балерине. В России было имя и признание, в ближайших планах зарубежное турне с возможным сроком навсегда. Как мог возникнуть в романтической истории какой-то «перегревшийся мотор», и пароход, наехавший на лодку? Официально Иванова просто утонула. Откуда тогда пуля в голове? Болтали о романе со спецом из ГПУ, говаривали, будто два «орла» из тех же органов хотели балерину изнасиловать. Ходила даже «версия Спесивцевой», чьи «аттитюды целомудренны», «батманы добродетельны», а взгляды, как испанские кинжалы.
И не случайно у Максима была четкая цепочка – великое искусство, жизнь и смерть. Он даже полагал, что связь с искусством, подобна в чем-то шарфу Айседоры, а смерть уже вращает колесо.
Однажды он был сам на волосок от гибели. Тем летом, на гастролях в Будапеште. Когда готовились представить «Эсмеральду» на острове Маргит, на обустроенной сценической площадке. Там, из специально углубленной ямы, особенно звучал оркестр.
Шла монтировка декораций, воздвигли театральный Нотр-Дам, а рядом проходила разводная репетиция к вечернему спектаклю. На сцене в сложном танце было человек пятнадцать, когда на них обрушился собор. Все разлетелись врассыпную, один Валуев вдруг застыл на авансцене. Он импульсивно отшатнулся, и грохнулся в провал между пюпитрами.
Мозг обошелся легким сотрясением, на сломанную ногу наложили гипс. Гастроли шли к концу, оставшиеся дни Максим полеживал в отеле. Тогда в нем и оформилось желание писать.
Сначала он был взбудоражен и мучительно ломал свою ушибленную голову, какие были предпосылки, чтоб обрушился собор, и за какие прегрешения как будто бы специально на него. Потом подумал, а зачем об этом знать? К художнику, будь воля Божья, подробности всегда приходят свыше.
Ведь сколько было озарений и прозрений, когда писал о гениальной Машеньке Даниловой, у ног которой был весь Петербург и император Александр Первый. И книга, как известно, получилась.
А в «Сказках бабушки Полины» гибель Лиды Ивановой буквально, что разложена по полочкам. Лишь надо призадуматься, представить Петербург, двадцатый век, двадцать четвертый год.
Появится потом начало книги. Возможно, это будет так:
Первый вопрос, когда в Париже встретили Георгия Баланчивадзе с его балетной группой, конечно, был об Ивановой.
– Я накануне вечером поставил для неё миниатюру на «Грустный вальс» Сибелиуса, – печально, горько начал Баланчин. – Как будто бы предчувствие, потому что в этом танце она борется со смертью. Все на прыжках, на бесподобной её элевации. Ей сделали распущенные волосы, она надела алый, пламенеющий хитон. На следующий вечер должен быть концерт в Измайловском саду. Через неделю заграница, нам дали выездные визы. Как в день концерта можно ехать на прогулку по реке? С малознакомыми людьми?
Взглянул на всех с недоумением, и досказал:
– Она и плавать не умела.
Амур и Смерть
– Paul! – закричала графиня из-за ширмов, – пришли мне, какой-нибудь новый роман, только, пожалуйста, не из нынешних.
– Как это, grand’maman?
– То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!
– Таких романов нынче нет.
А. С. Пушкин
Закончились балетный класс, урок вокала, репетиции, разъехались до вечера артисты, помощник режиссера закрывал балетный офис, когда пришло в театр грустное известие, что Костя Пастухов, два года, как отправленный на пенсию, скончался. Не просто умер, а трагически погиб. Как рассказали – это был несчастный случай, но без достаточных конкретных обстоятельств, так как свидетелей найти не удалось. Хотя произошло все светлым днем в жилом районе очень близко от метро. А похороны будут послезавтра. В отделе кадров отыскали фотографию, снабдили её траурною рамкой, и на доске для объявлений появился некролог.
В тот день давали «Пиковую даму». Балет отъехал на гастроли, отрядив для танцев в операх лишь горсточку артистов, которых выбрала Ирина Одаховская, балетная звезда, недавно завершившая карьеру. Ей предложили репетировать, с кем только ни захочет, чтоб только удержать её в театре. Не из-за опыта, большого мастерства. Все знали: у неё есть третий глаз для истинного взгляда на искусство, на этот возвышающий обман. И удалась ей режиссерская работа, когда один артист кордебалета, с кем Ире захотелось танцевать, в её руках едва ли стал не гениален. Но это было только раз и по любви.
Теперь Ирине, распрощавшейся со сценой, хотелось самолично делать звезд. Ей вправду удавалось видеть многое, сокрытое от заурядных глаз. К примеру – в неуклюжей Урминой, в природе удлиненных ее линий, Ирине виделась возможная Жизель; а эта пара – Чайкина с Десницким; ведь было очевидно – если с ними поработать, то здорово станцуют «Дон Кихот». Бесспорно, что и Чуркин перспективен, с его заоблачною техникой, огромным темпераментом, горящими бездонными глазами. Сегодня вечером у Чуркина дебют: они с Земфирой Урминой выходят на балу второго акта в забавном па-де-де «Амур и Смерть». Ирина с ними поработала, и знала – получилось хорошо. Но подошел в конце прогона к ней Плецкявичус, прославленный клипмейкер, приглашенный режиссер, решивший «Пиковую» в собственной трактовке.
– Согласен, что Амур акселерат, не пупсик устаревший с самострелом, а квинтэссенция эротики, разящая кругом всех наповал. Но почему, скажите, смерть так беззаботна? В ней должен быть безжалостный и ждущий всех конец.
У Одаховской была четкая позиция, которую не стоило труда обосновать.
– Я, Роминус, танцую от другого. Вам разве не сказал никто, что смерти нет вообще? Что люди верят в смерть лишь потому, что их так учат и приравнивают жизнь к функционированью разных всяких органов. Мне мой кузен давно уже открыл, что смерть не завершенье нашей жизни, а точка перехода в мир иной. Возьмите физику с бесчисленным количеством Вселенных, где в каждой мириады ситуаций и людей. Ведь все, что с нами в будущем случится, уже случилось, или где-то происходит, и то, что называют словом смерть, не может в принципе никак существовать. Жизнь человека – многолетнее растение, и возвращается всегда, чтоб снова зацвести в мультивселенной.
– Но это же вразрез с моей концепцией?
– Да, бросьте вы, какой уж тут разрез! У вас конкретно: Лиза в лодке по Фонтанке, замучилась, а «Германа все нет»; и из под купола спускаются на сцену на канатах – и старая графиня, и повеса Сен-Жермен, и бедный Герман, и спускают вслед бесстрастного крупье, (я верно понимаю?) как судьбу. И это здорово, так кеглей по графине, когда звучит, что ваша карта бита.
– Тогда зачем на смерти кости, как скелет? А пупсику скажите: пусть хотя бы грудь побреет. Не очень, прямо скажем, эстетично.
Тут Одаховская припомнила Ахматову, считавшую, что «Пиковая дама» – загадочная очень повесть Пушкина. И, сколько бы ни бились с этой заданной загадкой, то, все-таки, вовек не разрешат.
* * *
«Какие хлопья, мошкара к оконной раме», – так думала Ирина этим утром, любуясь на февральский снегопад, и радуясь, что снег не таял сразу, а покрывал унылый серый двор и делал его чистым и нарядным. Лапландия и Вечность, мальчик Кай. Она вдруг вспомнила троюродного брата, ученого по квантовой механике, который рассказал ей о теории, что время нереально, и движется лишь в нашем представлении. Как можно было с ним не согласиться? Ведь в случае, что время лишь условность, то возраст и подавно ерунда. В семнадцать ей казались стариками и старухами, чьи годы близки к цифре пятьдесят. Теперь же, в свои сорок девять лет, пусть не могла она ни прыгать, как когда-то, ни бешено вертеться в фуэте, но кто сказал бы, что она не молода? Не важно, что пришлось уйти со сцены. Играть комедии и драмы в частной жизни интересней.
А утро, между прочим, продолжалось. Задумчиво, не расставаясь с кофе, прошла она в уютную столовую к любимой маме на портрете над камином. К той юной девушке, что стала её мамой, когда портрет уже валялся на шкафу. На полотне модель читала, художник в это время рисовал. И оба были молоды, красивы, влюблены. Художник эмигрировал в Париж, у мамы родилась её Ирина. Художник сделал на портрете подпись: Wanted![4 - Опасна (англ.)]А мама приписала: Never more[5 - Больше никогда (англ.)].
Мать у Ирины занималась филологией и девочка взрослела в мире книг. Все стихотворные размеры Ира знала, хранила в памяти стихи, отрывки прозы, и часто, с изощренною иронией, скрывала свои мысли за цитатой.
Ещё в младенчестве открылся в ней талант. От сказок, что рассказывала бабушка, в ней что-то моментально изменялось. Она казалась отрешенной, взгляд мутнел, ребенка становилось не узнать. Ее спросили, что же с нею происходит.
– Мне бабушка поведала, какая Айога, вот я и представляю вам, какая.
Ириша тщательно вытягивала шею, таращила глаза, и всё искала, где ей лучше отразиться. С такою гордостью был задран подбородок, что, знавшие в чем дело, умилялись. Не удивительно, что выросла актрисой.
В балет она попала за компанию, когда Максима, её друга по песочнице, надумали отдать в хореографию, а он брыкался и твердил, что без Ирины никуда он не пойдет. Ирину взяли, хоть и было двести девочек на место. Так и учились в одном классе Ирина Одаховская и детский её друг Максим Валуев. Ей прочили карьеру, он же был красив, породист, к тому же – замечательный партнер. Как позабыть об их «Элегии» Массне на выпускном!
Последним летом перед театром они ездили в любимый Коктебель. Там, на скале Хамелеон, в час сумерек почти совсем лиловой, Ирина, может, несколько сурово, сказала, что интимных отношений у них в будущем не будет никогда. Макс видел, как Ирина изменилось, буравила глазами Кара-Даг, как будто там она читала эти горькие жестокие слова:
– Прошлись с тобой, Максимка, мы по всем урокам жизни. И мне не нужен пусть предельной даже сказочности принц, настолько я люблю свою свободу. Конечно, невозможно без романов, быть может, даже связей по расчету. Но ты мне будешь не чужой, а мой двоюродный троюродный кузен.
Максиму было больно, но Ирина оказалась непреклонна. Вниманием своим она его не обделила, напротив, даже вздумала развить в нем интеллект, открыв ему излюбленный свой мир литературы. И он смирился, зачитался, начитался до того, что даже начал пробовать писать. Ирина помнила одно стихотворение, Валуев педагогу написал на юбилей.
Дни рожденья – житейские вехи,
Дни рожденья – смотрины трудов.
Сколько в нашем танцующем цехе
У Петрунина учеников.
Каждый хочет поздравить, и вправе,
Благодарный обилен язык.
На основе классических правил,
Каждый в танце чего-то достиг.
Под учительским бдительным взглядом,
Мы всегда неустанно растем.
С каждым туром и каждым глиссадом,
Совершенствуясь в танце своем.
Пусть звенят поздравления звуки,
Будет труппа сегодня пьяна.
Да, в надежные, верные руки
Свои ноги вручила она!
Она тогда подбодрила поэта: «Твоим стихам настанет свой черед».
