Л. Шпыркова "Постоялый двор. Дворянские сказки"

Пелагея Львовна зажгла от своей свечи еще три, в подсвечнике, отчего стало намного светлее.

– Ладно, пошли, пущай спит. И чего ты так всполошила меня? Сама, что ль, окно не могла прикрыть?

– Так как же, барыня, я вхожу, а это как побежит, да прям к окну, и в окно прыг!

– Что побежало? Как побежало? Откуда? Что мелешь-то, оглашенная?

– Вот вам крест истинный, не вру! – начала божиться Матрена. – Сама видела, не сойти мне с этого места!

– Так что это было? – таким же громким шепотом спросила хозяйка.

– А не знаю, что-то белое такое, как из тумана, но двигалось оно быстро, я разглядеть не успела, да и ноженьки мои подкосились – почти в голос заревела Матрена.

– Ладно, не голоси. Эко выстудило-то, и снегу нанесло от окна.

– Барыня, посмотрите!

На полу, покрытым неровным налетом снега, виднелись следы. Матрена дрожащей рукой указала на пол.

– Ну, и что? Следы, видать, твои. А окно само открылось, ставни-то не заперты.

–Да там не только мои следы, барыня, там еще какие-то.

–Тебе бы, Матрена, не горничной родиться надо было, а становым приставом. Хотя и впрямь следов для тебя одной многовато будет. Ты ведь туда, к окну, прошла, закрыла, значит, окошко, и обратно. Может, барышня тоже окно закрывала, и это ее следочки, похоже.

– А эти чьи? – Матрена указала на уже подтаивающий след. – Чисто собачий, или волчий. Свят, свят, свят, – начала она креститься.

Пелагея Львовна нагнулась, потом с трудом выпрямилась и с досадой произнесла:

– Не знаю что это. На след похож… собачий.

– Дак как же собачий? Волчий это след, не иначе.

– Идем, оглашенная, разбудишь барышню, а то и напугаешь, не ровен час.

Они ушли, проверив, крепко ли заперто окно, и оставив на тумбочке подсвечник. Пелагея Львовна, однако, лишь делала вид, что слова Матрены ее не задели. Она не хотела лишних разговоров, и крепко-накрепко наказала девке не болтать лишнего. Ей тоже показалось, что след был крупнее собачьего, но откуда он мог взяться? Откуда взялась собака или волк? Не из окна же? Она продолжала ломать голову над этими странностями, пока Матрена укладывала ее в остывшую постель. Легши, она сказала себе, что утро вечера мудреней, но непременно надо порасспросить про дочку вице-губернатора у соседей, а нет – то и съездить в город, где давненько не была из-за болезни. Надо навестить знакомых, и осторожно порасспросить. И к доктору заехать – вот уж кто все про всех знает, так это доктор Генрих Оттович. Да и лекарь он отменный, умеет на ноги поставить. Хоть и деньги не малые берет, а так очень приличный и даже светский человек, несмотря, что немец…

Незаметно Пелагея Львовна заснула.       Что до Михаила, то случившееся с ним не оставило ни следа от прежнего душевного спокойствия. Спустя два дня после того как Евгению тайно увезли домой, посыльный привез приглашение Михаилу, составленное таким образом, что пренебречь этим визитом было нельзя. Посовещавшись с теткой, и придя к выводу, что следует ехать, что не ехать просто невозможно в силу сложившихся обстоятельств, Михаил ощутил и смущение, и облегчение. Смущение вызывало предстоящее объяснение с родителями девушки, которое было не вполне ясно. Он не знал, что эта красавица могла наговорить, будучи в не совсем здравом рассудке. Хотя самому себе признавался, что никаких особых странностей в ней не заметил. Что это за таинственная болезнь, поразившая столь юную особу? При расставании, когда он помогал ей усаживаться в карету, она сжала его руку своей маленькой ручкой, и так умоляюще посмотрела в глаза, что в душе его все перевернулось. Она нуждалась в помощи – весь облик Евгении говорил об этом. Но почему она не поговорила с ним в тот день, который провела у них в усадьбе? Но ведь он был болен, да и тетушка зорко следила за тем, чтобы не дать им возможности для разговора. А утром очень рано за Евгенией приехали. Этот взгляд! Доколе жив он будет, этот умоляющий, затравленный взгляд будет преследовать его! Так смотрит тот, кто хочет, но боится просить помощи.

3.

Дом вице-губернатора, окруженный огромным садом с беседками и павильонами, огороженный чугунной оградой, с прекрасной работы въездными воротами, поразил Михаила Жарского. В Петербурге ему доводилось бывать и на балах, и на приемах в очень богатых особняках, но тут, вдали от столицы, не роскошь была ярким доказательством преуспевания. И даже не хлебосольство, а нечто другое, некий дух веселой свободы. Причиной этого была, вероятно, удаленность от государева двора, от интриг, присущих окружавшей императора камарилье, но главное – сама природа здесь была другой. Хорошо зная историю отечества, Жарский с удивлением понял, что его понятия об этой самой истории нуждаются в пересмотре. На этом он себя оборвал, ибо дальнейшие размышления могли привести к весьма крамольным мыслям. К тому же присутствие на обеде самых известных в городе людей в значительной мере отвлекало. Однако после обеда хозяин дома, вице-губернатор, выявил желание поговорить с молодым гостем приватно, и пригласил его в свой кабинет. Тут он весьма прозрачно дал понять, что господин Жарский должен дать свои объяснения по поводу нахождения его дочери в доме своей родственницы именно в то время, когда господин Жарский там присутствовал. Молодой человек потупил голову, кровь прилила к его щекам, и настолько очевидным было его смущение, что хозяин, ранее пребывавший в некоторой неуверенности относительно своих планов в отношении гостя, тут же укрепился в своих матримониальных намерениях.

– Вам, как приличествует случаю, надлежит незамедлительно сделать выбор.

– В чем, ваше превосходительство? – с трудом вымолвил пораженный Жарский.

– Сударь, вы должны повести себя, как честный и благородный человек! – воскликнул отец Евгении. – Слухи полнят город, и если не я, коему не пристало… так найдутся другие, кто постоит за честь моей дочери.

– Как? Вы полагаете, что честь вашей дочери была запятнана? Только тем фактом, что она, неведомо каким образом очутилась на дороге, одна, ночью, замерзшая, что я, как истинно сострадательный человек, даже не зная, кто она, предложил ей кров и убежище?

– Так вы отказываетесь? – загремел голос вице-губернатора. – Тогда извольте, милостивый государь…

– Постойте. Я готов выполнить то, чего вы, судя по вашим словам, от меня добиваетесь. Я прошу руки вашей дочери. Но должен предупредить вас, милостивый государь, что я не слишком богат, служу в дипломатическом корпусе, и…

– Довольно об этом, – перебил хозяин дома. – Я достаточно имею средств, и ваше состояние не столь важно, как благородное происхождение, о котором я наслышан.

Они вышли из кабинета в гостиную. Там, потупив очи, сидела Евгения, с шитьем на коленях, и ее матушка, поднявшая глаза на своего мужа, который ответил ей взглядом, вызвавшим едва заметный вздох облегчения. Это не укрылось от взора Жарского, но ему было безразлично, что его, можно сказать, почти силой сосватали за ту, которую он знал всего несколько дней. Смутная мысль об Аннушке потревожила его, и он дал себе слово отписать ей при первой возможности.       Свадьбу назначили через месяц.

Известие сие потрясло Пелагею Львовну более всего потому, что она предвидела исход недавнего происшествия с племянником. Будучи хоть и отдаленной от города, тетушка Михаила Жарского, тем не менее, поддерживала связи со старинными своими приятельницами. С некоторыми доверенными подругами она поспешила связаться почтой, поскольку погода не позволяла делать визиты – снегу намело столько, что человек ее возраста не рискнул бы трогаться в путь, даже если предстояло проехать всего несколько верст. К тому же такая поспешность вызвала бы ненужные толки. С чего это графиня Пелагея Львовна, известный анахорет, вдруг выбралась из своего имения? Никак, господа хорошие, из-за этого странного сватовства своего наследника, племянника ее. Говорят, он рискует своей карьерой из-за столь торопливого брака. Да, милостивые государи, скажу я вам, здесь не все так гладко, да еще, говорят, красавица Евгения дева со странностями. Такие разговоры представляла себе Пелагея Львовна, и радовалась, что погода держит ее вдали от ненужных расспросов.

Однако и вид жениха не был ни счастливым, ни довольным. Она решила было напрямую спросить его, отчего он не счастлив, но ответ нашелся сам. Зайдя в его отсутствие в спальню, она нашла неоконченное письмо, адресованное Анне Качаловой, из коего явствовало, что их тайная помолвка аннулируется в силу возникших обстоятельств, перед которыми он бессилен. Сквозь канцелярский язык письма проглядывало отчаяние молодого человека, его любовь к той, кому он писал это послание. Списав адрес с конверта, лежащего отдельно, она, закрывшись в библиотеке, написала письмо Анне Качаловой и немедля отправила его.

Михаилу между тем посыпались приглашения, все хотели видеть у себя жениха одной из самых богатых невест города. К вящему огорчению тетушки, он объявил ей, что намерен снять в городе квартиру на то время, что осталось до свадьбы. Обещав держать ее в ведении своих дел, Жарский отбыл. Он жил, словно в тумане – мелькали светские вечера, с их пустыми разговорами, появлялись новые знакомства – все это мало затрагивало Михаила. Ледяной холод поселился в его душе, и отогреть его, растопить, как ему казалось, эту ледяную корку могла только Евгения. Но вот именно с ней он виделся не столь часто, как подобало влюбленному жениху. Визиты в ее дом проходили под неусыпным надзором матери Евгении, длились недолго, и вообще носили характер излишней благопристойности. Однажды, подавая невесте упавший из корзинки для вязания клубок, он намеренно коснулся руки Евгении, и поразился ее холодности. Постепенно до его понимания стала доходить странность этих отношений. Сама Евгения смотрела на него со скрытой страстью, понятной ему одному. Она помнила тот поцелуй! Она хотела его губ, его жарких объятий, но ее сердце скрывало тайну, как ему казалось, ей самой непонятную.

Постепенно Михаил все больше узнавал о своей нареченной, и сведения эти приходили со стороны, из случайно услышанных реплик на балах или во время визитов. С обостренным, почти болезненным вниманием он ловил и читал скрытые намеки, расшифровывал взгляды, которыми обменивались между собой другие молодые люди. И все равно ничего не понимал. Однажды кто-то упомянул графа Гнедича, и тут же матушка Евгении перевела разговор на другое. Беда Михаила Жарского состояла в том, что здесь, в этом губернском городе, он не был своим, что называется, человеком. Ему некого было спросить, о Евгении, а осведомляться о привычках и странностях своей невесты у мало знакомых людей значило выставить себя на всеобщее осмеяние.

Брачная церемония должна была состояться уже через неделю, когда на балу у губернатора Жарский встретил своего давнего знакомца из Петербурга, Юрия Шувалова. Его чрезвычайно обрадовала эта встреча. Уведя Юрия в угол залы, Михаил затеял с ним беседу о старых друзьях, о проказах юности. Юрий же вдруг спросил его, правдивы ли слухи о предстоящей свадьбе, на что его приятель, вздохнув, подтвердил, что это истинная правда.

– Так что ж ты не весел, брат? – засмеялся Юрий. – Твоя невеста само совершенство, само очарование.

– Очарование? Да, пожалуй. Я очарован, но не в том смысле, какой вкладывают в это слово. Это дурное, холодное очарование, я будто связан, не могу ничего сделать. Это сродни …

Михаил оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Но музыка гремела так, что даже невольный свидетель их разговора не сумел бы услышать то, что они говорили.

– Это сродни колдовству, – выпалил Михаил, чувствуя, что краснеет.

– Да, брат, вижу, ты попался. Но ведь можно расторгнуть вашу помолвку. Хотя я представляю, какой ажиотаж это вызовет, скандал будет на всю губернию, а то и до Петербурга докатится. Но отчего ты считаешь, что это г-мм-мм… колдовство?

– Колдовство ли, морок, но я отказался от своего счастья с Анной Качаловой.

– Как ты сказал? Молодая Качалова? В столице поговаривают о том, что князь Защекин сватался к ней.

– Да? И что?

– Отказали. Конфуз вышел. Родители, Качаловы, против этого союза ничего не имели, а дочь … так ты в нее влюблен? А она, вижу, тоже тебя любит. Защекин, хоть и старик, но весьма в чинах и богат, за него любая бы вышла. Вот так форс-мажор!

– А еще что слышно?

– Говорят, Аннэт была родителями в деревню выслана. Так у них имение в соседней губернии, аккурат верстах в тридцати отсюда. Так что, я думаю, весть сия до нее докатилась.

– Боже, какой я подлец! Какой безумец! Юрий, вызови меня на дуэль, я хочу умереть, но не причинять горя этой чистой девушке.

– А как же твоя новая страсть? Может, Евгения тоже от тебя без ума, прости, брат, за каламбур.

– Господи, я не знаю, что мне делать!

Жарский, казалось, сам был на грани умопомешательства. Он то краснел, то бледнел, хватался за голову руками. Они уже начали привлекать к себе внимание, и Юрий поспешил вывести друга в столовую. Там он заставил Михаила выпить вина, надеясь таким образом отвлечь от тягостных мыслей и отчаяния, в которое молодой человек был погружен.

– У тебя же тут много связей, расскажи мне про мою невесту, я же о ней почти ничего не знаю, – наконец, немного успокоившись, попросил Михаил.

– Девица воспитана в строгости, ты, ведь видал ее родителей. Две старших уже пристроены, у них даже детки есть. А вот Евгения твоя всем женихам от ворот поворот делала, как в народе говорят. Отказывала то есть. И я подумывал к ней свататься, что греха таить, ты знаешь, я ветреник, но мое увлечение было вмиг охлаждено сею строгой девицей. Тогда мне показалось, что сердце ее занято уже, и я догадывался, кем. Знаешь ли ты….

Договорить он не успел, так как к ним подошел человек в военном мундире. – Князь, весьма рад встрече с вами, – обратился он к Юрию.

– Не скрою, и я рад, – вежливо, но с некоторым холодком в голосе ответил тот. – Позвольте представить моего давнего друга: Михаил Жарский, служит по дипломатическому ведомству. Жарский, это граф Церский.

– О-оо! Так это вы, тот, о котором много говорят в связи с вашей помолвкой с одной из лучших невест нашей губернии? – сказал Церский, странно взглянув на Жарского. – А вы счастливчик.

– Я бы на твоем месте, Мишель, пригласил графа на свадьбу как генерала.

– Свадебного? – улыбнулся Церский. – Буду счастлив. Хотя я всего лишь полковник.

– Ваш мундир говорит сам за себя. Много ли участвовали в военных кампаниях? – с натяжкой, вызванной недовольством от того, что Шувалов решает за него, улыбнулся Михаил.

– Доводилось, мой друг. Я с удовольствием приму приглашение, если вы сочтете нужным его сделать.

– О да, разумеется, почту за честь.

– А где будет проходить обряд венчания?

– Я пока не знаю, – в растерянности ответил жених.

– В трех верстах от города есть чудная церковь Покрова Богородицы. И дорога к ней хорошая. А впрочем, решает, вероятно, невеста? Или ее родители?

Кровь бросилась в лицо Михаила.

– Я смею надеяться, тоже имею некоторые права. Ваш совет обдумаю, и если моя нареченная не будет возражать, так тому и быть.

Когда полковник отошел от них, Юрий Шувалов, проводив его взглядом, повернулся к Михаилу. Тот спросил, все еще кипя раздражением:

– Зачем ты навязал мне этого советчика? Кто он такой, черт его забери? Полковник, видите ли! Ну и что?

– Да это тот, о котором я и хотел тебе сказать. Это он.

– Кто он?

– Да тот, в кого, как мне казалось, и была влюблена Евгения, твоя невеста.

– В этого человека? Не верю. Он, должно быть, старше ее…

– Не суди по его чину, он ведь военный, а в наше время в армии карьеру делают быстро. Старше, но не настолько, чтобы не жениться на любой девице.

– Да, брат, ты отомстил ему хорошо, заставив меня пригласить его на наше венчание, но подумал ли ты о бедной Евгении, каково ей будет? Так ты и с ней рассчитался, и с ним. А со мной, может, тоже?

Если бы в этот момент к ним не подошла хозяйка дома и не увела Жарского, не миновать бы ссоры, а то и дуэли. Но все сошло до поры благополучно. Лишь в душе Михаила осталась обида и возмущение, главным образом при этом он винил себя за слабоволие. Позволил этим интриганам вертеть собой, как им заблагорассудится! Но приглашение было сделано, и отзывать его означало в его представлении навлечь на себя позор и презрение. И от кого? От военного. Нет, этого он не мог допустить.

4.

В очередной свой формальный визит в дом вице-губернатора ему не удалось увидаться с невестой, ее матушка сказала, что Евгении нездоровится. На предложение о месте венчания родители невесты ответили согласием. Казалось, чем ближе день свадьбы, тем спокойнее они становились. В душе же Михаила Жарского, как ему казалось, уже не осталось никаких чувств к странным образом пленившей его девушке. Чем менее он виделся он с ней, тем более безумным казался ему собственный поступок. Да, она была прекрасна, но казалась чужой. Зачем он был ей нужен? Любила ли она его? От нее не приходило записочек, так согревающих сердце, только на словах ее мать давала понять, что дочь страстно любит его. Казалось, сей факт матери самой удивителен.

Однажды Михаил напрямую спросил об этом, но получил в ответ столь холодный взгляд, что предпочел закрыть щекотливую тему. Однако когда по окончании визита он поцеловал ей руку, княгиня вдруг снова вернулась к этой теме.

– Видите ли, я боялась, что моя дочь никогда не станет ничьей женой. Как мать, я догадывалась, или мне казалось, что догадывалась, что она влюблена, но это могло быть легкое увлечение, столь свойственное молодости. Однажды я пыталась поговорить с дочерью на эту тему, но она почему-то решила, что даже если она его любит, мы не одобрим ее выбор.

– Кого любит? Кто этот человек? – хотел спросить Жарский, но… смолчал.

– А вас она любит, поверьте, она рвется к вам.

– Тогда разрешите нам с Евгенией поговорить по душам, наконец.

На это графиня промолчала, а у Жарского вновь вспыхнули ужасные подозрения. Безумную девушку держат взаперти, чтобы свадьба не сорвалась. Что же ему делать? Его жизнь погублена, погублена навеки. Карьера, любовь, мечты о счастии – все погубил тот роковой поцелуй на заметенной снегом дороге. Им просто овладело наваждение, а ведь он считал себя таким рассудочным человеком! Все шло как пописанному, жизнь была распланирована на много лет вперед. И это была бы счастливая жизнь с той, которая близка ему по духу. Конечно, у Анны Качаловой были чересчур современные взгляды, но он бы внушил ей уважение к традиции, он бы смог. Но прочь эти мысли! Потерянного не воротишь. Он заставит Евгению полюбить себя, растопит это холодное сердце своей страстью. Ведь она безумно красива. Эти глаза он видит каждый раз, отходя ко сну, они манят, затягивают. Пусть это колдовская любовь, губительная для него, может быть, даже и для самой Евгении, но это рок, фатум, предопределение. И все же Аннэт, образ ее, всплывал в памяти, хоть и заслоняемый глазами невесты. Сдерживая сухие рыдания, рвущиеся из горла, он мысленно говорил: Анна, прости меня! Надеюсь, ты поймешь, хоть я и не дал никаких объяснений в том письме, сухом и сдержанном. Выброси меня из своего сердца, прокляни, но живи спокойно, найди свое счастье с другим, более достойным тебя человеком, нежели Михаил Жарский.

В день, когда было назначено венчание, разыгралась непогода. Сначала небо затянуло грозными, тяжелыми тучами. Поземка сменилась пургой, ветер становился все упорнее, все своенравнее. Трогаясь в путь к церкви, Михаил Жарский вздохнул, перекрестился, и крикнул вознице трогать. Три резвые лошадки понеслись по дороге, звон праздничных бубенцов был плохо слышен из-за воя ветра. Жарский ждал, что с ним поедет Шувалов, но тот накануне прислал записку, в которой сообщал, что подъедет к церкви заранее, чтобы проверить, все ли будет устроено как надо. Церский также присоединится к нему. Таким образом, Михаил имел повод наедине с самим собой проститься с прежней жизнью холостяка, с прошлой жизнью и мечтами.

Подъехав к церкви, он увидел множество карет, а выходя, заметил большую белую собаку, лежащую рядом с одной из карет. Она была огромной, может, просто показалась такой из-за облепившего ее снега. Какие-то люди подбежали к Михаилу, он сбросил шубу на руки возницы, и в одном мундире зашагал по расчищенной дорожке.

В церкви горели свечи, невеста в белом, с лицом, закрытым вуалью, походила на статую. Михаил встал там, где ему указали, увидел лицо священника, но слова, которые произносил священник, казались очень тихими, он едва понимал их. И вдруг все изменилось.

Послышался шум, присутствующие гости повернулись к входу. И вдруг Михаил увидел Аннэт. Она прошла и встала прямо перед ним, посмотрела в глаза, потом повернулась к священнику.       Начался ропот. Аннэт кто-то взял за руку, с намерением увести, но она вдруг чистым и ясным голосом произнесла:

– Этот брак не может состояться, это мой жених, мы помолвлены.

– Правду ли говорит сия юная особа? – спросил священник. Михаил хотел кивнуть, но не смог. Губы его свело, он молчал.

– Он мой! – глухим голосом сказала Евгения. – Он мой, и я никому его не отдам.

– Прочь, исчадие леса, дочь метели! Да развеются колдовские чары перед ликом Господа нашего! Ступай туда, откуда ты пришла, где ждет тебя белый волк!

– Нет! – вскрикнула Евгения.

Тут, распахнутая сильным порывом ветра, отворилась дверь, и потянуло сильным сквозняком. Все невольно посмотрели на выход, и дружное – Ах! – вознеслось ко сводам церкви. В дверях стол огромный белый волк и смотрел прямо на Евгению. В тот же миг вокруг девушки завертелся белый вихрь, срывая с нее подвенечную фату. Вихрь, принявший вид прозрачной белой фигуры, направился к дверям, вылетел наружу, волк тут же исчез, последовав за ним, дверь медленно закрылась. Снаружи раздался вой, похожий на смех, ржание испуганных лошадей, крики возниц. Когда все стихло, присутствующие обратили взгляды на лежащую без чувств Евгению. Когда она открыла глаза, ей помогли подняться; она взглянула на Михаила Жарского, и вскрикнула:

– Кто это? Я не знаю его!

Евгения полным ужаса взглядом обводила стоявших вокруг людей, увидела Церского и бросилась к нему.

– Вот мой избранник! Бог свидетель нашей любви!

Аннэт смотрела на Михаила, в глазах ее, полных слез, стоял вопрос, явственно понимаемый им.