Шлоймэ Берлинский "Девять рассказов. Идиш литература в переводах Вадима Чернера"

В вытянутой гулкой комнате, где вдоль стен тянулись длинные деревянные скамьи, сидели люди и ждали своей очереди. Тут уже никакого особого впечатления мой внешний вид не производил. Люди, сидящие на скамьях, все выглядели примерно так же. Женщина сидела с тремя детьми, и трудно было определить, к какого разряда детям их можно было отнести: оборванные, обтрёпанные, с торчащими волосами на давно немытых головках, с заострившимися личиками. Другие сидели с ногами, обёрнутыми лохмотьями…

– Ну? Какую помощь здесь мне удастся получить?

Наконец, после долгого ожидания, подошла моя очередь. Я оказался в другой комнате, где стоял стол, покрытый зелёной тканью. Над ним висел портрет Сталина, который улыбаясь простирает руку, готовый обнять всех.

В комнате никого не было. Я оставался стоять в дверях, не зная, что мне делать? Прежде, чем я решил, как мне дальше быть, открылась боковая дверь, и в комнату вошла женщина. Она, даже не взглянув в мою сторону, спросила меня жёстким тоном по-русски:

– Вы по какому вопросу?

Я начал приближаться к столу и тут заметил, что за ним сидит женщина среднего возраста, с округлым светлым лицом, тёмными, гладко причёсанными волосами, с высоким выпуклым лбом, что свидетельствовало об известной доле интеллигентности.

Она оглядела меня и спросила по-русски:

– Вы еврей?

– Еврей.

Она поднялась со своего места, подошла к двери, заперла её и заговорила со мной по-еврейски, улыбаясь:

– Ну, как поживаете?

Я ответил ей, вытянув обе руки:

– Сами видите…

– Не надо волноваться, я всё сделаю для вас. Я – начальник отдела кадров. Какая-нибудь специальность у вас есть?

У меня с собой был узелок, в котором была завязана книжечка с моими рассказами, которые были изданы минским государственным издательством, заметки из прессы по поводу моего творческого вечера в Москве, под председательством Давида Бергельсона, членский билет союза писателей СССР и тому подобное…

Она просмотрела эти бумаги, и я заметил, что в какой-то момент её глаза увлажнились. Она, не стесняясь, достала носовой платок и им вытирала слезу за слезой.

Она проговорила плачущим голосом:

– Я тоже имела к этому отношение. Мой муж был в Одессе писателем, гебраистом.

– Где же он сейчас?

– Он погиб.

– Как так?

– Не надо спрашивать. Я занимаю ответственный пост на государственной службе и не нужно об этом говорить.

– Могу я знать, как было вашего мужа имя?

– Нет.

Она захотела покончить со всеми вопросами и обратилась ко мне официальным тоном:

– Итак, нужно заняться вашим трудоустройством. Вас надо трудоустроить туда, где вы могли бы питаться: в пекарню, в больницу, в ресторан… Ну, хорошо…

Она выписала мне чек на суму тридцать рублей и сказала:

– Вы сможете получить по этой квитанции тридцать рублей в следующей комнате. Ваши документы пока оставьте у меня. В четыре часа, когда я окончу работу, зайдите ко мне.

В дверях она бросила взгляд на мою причёску и сказала с улыбкой:

– Литературная шевелюра, тем не менее, ещё при вас остаётся. Не волнуйтесь, скрепите себя, вам больше не придётся голодать.

Она открыла дверь и сказала по-русски, чтобы все могли слышать:

– Вы должны проявлять терпение. Время военное. Страдает вся страна.

И строго добавила по-русски:

– До свидания.

Я получил деньги по квитанции и отошёл с горсткой купюр в руке. Я уже знал из практики, что нельзя открыто держать деньги в руках. Итак, я опустил деньги в карман. Но к карманам также особо доверия не было, поскольку карманы срезали, потому в кармане, держал я эту сумму в руке.

Ноги мои уже были не такими колодами, так мне показалось, и я зашагал к базарчику, чтобы что-нибудь перекусить. Я чувствовал, после долгих месяцев, что-то обнадёживающее в окружающем меня мире. Тёплое солнце в январе так гладило мои конечности, точно ласковая рука. Моя врождённая черта к наблюдениям, к рассматриванию всего, что меня окружает, стала вновь пробуждаться во мне.

Я хотел сейчас всё что угодно провернуть, чтобы к четырём часам, на время, когда у меня была назначена встреча, как-нибудь облагообразить свой прискорбный вид. Я постригся, сходил в баню, чистильщик начистил мои туфли в заплатах. Ровно в четыре часа дня я появился в канцелярии.

Она ждала меня.

– Вы выглядите очень элегантно.

Встретила она меня этими словами, улыбаясь…

Она мне сообщила много чего хорошего: она договорилась с директором хлебзавода, и я там получу работу в пекарне. Кроме того, она уже перечитала некоторые мои рассказы из книги, и у неё просто не хватает слов… Она хочет один рассказ перевести на русский, чтобы её начальник, русский человек, тоже мог ознакомиться. Это мне очень пригодится, чтобы подыскать работу получше.

После прохождения ряда формальностей, я на самом деле получил работу в пекарне. Было обеденное время, когда я получил одобрение приступить к работе. В последние дни я снова вернулся к голодному состоянию, в котором я находился всё предыдущее время. От нескольких рублей, которые я получил, уже никакого следа на осталось. Продолжается всё та же игра, с целью перехитрить желудок: как лучше поделить хлеб?

Хотя та женщина мне сказала без раздумий обращаться к ней, если мне что-то понадобится – я этого не делал. Я не мог себе разрешить просить о чём-то у неё… В те времена во мне было что-то такое, что у людей плохих мы требуем, с ними мы воюем, когда рвёмся из кожи вон за то, чтобы быть, чтобы существовать, а в то же самое время, хороших людей и их доброе отношение мы часто не переносим.

Вообще же, большие ожидания пробудились во мне. Шутка ли? Работа в пекарне! Я даже не в состоянии это ни коим образом описать, это будет выше всяких моих фантазий.

– Вокруг меня, на самом деле, со всех сторон будет хлеб? Вот руку протяну и – оно?

У меня схватывало сердце, когда я представлял себе такое.

В день, когда мне нужно было идти на работу, я продолжал пребывать без кусочка съестного. Обещали мне утром, что я выйду на работу. День до того, я съел две порции хлеба (можно было по хлебной карточке получить хлеб на сегодня и на завтра).

Всё равно же: я буду в пекарне… Так я рассчитывал. Пока же, пока то, пока сё… Пока бумаги будут все оформлены в канцелярии, пока директор их подпишет… Стрелка часов подошла почти к полудню… В этот раз никакого голода я не ощущал. Бегая с места на место, в ожидании бумаг, я о еде позабыл.

Вот я обладаю заветными бумагами и двигаюсь по направлению к вратам сытости. Я не знаю отчего, но разные фрагменты из моей жизни проплывают передо мной. Так случается со мной всегда в дни неких значимых дат.

Я иду по узким глиняным улочкам Самарканда, выхожу за пределы района, где селятся еврейские беженцы. Начинается район, где живут одни узбеки. У глиняного поля, изрытого ямами, располагается пекарня. По пути я узнаю, что это не пекарня, где пекут хлеб, но пекарня, где готовят белую выпечку, белые лепёшки.

– Так что же эта женщина для меня совершила?

Об этом я всё думал.

С близкого расстояния эта пекарня мне показалась похожей на тюрьму. Каменное здание, окна забраны толстыми железными решётками; ворота высокие, с маленьким глазком, чтобы наблюдать кто звонит, чтобы пройти во двор.

Некоторое время я ждал у ворот. Вся обстановка вызывала тяжесть у меня в сердце. Моё воображение рисовало мне картину дна рая с рыбою Левиафан и Шур Хабар (Диким Быком). От вида пекарни у меня колотилось сердце.

Моё стояние под воротами вызывало подозрение у прохожих, и я поспешил потянуть за верёвку с колокольчиком. Охранник с винтовкой за спиной приоткрыл окошечко на двери и спросил: кого мне нужно?

Я протянул ему свои документы, но, как видно, охранник не очень был дружен с маленькими буковками – узбек с винтовкой на плече – и он отправился показать кому-то мои бумаги.

Всегда, когда мне нужно было ждать под дверьми, чувствовал я себя оскорблённым, но сейчас, в этот момент – напал страх, безотчётный. В конце концов, охранник открыл для меня дверь, и я остановился в будке, которая напоминала вахтенную будку в армии.

Я хотел было пройти во двор, но охранник преградил мне дорогу и сказал на ломанном русском, что директора пекарни сейчас нет, и пока тот не появится, мне запрещено покидать будку.

Я остался сидеть в будке. Ко мне возносился запах выпечки, который полностью охватил меня. Я ничего не видел, сидя в будке, кроме пустого вымощенного двора пекарни, и сюда ко мне плыли сладкие запахи выпечки.

В тот момент я чувствовал, что моё обоняние стало острым, как у пса. И они дразнили меня – запахи, они врезались мне в ноздри, входили в плоть. Жидкость, сладковатая, – выделялась во рту. Я сидел одурманенный, как будто я выпил опиума. Я ничего не видел, но вокруг меня, словно я был полупьян, колыхалась выпечка, начинённая миндалём и изюмом.

Я спросил узбека:

– Пекарня здесь рядом?

– Да, тут, в двух шагах от будки.

Я не осмеливался приподняться.

Появился молодой узбек, лет восемнадцати, полноватый, с круглым лицом и парой мечтательных чёрных глаз, с длинными ресницами, одетый элегантно, в расшитой тюбетейке, и обратился ко мне на «Вы».

– Вы – писатель?

Я утвердительно кивнул головой. Он оглядел меня и спросил:

– Вы уже ели сегодня?

Я ничего ему не ответил. Он обратился к охраннику со словами:

– Дайте ему чай.

Сам он вышел и через несколько минут вернулся и протянул мне большую булку, горячую…

– Ешьте.

Сказал он мне и ушёл. Охранник налил мне стакан горячего чая.

Я придвинулся к столу, с готовностью приступить к еде и тут почувствовал, что колени у меня начинают дрожать. Я хотел взять булку в руку и поднести ко рту, но руки не слушались меня. Меня била дрожь. Я пробовал овладеть собой, чтобы сторож не заметил ничего. Но овладеть собой у меня не выходило

– Чего доброго, я ещё так потеряю работу, – такая мысль прошибла меня.

Сторож в самом деле спросил:

– Это болезнь такая у тебя?

– Нет.

Ответил я ему. Я был с ним откровенен.

– Это у меня от голода. Я уже давно не ел.

– Ну, сейчас ты уже будешь есть сколько влезет.

Я хотел совладать с собой. Начал есть булку и вдруг, безотчётно, из глаз у меня потекли слёзы. Никогда прежде слёзы не лились у меня из глаз в таком количестве. Какие-то источники слёз открылись во мне. Слёзы текли в стакан с чаем, на куски хлеба, которые я подносил ко рту. И я, почувствовав вкус свежей выпечки, проглотил булку целиком, не обращая внимания на слёзы. Как будто бы я состоял из двух половин, каждая из которых занималась отдельно тем, чем ей положено.

Это не заняло долго: булка весом в пол килограмма растворилась у меня между зубов. Сторож всё это время украдкой смотрел на меня. Когда с булкой было покончено, он спросил меня:

– Голодный ещё?

– Да, – издал я звук, пошевелив языком.

Сторож высунул голову из будки и кому-то прокричал по-узбекски. Через мгновение он протянул мне точно такую же булку. Он поставил передо мной чайник, и я имел трапезу «кэяд ха мэйлэх» – как король…

После еды я почувствовал сильную усталость, глаза у меня слипались. Сколько я вот так дремал, сидя, я не знаю. Охранник потянул меня за рукав и велел идти в канцелярию.

– Директор уже на месте.

Я зашёл в канцелярию и остановился стоять перед пожилым узбеком, округлым, как бочонок, с большими мешками под парой чёрных щёлочек-глаз и с висячими монгольскими усами.

– Садитесь.

Он указал мне на стул

– Я получил о вас письмо, что вы – писатель. Вы в газеты тоже пишите?

– Да.

Ответил я.

– О чём же вы пишете? По поводу экономики страны? О пятилетнем плане?

– Нет…

Я видел, куда он метит, поэтому я ему помог, подхватив его мысль.

– Я пишу романы, описываю природу, пишу о людских, душевных переживаниях.

– Да, хорошо, это правильно. Вот-вот…

Он заулыбался. Он хлопнул меня по плечу: