Ольга Александровна Никулина "Подружка"

«Ничего, – постаралась успокоить себя я, – мы с ними сможем на поле за домом сходить, там есть тихая заводь и в ней тоже могут быть головастики и маленькие жабки».

Мы подошли к зданию районного отделения полиции и вошли внутрь. Мама подошла к окну и сходу сказала:

– У меня паспорт пропал! Что мне делать?

– Пишите заявление, – толстый дядька в форме протянул ей лист бумаги и ручку.

Мама написала заявление.

– Мне теперь новый паспорт придется заводить? – спросила она.

– Да, придется… – у дядьки был равнодушный вид. – Так, подождите. Вы сейчас идите еще по месту жительства к своему участковому и у него тоже пишите заявление.

Мы с мамой отправились к нашему участковому. Когда мы проходили мимо кулинарного магазина, где мама всегда покупала мне жаренные пирожки с картошкой, я почувствовала, что сильно проголодалась. Пирожки в этом магазине были с хрустящей корочкой, здоровенные, как лапти.

– Я что-то есть хочу… – тихо сказала я.

Обычно мама на мой призыв поесть откликалась немедленно. Ей постоянно казалось, что я голодная. Но сегодня, занятая мыслями о пропавшем паспорте, она даже не заметила моего робкого голоса.

– Мороки теперь с этим паспортом! – бурчала она сама себе под нос. – Ходи опять, пиши заявления…

– У меня кишки от голода урчат! – более настойчиво заявила я, и мама наконец-то обратила на меня внимание.

Она как-то странно посмотрела мне в глаза, потом перевела взгляд на кулинарный магазин…

– Ага, понятно… Пирожки унюхала! А ты забыла, что тебе худеть надо? Кишки у нее урчат! Забудь!

И мы впервые прошли мимо кулинарки, не зайдя в нее! Неужели я больше никогда не буду есть большие, жареные пирожки? Они такие вкусные! Я могла съесть их целых два! Два огромных жирных пирожка! От отчаяния я издала жалобный стон.

– Что?! – мама повернула ко мне недовольное лицо. – Ну давай зайдем и я куплю тебе эти пирожки! Только как же балет? Тебе же сказали худеть! Или ты хочешь быть толстой балериной?

Я снова издала отчаянный стон.

– Нет! Не хочу я быть толстой балериной! Не надо мне пирожков! Просто я еще не привыкла…

– Привыкай! Сейчас заявление напишем, и я куплю тебе что-нибудь из фруктов.

– Хорошо… – без всякого энтузиазма сказала я.

Участкового нам пришлось почти час ждать на улице, потом он пришел, и мама, наконец, написала заявление.

Усталые, мы подходили к дому. Мама несла в своей сумке яблоки и груши для меня. Возле нашего подъезда стояла Машка. В руках она держала что-то похожее на жареный пирожок.

«Не может быть! – подумала я. – Мне это кажется!»

Но мне не показалось. Машка действительно ела огромный жаренный пирожок с картошкой.

– О, Надюха! – обрадовалась она, увидев меня. – Я за тобой как раз собралась зайти. Ты выйдешь?

Я вопросительно посмотрела на маму.

– Ты же есть хотела! – удивилась она. – Может, сначала пообедаешь?

– Я чуть-чуть погуляю и приду. Можно?

– Хорошо, смотри сама…

Мама ушла, а я, стараясь не смотреть на пирожок, глянула Машке в лицо. От вчерашнего ее отчаяния не было и следа. Довольная, обычная Машка… Зато я голодная и несчастная.

– А мне теперь нельзя такие пирожки, – вздохнув, сказала я. – Худеть надо.

– Да? У-у.… – понимающе кивнула подруга. – А я вот жру.

Она снова откусила от пирожка большой кусок, и я почувствовала неимоверный голод…

В эту ночь я снова была разбужена. В квартире было темно, но что-то происходило. Я ворочалась с боку на бок, потом решила сходить в туалет. Проходя мимо комнаты родителей, я заглянула в приоткрытую дверь и чуть не подскочила от страха. Мне показалось, что на постели у них там сидит приведение.

– О-о-ой! – взвыла я и, метнувшись в сторону, врезалась в стену. Поскорее добежав до туалета, я включила там свет. Но как я пойду обратно? Что это вообще происходит?

После туалета, я вышла в коридор и тут же перед собой увидела приведение и от страха подскочила вверх.

– Наденька, дочка, что ты? Испугалась? Это же я! Мама!

Всклокоченная, в длинной светлой ночнушке моя мать действительно напоминала приведение. Я даже перекрестилась со страху несколько раз.

– Ну прости, что я тебя так напугала! Просто я, кажется, вспомнила, где оставила свой паспорт!

– Да? И где? – едва приходя в себя, спросила я.

– На ксероксе! Я ксерокопии забрала, папин паспорт забрала, а свой забыла! Я спешила обратно в колледж! Ты поступала, и я очень волновалась! Да! Это все от волнения! Но, возможно, я его там и не оставляла… Завтра с утра пойду поскорей туда, и если его там нет, то тогда все… Я так измучилась всем этим! Спать не могу, мечусь из угла в угол!

«О Господи!» – мысленно воскликнула я, тут же констатируя факт, что произнесла имя Господа Бога всуе.

На следующий день мама отправилась на ксерокс. Паспорт был там. Мама взяла его и отправилась в полицию забирать заявления.

– Наверное, уже поздно, – сказали ей. – Если участковый дал вашему заявлению ход, то найденный паспорт уже не действителен и вам придется получать новый.

– О, нет! – мама поспешила к участковому, и, к счастью, тот не успел еще дать ход делу.

– Вот ваше заявление, можете забрать его…

В общем, мое поступление на хореографическое отделение ознаменовалось такими вот событиями. Маме пришлось побегать из-за паспорта, а я начала осознавать, что мне придется теперь отказываться от привычной и вкусной еды.

Глава 6

Чтобы контролировать мой вес, мама купила электронные напольные весы и теперь заставляла меня взвешиваться на них почти каждый день. Она разработала для меня целую систему здорового и низкокалорийного питания. Вместо макарон я приучилась есть гречку, вместо мороженного и сладостей фрукты и творог. Мама делала мне котлетки на пару, с запеченной в духовке курочки сдирала так любимую мною прежде хрустящую жирную кожицу.

Мой вес медленно снижался. К осени я похудела на два килограмма, хотя за лето выросла на три сантиметра. Стройная и похудевшая я пришла в сентябре в колледж, и первое время мне казалось, что я попала в какой-то сказочный институт благородных девиц. Худенькие и возвышенные, с шишечками на головах, с тонкими шейками и ручками, мы ходили робкие и испуганные по коридорам колледжа и широко раскрытыми глазами смотрели на старших учениц и преподавателей. В классах постарше учились и мальчики. Некоторые из них были шумные и хулиганистые. Они почему-то постоянно задирали девчонок, особенно нас, самых младших. Я, не привыкшая к такому обращению, очень их боялась. Хорошо, что в моем классе у нас были только девочки.

В обязательную программу обучения входила игра на фортепиано. Мама с папой купили мне подержанный инструмент, и я начала музицировать. У меня оказался хороший слух, и я уже к концу первого года обучения играла большие куски музыкальных произведений.

Для занятий классическим танцем нам пошили красивые темно-сиреневые купальники, к которым прилагались коротенькие юбочки. Для ритмики у нас были другие, более длинные юбочки из воздушного шифона. На ноги мы надевали светло-розовые трико и такого же цвета балетки. Воздушные и изящные, мы как будто уже были балеринами. Первое время я наслаждалась учебой. Все мне здесь нравилось, все приводило в восторг.

Учителем по самому главному, классическому танцу, у нас оказалась Попугай. Ей было уже шестьдесят лет, и когда-то она сама училась в этих стенах, выступала в театре. Она уверяла нас, что когда-то была очень худенькая. Сейчас же она была полная, с многочисленными складками на боках, выделявшимися под ее всегдашними сверкающими кофточками. Она обожала все яркое, переливающееся. Агата Федоровна – так ее звали. Я же продолжала величать ее, в тайне, про себя, Попугаем.

Агата Федоровна поначалу была приветлива со всеми нами. Я очень старалась на ее уроках, но выше четверки с минусом она мне не ставила. Меня это удручало. Я выкладывалась по полной программе, но вожделенной пятерки так и не дождалась. Правда, некоторые девочки вообще тройки получали. Тройки с плюсом, просто тройки, тройки с минусом. Мне же она ставила хотя бы четверки с минусом. Но были у нас девочки, например, Лолита, Рита, Зина, которым Агата Федоровна ставила пятерки. Пятерки с минусом, просто пятерки, но это были пятерки! Эти девочки имели стопроцентные данные, и у них получалось все легко и просто, без напряжения. Мне же приходилось напрягаться. У меня не было достаточной выворотности в ногах, и Попугай мне часто делала замечания, что мои пятки смотрят не вперед, а назад. Я старалась, я очень старалась, но мне было тяжело. Лицо мое от усердия краснело, на глаза наворачивались слезы, и я выглядела так, как будто я истерзанная мученица, а не девочка-балерина.

– Кислицина! Сделай нормальное лицо! – покрикивала на меня Агата Федоровна.

Держась за станок, я бросала испуганный взгляд на себя в зеркало и действительно видела там какую-то страдалицу. Ноги работают, руки работают, а в глазах мука, как будто я не на занятиях классическим танцем, а в камере пыток. Я старалась расслабиться и изменить выражение лица, но тяжелые для меня экзерциции снова вызывали на моем лице выражение муки.

К концу первого года обучения я окончательно поняла, куда я, собственно, попала. Я поняла, что мне здесь трудно. Разочарование самой собой, сильно удручало меня, как, впрочем, и многих здесь. Только девочки с хорошими данными, обладающие выносливостью к нагрузкам, успешно продвигались вперед. У меня же всего этого не было, и к концу первого класса я, как и многие здесь по классическому танцу получала уже не четверки, а тройки.

– Не расстраивайся! – утешала меня мама. – Все еще наладится. Ты учишься только первый год, и, может быть, дальше будет гораздо лучше.

Мне хотелось ей верить, и я таила надежду, что все у меня наладится, хотя как наладится, если у меня попросту нет природных данных, позволяющих мне легко и просто выполнять балетные движения. К концу первого года обучения я знала много нового о своем телосложении и о телосложении других девочек. Агата Федоровна во время своих уроков разбирала нас буквально по косточкам. У Лолиты, например, несмотря на стопроцентные данные, для балета была слишком большая голова. Агата Федоровна так и говорила ей:

– У тебя и так череп большой, а ты еще и волосы свои длинные не укорачиваешь. Смотри, какая большая шишка у тебя на затылке! Где ты видела балерин с такими огромными шишками? Череп крупный, шишка крупная – настоящий головастик, а не балерина!

А маленькую ростом Соню она называла пузатым пупсиком.

– Живот-то втягивай! Стоишь вся маленькая и пузатенькая, как пупс!

Другой девочке, Лене, почему-то постоянно стоящей попой назад, она говорила:

– У тебя не зад, а полочка для моего большого кошелька!

Я же, всегда считающая себя вполне хорошенькой и нормальной, как оказалось совсем не являюсь таковой. Для балета у меня слишком выпуклая грудная клетка.

– А ты у нас как будто борец, а не балерина! – подходя ко мне, заявляла не раз Попугай. – Зачем ты так грудь выпячиваешь? Ну-ка, задвинь ее обратно! Не выпячивай, а то и так она у тебя колесом вперед!

Грудь убрать, попу втянуть, ноги натянуть, да еще и пятку вперед вывернуть, да еще и все это делать с нормальным лицом! Каторга!

К концу первого года мы достаточно наслушались о себе нелестных отзывов. Посмотришь на нас – все такие красивые, стройненькие, худенькие, но, оказывается, у каждой из нас есть свой изъян. Хотя нет, не у каждой. Агата Федоровна выделила для себя трех перспективных девочек и вот о них ничего плохого ни разу не сказала. Правда, одна из них неожиданно для всех вдруг в самом конце года ушла от нас. Потом выяснилось, что, несмотря на стопроцентные данные и идеальное сложение, она имела серьезные проблемы с почками, и ей категорично нельзя было заниматься балетом.

Теперь у нас из всего класса, остались только две девочки, во внешности которых Агата Федоровна не находила никаких изъянов. Это были Полина и Лиза. Все остальные постоянно подвергались беспощадной критике. Меня удивляло, как Попугай метко подмечала все наши недостатки. Если бы не она, то я бы, например, никогда не заметила, что черноглазая и стройная Лара, имеет вялые, словно манная каша бедра, что у нее низ живота торчит, как выпуклый полумесяц, что у Тани короткие руки… О себе я узнала, что я вместе с другими несколькими девочками имею длинный торс, и от этого мои руки и ноги кажутся короткими. Получалось, что мы не хорошенькие девочки, а какие-то длинотелые и короткопалые существа. Кто-то у нас головастик, кто-то пузатый пупсик, у кого-то вместо бедер манная каша, а кто-то вместо попы имеет полочку для кошелька. А еще все мы, несмотря на то что постоянно ограничивали себя в еде, для Агаты Федоровны были толстыми.

– Вы даже для жизни толстые, – говорила она нам почти на каждом занятии, – а уж для балета вообще никуда не годитесь!

И на родительских собраниях она прямо в лицо говорила родителям о тех или иных физических и даже нравственных изъянах их детей. Моя мама как-то пришла с собрания вся взвинченная и сердитая.

– В следующий раз ты пойдешь на собрание! – заявила она папе. – А иначе, я просто в волосы вцеплюсь этой гадюке! В ее красные страшные волосы! Зараза! Ресницы в десять слоев намалевала, кофточка, как елочная игрушка сверкает, в ушах серьги до плеч висят – индюшка, какая-то! И вот эта индюшка смеет еще на мою любимою дочу наезжать!

– Я ее про себя Попугаем зову! – обрадовалась я маминой поддержке.

– Точно! Попугай! И индюшка тоже!

– Попугайская индюшка!

– А что случилось-то? – потребовал подробностей папа.

– Да эта гадюка сказала, что наша Наденька нехорошая девочка, что она вечно насупленная и никогда не улыбается! Про каких-то там девочек говорит: «Вот эта девочка хорошая, всегда улыбается, эта вот тоже!» А про нашу заявила: «А ваша вечно сердитая, смотрит исподлобья! Я ей говорю, сделай нормальное лицо, а она все равно насупленная!»

– Я ее просто боюсь, – жалобно сказала я. – А еще, когда я напрягаюсь, чтобы выполнить все экзерциции, то у меня напряжение на лице отображается, а ей надо, чтоб я улыбалась…

– Да как тут улыбаться, когда эта индюшка издевается? – выпалила мама, с сочувствием посмотрев на меня. – На такую глянешь и испугаешься. Я и то, взрослый человек, чувствую себя неуютно под ее оценивающим взглядом. Как будто я какая-то не такая. А беззащитный ребенок вообще теряется! Мне так и хотелось ей в волосы вцепиться, но я сдержалась. Эта индюшка ведь потом совсем нашу умницу замучает! Но я не ручаюсь, что в следующий раз смогу сдержаться! В следующий раз я точно взорвусь, и тогда индюшке мало не покажется!

– Ой, пап, лучше ты в следующий раз на собрание иди, – посмотрев с опаской на маму, сказала я. – Вдруг мама и правда нападет на Попугая? Этого нельзя допустить. А ты спокойный, ты ничего не сделаешь.

– Ладно, – согласился папа.

Все девочки в моем классе были веселые, живые, и мне казалось, что все они мне подруги. Но все, это значит никто. Мне хотелось дружить с какой-нибудь конкретной девочкой, как я дружила с Машкой и Вовкой, или с Дашей и Галей в православной гимназии, но такой дружбы у меня здесь не получалось. Иногда, поговорив на перемене с какой-нибудь девочкой, я проникалась ею, и думала, что теперь мы подруги, но девочка не останавливалась на мне и на следующей перемене уже общалась с другой «подружкой». Девочки как будто скользили друг по другу, не углубляясь. Никто никого толком не знал. Все шутили, смеялись, иногда ссорились, мирились, строили друг другу козни, но не проникались друг другом. Душа каждой была закрыта и одновременно открыта. Я никак не могла понять, что происходит. Все вроде хорошие, веселые, с каждой можно в отдельности поговорить, но на следующий день та, что вчера говорила с тобой, как будто не узнает тебя, не помнит, и откровенничает уже с кем-то другим. Легкие в общении, и одновременно как будто не помнящие этого общения. Все одновременно друзья и все тут же враги. Никто ни на ком не останавливался, а если и останавливался, то как будто понарошку, в шутку. Например, две девочки у нас с виду были неразлучны, но как только одна выходила из класса, другая тут же в ее адрес сыпала колкостями и, причем, обидными колкостями, но и вторая была такая же. И так вели себя практически все девочки. Мы все как будто дружили, но и все потихоньку высмеивали друг друга. Я чувствовала от всего этого дискомфорт. Мне нравились девочки в моем классе, и одновременно я постоянно чувствовала напряжение среди них. Здесь каждая как будто была со всеми, и в то же время сама по себе. Постепенно и я научилась быть сама по себе.

Вне стен колледжа я продолжала жить своей обычной жизнью. Мама регулярно водила меня в храм на исповедь и причастие, часто рассказывала мне о жизни святых, и я все больше чувствовала, что реальная жизнь это одно, а церковная совсем другое. Обычная жизнь и жизнь веры никак не сочетались между собой. Однако душа моя была полна самых прекрасных верований в загробную жизнь, в ангелов и святых, в то, что над нами всеми Бог, который видит и слышит каждого из нас. Да, реальная жизнь была как будто далека от всего церковного и духовного, но в то же время в этой реальной жизни существовала смерть, и смерть, как мне говорила мама, соединяет все обычное и земное с необычным и непонятным. А еще с духовным миром в этом обычном земном мире меня соединял мой нательный крестик. Он всегда был со мной. И даже когда нам в колледже запретили носить на шее цепочки, а в ушах сережки, я исхитрилась и стала прятать свой крестик в шишке у себя на голове. Другие девочки, не такие щепетильные в вопросах веры, совсем перестали носить на груди кресты, а одна девочка, Софья, постоянно снимала перед занятиями крест, а после снова надевала. Снимет, наденет, снимет, наденет… Как-то, это было уже в самом конце учебного года, весной, ей надоело возиться с крестом, и она запулила его в окно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70622509&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.