– Ха-хах, – донеслось из приоткрытого окна. – Да тише ты, дурак!
Это мама! Её голос и её немножко взвизгивающий смех. Артём до боли распахнул глаза, вскочил с кровати и на ощупь подошёл к окну. Ничего не видно было, только мама как бы захлёбывалась, и тараторила что-то, и снова смеялась, отвечая тому, кто перебивал её басом. Никогда он не видел и не слышал её такой. Никогда она не была такой с ним.
Дома она всё молчала. Просто ли сидела у телевизора или зажигала сигарету – лицо у неё было такое, как если бы то, что она делает, было последним. Молчала всё и бабушка – говорила разве только, что говорить с мамой нет смысла. Бабушка знала, как надо жить, а мама…
Точно ли она этого не знала – или просто скрывала, что знает?
«Ночь, пожалуйста, сними свой мешок – я ничего не вижу. Я хочу видеть маму. С кем она?»
Ответили ему только холодное стекло, темнота и тишина.
А бабушка и наутро ничего не ответила. Только поставила перед ним тазик оладий и маленькое блюдце мёда, когда он нехотя сел за стол, и сказала:
– Чтоб три штуки.
И ушла во двор по своим делам.
Того, кто ночью говорил басом, уже не было, а мама спала. Она всегда возвращалась с работы поздно, особенно в пятницу. В субботу отсыпалась подольше, чуть отдыхала дома и к вечеру бежала на подработку. Артём просил взять его с собой туда, на склад, а она в ответ только улыбалась и трепала его по голове.
Уроки он делал ещё с вечера – так заставляла его бабушка, – и следом его ждали два дня попыток найти себе занятие. Можно было распотрошить бабушкин книжный шкаф и не найти там ничего интересного, одни романы в мягких обложках и рецепты. Выйти со двора и залезть в рощу напротив, чтобы набрать себе каких-нибудь палок или найти хороший куст под шалаш. А можно было посмотреть втихушку, чем заняты соседи.
По выходным улица Дальняя просыпалась небыстро. Раньше всех вставали Кузьмины – они жили по соседству справа. Тётя Валя стучала кастрюлями на кухне или копалась на участке за хлипким заборчиком. Дядя Серёжа открывал двери гаража и, разбросав инструменты, стоял над открытым капотом «Оки». Временами только крякал от бессилия.
Чинить ему приходилось одной рукой – другой рукав старой рубашки был завязан. Артём не знал, как спросить у него, почему так случилось, а бабушка и тут долго не хотела отвечать. Пока однажды не сказала, что спрашивать у дяди Серёжи об этом неприлично и он пришёл так с войны. Это было, когда мама ещё только закончила школу.
Артём тихо подходил сзади и наблюдал за тем, как сосед копается в машине. Любопытно было посмотреть, что же там такого. Наконец дядя Серёжа оборачивался и чуть пугался, заметив Артёма, а потом вновь задумывался.
– Да вроде нигде ничего не прогорело, видишь… – говорил он лающим голосом. – Да прокладка лопнула. Вот и вся проблема, цуцик.
Потом выходила со двора тётя Валя и спрашивала:
– Баб Оля дома?
Артём кивал, и они вместе шли к ним домой.
– Ваш опять там помогает, – улыбалась тётя Валя, на минутку разуваясь у входа. – Ольга, ты мне вот что скажи, у тебя крахмал есть? Некогда уж до магазина…
Артём же сразу забывал и о Кузьминых, и о бабушке, ведь к тому времени уже просыпалась мама. Хоть на пару часов можно было к ней прилипнуть. И пусть она в основном молчала – с ней рядом хорошо было просто застыть.
***
Когда он проснулся уже по-настоящему, всё было почти так же. Летел тот же май, бабушка гремела тарелками с кухни, а из окна глядел тот же пустырь напротив. Одну только маму жизнь вырвала с мясом из его объятий – и теперь она никогда уже не постарела бы.
«Спи спокойно, мам, буду у тебя в воскресенье. Проживу только сначала эту неделю.
Сегодня вторник, и половина зачётов уже сдана, поэтому рано можно уже не вставать. С Лёхой только соберёмся над лабой посидеть. Последнее, что нужно сделать по учёбе перед майскими праздниками.
А первым делом, как и всегда, зарядка».
Зарядка выпадала из памяти сразу, как только заканчивалась, – настолько она стала привычной.
Потом – так уж и быть – шла уборка. Бабушка ведь от своего не отступит. Вещи, висевшие на компьютерном кресле, Артём сложил в неловкие стопки и загрузил на полки шкафа так, чтобы сверху всё выглядело ровно. Бумажки со стола сгрёб в кучу, чтобы потом рассмотреть, что нужно, а что уже нет. Конспекты поставил на полку рядом с тем самым альбомом – и тут дёрнулось что-то в груди. Успокоился, взял со стола две кружки из-под чая и отнёс их на кухню сполоснуть.
– Доброе, ба.
– Ну наконец-то! – Бабушка, дожаривая сырники, поставила чайник.
– Щас приду, – сказал Артём, уходя в ванную, чтобы намочить тряпку для пыли.
В комнате он прошёлся ей по столу и краям полок, и… решил, что этого хватит. Ну, можно и пропылесосить, но только потом.
А так – убрался? Убрался. Теперь можно было идти пить чай.
Часы с ажурной позолоченной стрелкой, висевшие на веранде, показывали одиннадцать. Между завтраком и сборами в универ ничего уместить уже не получилось бы, так что ел Артём спокойно. Бабушка снова сидела напротив, смотрела на него и слушала, как он рассказывает ей об учёбе. Ничего, правда, не понимала, но всё равно им гордилась.
Хотя сейчас было бы чем. Он выбрал факультет прикладной математики, потому что оттуда выпускали хороших программистов, которые, ясное дело, жили потом неплохо. Так говорили на дне открытых дверей – и даже успешных выпускников приглашали.
Но то, что слово «математика» поставили в название факультета не случайно, Артём понял лишь по ходу дела – и заскучал. Её было так много, а из языков на первом курсе им дали только Паскаль и Бейсик, то есть совсем мёртвые. Это было уж совсем никуда, так что приходилось самому как-то вертеться, и он выбрал язык Си как хорошую базу.
Но сегодня вместо того, чтобы лишних пару часов посидеть над Си, нужно было доделать лабу по матанализу, а для этого он хотел собраться с Лёхой – тот лучше понимал во всех этих абстракциях.
Загрузив в бабушку кучу непонятных слов, Артём поблагодарил её за завтрак, сполоснул посуду и на пару минут заскочил в ванную. Когда он вышел, минутная стрелка клонилась к шестёрке. Это значило, что пора идти: дорога с Дальней в центр занимала даже без пробок часа полтора, а они с Лёхой договорились встретиться перед четвёртой парой.
Дорога ничуть не изменилась за десять лет, какой уж тут асфальт. Соседи давно уже ушли на работу, а вот Кузьмин на месте, только уже не в «Оке», а так, непонятно чего.
– Доброе утро, Тёма. Баб Оля ещё не вышла?
– Здрасьте, – бросил Артём и постарался ускориться, чтобы не заводить беседу.
На остановке столпилась уже большая очередь на маршрутку. Та, пыхая газами, подъехала почти сразу после того, как он встал в хвост. Полтора часа тычков в бока, невыносимых запахов и поедания чужих волос – и мы в центре.
***
«Эта, как её там. Ну которая вчера, с Белкиной. Маша? Ира?..
Мира.
Как будто спросил кто-то: чего тебе надо – чисто для души? А её имя ответило. И добавило потом: это я тебе обещаю».
Но в тот день было не так. Она отошла чуть в сторону от фонтана и стояла, обхватив себя руками. Губы скривились, а взгляд пролетал куда-то сквозь тех, кто шёл в её сторону по дорожке из глубины сквера.
За её спиной взорвался смех, и Артём остановился. Это была Белкина с её свитой.
– Так вы ж вроде дружите?
Губы Миры скривились ещё сильнее, а ресницы захлопали. Внутри у Артёма больно шевельнулось что-то знакомое, и он как будто потрогал пальцами невидимое стекло между ней и собой.
– Сядь.
Она так и продолжала стоять, только слёзы уже лились из бледно-серых глаз.
– Сядь, я тебе говорю. – Он взял её за предплечье и подтащил к лавочке. – У тебя есть мои десять минут.
7
– Коллеги… попрошу внимания, – Гершель, преподаватель по выставочной деятельности, постучала ладонью по столу, с пустым ожиданием глядя в конец аудитории, где уже никто не сидел.
Стало немного тише, но гул всё никак не утихал. Мира, сидевшая на первой парте прямо перед кафедрой, стиснула зубы и ждала, пока однокурсницы замолчат и пара действительно начнётся. Сороковую аудиторию заполнила неловкая пауза – и тут же прервалась тем, что преподавательница кашлянула.
– Пять минут для решения организационного вопроса, и вы пойдёте радоваться майскому солнышку, – продолжила Гершель. – Целых полгода мы с вами говорили о выставочной деятельности, а теперь настала пора перейти к практике.
Голоса однокурсниц стихли окончательно.
– Восемнадцатого нас ждёт Международный день музеев и, как вы наверняка уже знаете, выставка студенческих работ. На факультете сложилась добрая традиция: для вас, наших первокурсников-искусствоведов, эта выставка означает первую возможность быть увиденными и услышанными… если вы, конечно, этого не сделали где-нибудь ещё.
Сзади кто-то спросил:
– А можно не рисовать?
– Ограничивать вас по формату я не вправе: рисуйте, пишите, лепите, шейте. Главное…
Гершель опять постучала ладонью по столу, чтобы не дать гулу аудитории вырасти.
– Вы посмотрите на себя со стороны в сравнении с коллегами, воспримете реакцию зрителей и осознаете результаты вашего творчества. А для того, чтобы ваш раздел выставки представлял собой целостное творческое высказывание… нужен куратор. Да, об этом позаботится куратор выставки от первого курса.
Мира мысленно отдалилась от аудитории, и голос Гершель стал звучать глухо. То, о чём она рассказывала, уже не имело значения: ну какой из Миры куратор? Кто-нибудь да выдвинется, чтобы перед всеми блеснуть, а она просто сдаст свою работу – и посмотрит на чужие. Первое и так беспокоило, потому что нужно было что-то выбирать и показывать, да и второе – это значило, что другие будут оценивать и её тоже. Тут с собой бы разобраться.
– Ну-у, у меня отчётное по танцам на носу, да ещё с сессией вместе, – протянула рядом Юлька, от чего Мира очнулась и поняла, что куратором быть ещё никто не вызвался.
– Коллеги, почему вы воспринимаете кураторство как повинность? Этот опыт даст вам…
Не успела Мира услышать то, что Гершель скажет дальше, как почувствовала, что её ударили по плечам.
– Осокина хочет!
По аудитории проползло хихиканье. Сзади сидела Рыжова, для которой такие выкрики были делом привычным. Гершель ненадолго забыла о шуме на задних партах и опустила голову, чтобы посмотреть на Миру, сидевшую
– Та-татьяна Максимовна… – Та перебирала в голове варианты отговорок и чувствовала, как несмотря ни на что в этом проваливается.
– Да, Мира? Ты хочешь быть куратором?
Мира мысленно пробежалась по лекциям о выставочной деятельности, а потом представила себе будущее. Вот она договаривается с волонтёрами. Вот они вместе составляют план, собирают работы и формируют экспозицию. А вот монтируют выставку – и потом работают на открытии и после него. Смешки, гул, хлопанья по плечам и другие забавы продолжаются, но она растёт и становится всё ближе к искусству – как ей и хотелось.
– Да, – сказала Мира, сглотнув ком в горле. – Я буду.
***
Теперь, когда всё было ясно, однокурсницы скопом вывалились из аудитории и унеслись в столовую. Гершель, посмотрев немного в окно на толпящихся во внутреннем дворике студентов, стала собирать бумаги в сумку. Мира прятала взгляд и делала вид, что уже осталась одна. Она никак не могла дождаться минуты, когда это и вправду случится.
Наконец Гершель, глядя на то, как Мира запрокидывает голову вверх и шумно выдыхает, сказала:
– Найдите себе пару хороших помощников, и дело пойдёт как по маслу.
Внутри всё заклокотало, но Мира только и смогла сделать, что кивнуть.
– Ну или хотя бы одного помощника, – добавила Гершель так, что теперь в её голосе почудилась нотка понимания. – Тогда всё тоже решаемо. Не думаю, что за пятнадцать лет на факультете значимо что-то изменилось с тех пор… как я сама курировала выставку на первом курсе.
То, что клокотало внутри, вдруг куда-то рухнуло, и теперь Мире оставалось лишь несколько секунд смотреть вслед преподавательнице, которая, попрощавшись, ушла. В аудитории настала долгожданная тишина, но мысли в голове никак не хотели замолкнуть.
Ну и что ей теперь со всем этим делать? Как собрать со всех работы? Однокурсницы не сильно загорелись, да ещё и сессия приближается… Одной всё точно не успеть.
Может, Юлька так себя только напоказ повела, а если поговорить наедине – согласится? Наверное, она уже купила себе вафли в буфете и идёт обратно – так почему бы её и не встретить?
До следующей пары оставался ещё час с лишним. Мира накинула на голые плечи палантин, в котором всегда было уютнее, и направилась к выходу из аудитории. Хлопнула старой деревянной дверью, а потом вдруг опомнилась – пара же всё-таки – и осторожно, стараясь не сильно скрипеть паркетом, пошла в ту сторону, откуда должны были прийти остальные.
Преодолев одно крыло, она услышала, как впереди смеются одногруппницы – возвращаются из буфета. Так что можно было притормозить на повороте, а заодно поковырять носом туфли и без того разбитый паркет. Его на гумфаке не меняли уже со времён Союза, и выпускники, забегавшие в корпус по праздникам, с ностальгией хихикали о том, что главная черта факультета – постоянство.
Очнувшись от размышлений, Мира подняла глаза и увидела перед собой Юльку, что-то жующую. Ещё секунда, и они двинулись обратно в аудиторию.
– Я вот всё думаю, что теперь с выставкой, – начала Мира, избегая смотреть Юльке прямо в глаза. – Не успею ведь одна собрать со всех работы даже к восемнадцатому. А надо бы ещё на несколько дней раньше… Целостное творческое высказывание, понимаешь ли.
Юлька помолчала.
– Не факт, что я в эти две недели буду появляться в универе… Мир, мне бы свою успеть сдать, не то что с других собрать. Танцы. Да и ты же знаешь, каково мне вообще рисовать…
– По себе знаю.
Юлька приостановилась, на секунду чуть отстав:
– Прости.
Мира дала ей себя догнать, поправила палантин и обхватила плечи руками. Давить и спорить не было никакого смысла. Нужно было искать другие варианты, причём среди тех, кто по крайней мере не поднимет лишнего шума. Может, те, кого сегодня ещё не было, окажутся посговорчивее. Или кто-нибудь из полуавтоматчиков, загруженных чуть меньше, – Пономарёва, там, или Ионова. Сейчас все соберутся – и точно ясно станет.
А сейчас нужно просто дойти до своего места, сесть и выбросить это всё из головы. Чем больше тревожишься, бьёшься, силишься сделать лучше, тем сильнее всё, как назло, ускользает из рук.
***
