ISBN :
Возрастное ограничение : 18
Дата обновления : 08.05.2024
Спой нам, ветер, про синие горы,
Про глубокие тайны морей,
Про птичьи разговоры, про… мм…
– Дикие просторы, – подсказал кто-то. Артём кивнул.
Про дикие просторы,
Про смелых и больших людей!
На слове «больших» он подмигнул Татьяне.
– Не-а, – сказала Татьяна, – климат здесь – тоже говно.
А мне ответ барда понравился. Отъезд как жест. Как поиск родственной стихии. Поэтично, двусмысленно – берём. Раньше мы с женой были эмигранты просто так, отчего испытывали лёгкий дискомфорт. Для политических – излишне мягкотелы. Для колбасных – чересчур погружены в себя. Да и кормили нас в отечестве терпимо. Холодильники существовали помимо магазинов, люди – в стороне от государства. Шили самопал, читали самиздат, гнали самогон. Фарцовка увлекала, как искусство или спорт. Правильные джинсы лидировали в топе ценностей, обгоняя дружбу, любовь и не получить на танцах в морду. По воскресениям улыбчивый мерзавец в телеке рассказывал о дальних странах, где нам не светило побывать. Претензии к властям носили больше эстетический характер. «В связи с чем выезжаете на ПМЖ?» – спросили моего знакомого в ОВИРе. «Чтобы не слышать, как поёт Кобзон! – ответил тот. – Не могу жить в одной стране с Пугачёвой, Кобзоном и Асадовым». Претензии верхов к низам были до зевоты симметричны. Сегодня ты закуришь «Кент», а завтра – вражеский агент. Помните? Сегодня наливаешь виски, а завтра ты – шпион английский. Тех, кто слушает «Пинк Флойд»… ну и так далее. Ощущение, что ты – внутри анекдота, который давно перестал быть смешным.
И это всё? Не всё. Я задаю себе вопрос: допустим, разрешили бы тогда любую музыку, фильмы, книги. Никакой идеологии. Никакого дефицита. Кожаный верх, замшевый низ, деним за полцены, сервелат в нагрузку. Туалетная бумага с фейсами вождей. Битлы на Красной площади с оркестром. Папа-генерал, МГИМО, квартира в центре, дом за городом… Уехал бы я всё равно? Уехал бы. И жена бы уехала. Значит, дело в климате.
К отечеству я в целом равнодушен. Любить и обижаться – не за что. Гордиться мне привычнее своими косяками. В ностальгии ощущаю фальшь. Хоть та земля теплей, а родина милей. Помню, репетировали в садике. Я думал: теплей – понятно, измеряется в градусах, а милей – это как? И почему? И сравнить не помешает. Или вот: хоть похоже на Россию, только всё же не Россия. В чём разница-то? С чего тоска? Не опохмелился вовремя? Люди меняют нечто более интимное, чем страны. Например: супругов, внешность, пол, мировоззрение. Нелепо заморачиваться из-за территорий, где нас без спросу извлекли на свет.
Итог самоанализа – коктейль «Родина»: 30 мл печали, 40 мл досады и 60 мл удивления. Потрясти в шейкере, добавить три-четыре кубика страха. Но о страхе потом. Удивление интереснее. Только по нему я узнаю себя в нуаре детских фото. Вот – коллективное сидение на горшках. Кто это снимал и зачем? Общий энтузиазм, лишь на одной физиономии скепсис. Первое сентября, костюмчики, цветы. Какой-то пионерский балаган. Здесь лица уже разные: скука, мука, пустота… недоумение. Стоп, это я.
Смутная идея ошибки – ровесница моей памяти. Чувство, будто меня с кем-то перепутали. Сомнения колобка, попавшего в набор гостинцев для бабушки. Полумрак, и тебя куда-то несут. Рядом пироги, масло – вроде свои, а контекст не тот. Какого хрена я здесь делаю? Кто меня сюда заслал? Всё не так, ребята.
Оказаться сразу в подходящем месте – редкая удача. Такая же, как найти работу, где зарплата кажется бонусом. Или человека, с которым нестрашно стареть. Нет, я понимаю, родиться можно в Кении или Сомали. Однако там есть преимущество незнания. Сообразить, в какой ты зопе, просто некогда. Чуть задумался – тебя уже едят.
СССР давал возможность размышлений. Углубился – и хоть не выходи. В очередях, например, славно размышлялось. На автобусных остановках. Я думал: неужели это всё моё? Эти косматые бараки, сталинки, хрущёвки, чёрные дыры подъездов. Сквозняки присутственных мест, решётки на окнах, кирпичная тяжесть школ… Моё, да? Или всё-таки чужое? Необходимость мимикрии. Ежедневное исчезновение какой-то малости себя, фрагмента, пикселя. Чёрно-белый фон девять месяцев в году. А главное – холод внутри и снаружи, холод на букву «ша». Шарфы, шубы, шапки, подштанники с начёсом. О, мерзкая ноша! О, вечное, изматывающее, горькое ожидание тепла!
Неплохая, кстати, фраза: страна ожидания тепла.
Но если здесь я лишний, то где – свой? Ответ родился на премьере «Фантомаса». В нашем городке это событие вспоминают до сих пор. Кинотеатр давила очередь, народное цунами сметало билетёров. Милицию колбасило. Хулиганьё с колготками на лицах терроризировало винный магазин. Я видел фильм четырежды, два раза «на протырку». Единодушно с залом цепенел от страха, восхищался, ржал, как типичный подросток-дебил. Пока экран не заполняло ослепительное море. Левитация утёсов, одинокий пляж. Цвета воды, песка и гор могли составить флаг. Шоссе напоминало почерк гения. «Остановитесь! Мне сюда!» – кричал далёкий голос. Но фильм, исполнив миссию, катился прочь.
Словосочетание «Лазурный берег» я узнал лет через восемь. Образ долго был свободен от захватанного, глянцевого имени. Он созрел до идеи пространства, куда меня надо вернуть. Стал более предметен, чем реальность. Запустил программу в голове. Превратился в цель и смысл. Дневник украсили пятёрки по английскому. Рисунки в тетрадях достигли высот мастерства. К морю, пальмам и чайкам добавились яхты. Следом – человек в шезлонге с книгой, закатная дорожка на воде. В девятом классе у героя появилась сигарета. В десятом – стильная бутылка и фужер. Теперь на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я честно отвечал: «Колобком. Чтобы свалить от вас к едрене фене». Шутка. На самом деле я говорил: «Оператором машинного доения». Ещё я понял, что такое одиночество. Это не отсутствие друзей. Это когда не с кем поделиться главным. Когда друзья устроены иначе, а родители ещё не доросли.
Маленькая пустота в груди увеличивалась вместе с телом. Тоска по равновесию и цельности, ностальгия наоборот. Отчасти её заполняли книги. Читал я бессмысленно и беспощадно, почти не отвлекаясь на еду, школу, сон и романтические терзания. В юности книги слегка потеснил алкоголь. Я выучился читать нетрезвым, зажмурив один глаз, иначе буквы расползались, как насекомые. Алкоголь и книги объединились в борьбе с действительностью. Дружно отодвигали её, как рабочие сцены – использованную декорацию.
И открывалось море. Тёплый ветер с берега, запах нездешних растений. Холмы из зелёного фетра, и среди них, подобный бабочке, весёлый, разноцветный город. Там небо другое, люди другие – открытые, улыбчивые, светлые. А как иначе, если носишь шорты и сандалии круглый год? Там нет понятий «ждать» и «спешка». Сандалии – обувь медленная. Время – не мера, его нельзя потерять. Оно невесомо, бесплатно, как воздух. Цикличность бытия разомкнута, в сутках часов тридцать или пятьдесят. Или сколько надо. Там низкие кусты вместо оград, атласные закаты и неуверенность: какой теперь сезон. Новый год определяют по ёлкам в супермаркетах. И наконец, – всё это далеко.
Короче, город Веллингтон я себе придумал. Ошибки исключались: я знал, что реальность – плагиат вымысла. Энциклопедии могут соврать, фантазия – никогда. Оставалось лишь уехать в сочинённый мною город. Что может быть разумней и естественней? Только свалить туда вместе с женой.
– От проблем не убежишь, – сообщил один друг, – их надо решать.
– От себя не убежишь, – интимно поведал другой.
– Ты и есть проблема, – догадался третий, наиболее успешный и богатый. – Захандришь – возвращайся. Возьму на работу.
– А хрен вам, – сказали мы с женой.
Нам было чуть за тридцать. Пара кандидатских, четырнадцать рабочих мест, восемь арендованных квартир. Плюс движимое имущество – одна сумка. Минус родственники там, перспективы – здесь, деньги – везде, то есть нигде. Между тем утихала гульба и пальба девяностых. Заграница нас любила, но уже без огонька. Просвет легальной эмиграции сузился до размеров небольшого ангела. Выпускали хмуро, брали привередливо, едва ли не обнюхивали, морщась. Бумажных дел мастера изгалялись с обеих сторон. Типичная история, увлекательность которой обратно пропорциональна её длине. Даже в романах-бестселлерах она заменяется фразой «незаметно прошло два года».
Улетали мы как-то буднично, аж досада взяла. У людей отъезд на дачу выглядит значительней. В последний момент не раздался звонок. Проникновенный голос в трубке не сказал: «Останьтесь. Всё забудем и дадим». На Ленинградке и съезде к терминалу чудесным образом исчезли пробки. Толпа пьяных друзей с гармонью не явилась в аэропорт. Мы избежали прощальных объятий, напутственных слов и размытой косметики. Двое встречных ментов и овчарка были задумчивы, как аспиранты филфака. А ведь я готовился, почти хотел услышать: «Эй, стоять! Документы предъявляем. Ишь, собрались, умники. Мы, понимаешь, здесь, а эти гады – в Новую Зеландию. Пройдёмте-ка…» Нет, тишина.
Даже стук пограничного штампа не вызвал эффектных ассоциаций. Например, с аукционом или залом суда. Или со звуком гильотины. Какие сравнения пропали! Просто «тук» и «тук». Второй «тук» слегка запаздывал. Я оглянулся. Пограничница беседовала с моей женой. Напрягся, слышу:
– В Новую Зеландию?
– Да.
– На ПМЖ?
– Ну да.
Тётка в униформе с прищуром взглянула на жену. Увидела длинный лайковый плащ, нефритовые глаза. Ангельское лицо кинозвёзды семидесятых. И произнесла сочувственно:
– Говорят, там все мужики, как наши колхозники.
– Я со своим лечу, – ответила жена.
И обе с интересом посмотрели в мою сторону.
Очарование моей лучшей половины сродни инсайту или дежавю. Она приковывает и туманит взоры. В её присутствии сбиваются кассиры, банкоматы, светофоры и часы. В любом аэропорту жена подвергается назойливому вниманию контролирующих служб. Вначале меня это беспокоило. Затем я стал их понимать. Приятно докучать красивой женщине на законных основаниях. Заглянуть в косметичку, исследовать фигуру металлоискателем, обнюхать собакой. В крайнем случае – поговорить.
Следующий диалог произошёл в накопителе. Задерживалась посадка на рейс компании JAL. Пассажиры маялись в неудобных креслах. Вдруг где-то сбоку прорезалась дверь. Будто из стены шагнул японец в костюме и галстуке. Огляделся и двинулся прямо к нам. Ага, вот оно, – похолодел я. Но реальность оказалась круче. Японец опустился на колено перед моей женой и на внятном английском сказал:
– Простите за ожидание, мадам, небольшой форс-мажор. Двое пассажиров передумали лететь. Необходимо выгрузить их багаж, что займёт…
– Это не мы, – пошутил я.
Он проигнорировал меня с достоинством самурая.
– … что займёт не более пятнадцати минут. Ещё раз прошу извинить.
– Спасибо, – чуть растерянно ответила жена, – но почему не объявить это для всех?
– О да, конечно, – самурай поднялся, – я ведь за этим и шёл.
Сбыча мечт, особенно розовых, – хитрая штука. Спросите Мартина Идена. Даже моментом насладиться трудно. Когда оно случается, ты ещё не веришь. Когда поверил, оно уже рутина. Я поверил с опозданием часов на семь. Не тогда, когда Боинг, взяв октавой ниже, превозмог четыреста тонн здравого смысла и земля стала быстро превращаться в карту местности. Нет, тогда это казалось путешествием. Ощущение родов возникло после Токио. Многочасовые, тяжёлые роды как финал двухлетней беременности. Я был одновременно акушером, новорожденным и матерью. И адрес доставки выбрал сам. Смерть здесь тоже присутствовала каким-то боком. Ведь эмиграция – не только смена места, языка. Ты сам меняешься четверти на три. Уходит морщинистый циник с тяжёлым анамнезом, появляется некто глупее, моложе, легче.
Сидней, «окно» между рейсами. Всюду голые ноги, открытые плечи, приветливые декольте. Джинсы выглядят извращением. У нас тоже есть шорты, но они в багаже. Вышли под убийственное солнце. Внутри зашевелилась самолётная еда.
– Знаешь, на кого мы похожи?
– М?
– На двух куриц-гриль. Их выпотрошили, начинили чем-то посторонним и сунули в горячую духовку.
– Смешно.
Попытка автобусной экскурсии. Проснулся я только раз. За окном волновался перекрёсток, гневно сигналили автомобили. На меня в упор смотрел блестящий, чёрный памятник. Казалось, он выполнен из гудрона и стекает на постамент.
Вторично мой сон оборвали глухие удары. Мы снова летели. Самолёт кидало вниз и поперёк, будто лодку по волнам. Небо и море похожи в этом смысле: обе стихии легко раскрывают тему как маленького, так и лишнего человека. Я вспомнил, что в Сиднее на веллингтонский рейс загрузилась команда баскетболистов. Теснота в салоне резко увеличилась. Запахло недавней победой и вискарём. Зазвучал неряшливый английский, в котором перепутаны все гласные. Видимо, ребята забыли пристегнуться и теперь стучались головами в потолок.
«Привет, девочки и мальчики, – раздался уверенный голос в динамиках, – это капитан Глен Вильямс. Мы подлетаем к Веллингтону, если кто забыл…» Говорил капитан чуть понятней спортсменов. Я успевал расставлять по местам его гласные. Уловил «столица ветров», «над проливом Кука штормит» и «сядем вовремя, но жёстко». Глен Вильямс недооценил свой профессионализм. В 23:45 мы нежно коснулись поверхности Новой Зеландии.
Аэропорт был какой-то ненастоящий. Напоминал замаскированный плакатами сарай. Тусклая реклама, болезненный свет, мягкая от пыли ковровая дорожка. Я долго искал подходящее слово. Заброшенность? Киношность? Имитация? Портал? Фокус в том, что слово это – не только про аэропорт. Оно из синонимов города. Нетронутость? Дизайн провинциального музея? Повсюду артефакты, экспонаты, а дотронешься – рука видна насквозь. Реальные здесь только океан и ветер. Слова, оценки приблизительны, ибо Веллингтон неопределим. Эскиз, туманный силуэт, ускользающая мысль. Покинув его, моментально теряешь уверенность в том, что он существует.
Но это после, а тогда я в оторопи думал: спокойно. Сейчас этот предбанник кончится, и начнётся человеческий аэропорт: дьюти-фри, кафе, вино и музыка, люди и прокат автомобилей. Началась, однако, улица. Сильный ветер дёргал темноту. Транспорт подозрительно отсутствовал. Пассажиры нашего рейса быстро и загадочно исчезли. Далеко, где ночь встречалась с океаном, мигали редкие огни.
– Ты понимаешь что-нибудь? – спросила жена. – Где мы?
– Для начала понять бы, кто мы.
* * *
«И наша любимая тема: погода, – развязно сказал диктор, – в Данидине ливень, местами град, ветер до семидесяти, одиннадцать градусов как бы тепла. Кто может, сидите дома, ребята. Крайстчёрч – максимум внимания за рулём, туман, небольшие дожди, пятнадцать. Веллингтон берёт сегодняшний джекпот. Лёгкая облачность, без осадков, семнадцать. В Окленде двадцать…»
Сверху рушился тотальный водопад. Авто сотрясало и плющило. Дворники не справлялись.
– Что за бред? – спросил я у коллеги, подвозившего меня. Тогда я часто задавал нелепые вопросы. – Лёгкая облачность?! В окно не могут посмотреть?
Коллега хмыкнул:
– Не исключено.
– Ну, позвонить. Узнать для интереса, какая у нас погода.
– Пока будут звонить, всё изменится.
В столице Зеландии климата нет. Точнее, он – вроде абстрактной картины. Понять можно так и эдак, и вверх ногами сойдёт. Можно и так понять, что это не живопись вовсе, а блажь и сумбур. Сезон здесь один: дождик, разбавленный солнцем, туманом и ветром. Коллизия быстро меняется в разные стороны, по очереди, вместе или как попало. Ветер целеустремлённо хлещет по физиономии, над городом летают мокрые зонты. Одежда и погода связаны только в головах недавних эмигрантов. Местным пофиг – всё равно ошибёшься. Одеваются по вдохновению, живут не суетясь.
Сначала в них трудно увидеть людей. Они кажутся выдумкой, созданиями Толкиена, Диккенса, Брейгеля. Их гардероб и даже лица напоминают реквизит. Откуда, из каких запасников и недр извлечены их старомодные, тяжёлые пальто? Накидки, макинтоши эпохи креативной географии? Ботфорты на платформе, кружева, боа из меха сказочных зверей? Из каких временных дыр явились эти башмаки, снятые аборигенами с первопоселенцев, эти древние морщины и глаза?
Все книги на сайте предоставены для ознакомления и защищены авторским правом