ЛЕДОХОД
Александр Карпович Лиаанов
Книга Александра Ливанова "ЛЕДОХОД" – это сборник его рассказов, в которых раскрывается стихия жизненных круговоротов, приносящих резкие перемены в судьбах его героев.Но все эти перемены и обстоятельства, всякий раз, заставляют героев этой книги переосмыслить суть событий, пройти внутреннюю переоценку ценнстей.А в результате – неожиданно для себя найти смысл в своей судьбе и в жизнях окружающих людей. А значит – найти ответы на многие вопросы, которые жизнь ставит перед человеком.
Александр Лиаанов
ЛЕДОХОД
Белая ворона
Пересекая широкий двор Яузской больницы, я принялся сочинять наиболее подходящую фразу для белохалатниц – неумолимых стражей врачебных режимов. Я пришел в неурочный день, неурочные часы, надеяться было не на что, и в том, допустят или не допустят меня к Валентину Матвеевичу, имело решающее значение, насколько ловко будет придумана и сказана эта единственная (желательно, не слишком длинная), фраза. Может, прикинуться скромным и тихим родственником из провинции («проездом, поезд стоит один час»)? Может, изобразить запыхавшегося доброхота, принесшего Валентину Матвеевичу, то есть главному инженеру, одну крайне приятную для него весть «психотерапия! Улучшенное настроение!»).
И вдруг я его увидел. Один сидел он на решетчатой скамье, вытянув ноги в некогда синих, но посеревших, местами даже белесых от стирки, байковых больничных штанах, в нижней рубашке, голову свесив на сложенные на груди руки. Сперва мне показалось, что он дремлет, пригревшись на мягком, нежарком еще апрельском солнце. Приблизившись, я увидел, что глаза Валентина Матвеевича лишь полуприкрыты, что он пребывает в глубокой задумчивости.
– А-а, это ты, – каким-то образом узнав меня и не меняя позы, вяло проговорил он.
– А я еще подумал, что, если кто и придет проведать, так это будешь ты… Ну, что скажешь?..
Говорил он со странной хриплостью, и все же я уловил в голосе неодобрение по поводу моего прихода. После того как инициатива была перехвачена у меня, мне как-то неловко было здороваться и начать обычный, чаще всего пустой разговор больного и навестившего. Чувство неловкости не проходило, и я молча опустился рядом с ним на скамейку. Мы сидели молча, и я искоса рассматривал его. Он очень изменился – осунулся, почернел, на горле его была грязноватая повязка. Мне подумалось, что я очень плохо сделал, что так долго не навещал своего главного инженера.
С пачкой грязного белья, мимо нас прошла шарообразная белохалатница. «Спрошу распорядок, когда можно навещать больных», – пробормотал я и поспешил за женщиной. Мне и в самом деле хотелось уж точно узнать приемные дни и часы. Два часа в неделю я смогу выкроить из своей работы и вечерней учебы. Даже стыдно, что раньше до этого не додумался.
– А к нему, – головой указала на Валентина Матвеевича женщина, – можете хоть каждый день приходить. У него теперь свой режим, – осуждающе добавила она. Это, видно, была словоохотливая женщина и меньше всего сторонница той оскорбительной по существу официальной лаконичности, после которой почему-то всегда чувствуешь себя виноватым. Чем же ей не угодил Валентин Матвеевич?
– Четыре раза уже резали – больше некуда. Плоскоклеточный. Что ж, он глупый человек, чтоб не понять? Вот он и махнул рукой на врачей. А они – на него…
Женщина свернула за угол больничного корпуса и начала спускаться в подвальное помещение с вылинявшей – белым по синему – табличкой: «Бельевая». Продолжить разговор больше не представлялось возможности. Да и говорить было не о чем. Я медленно поплелся обратно к скамейке.
Он сидел на том же месте, все в той же позе, полуприкрыв глаза. Он и не шевельнулся, когда я снова сел рядом с ним. И опять мы молчали. Меня удивляло то, как он ухитрился смотреть, не отворачиваясь, на довольно светившее ярко солнце. О чем он думал? Какие мысли тревожили его? Ветерок шевелил подсохшую и жухлую траву возле его тапочек. Где-то в глубине двора надрывался грузовик: мотор то ревел во всю, то на миг затихал, как бы набираясь сил.
– Слушай-ка, на вот сбегай. Тут без сдачи. А то народ хуже вчерашнего. Не допросишься…
Я хотел что-то спросить, но Валентин Матвеевич это принял как попытку возразить и строго сдвинул брови: «Ну, ну. Давай, смотайся поскорее». Из кармана штанов он выковырнул белую эмалированную воронку, с пристуком возложил ее себе на колено и снова замер в неподвижности. «Ну давай, – иди. За углом тут. Скажешь, что без сдачи, так девушка без очереди выдаст тебе».
…И вот я уже смотрю, как большим ороговевшим ногтем сковыривает он пробку, встряхивает бутылку с этикеткой «Московская» (меня всегда коробило, что словом «Москва», «Столица» торговыми работниками не найдено более достойное применение). Потом он отодвинул повязку на горле, и я увидел зияющее черное отверстие. «Вставляй туда воронку!» – опять с непонятной грубостью проговорил Котенко.
Я попросту растерялся, не сообразил что к чему. И опять он это истолковал как неодобрение. Нашарив пальцами обеих рук это страшное черное отверстие, он сунул туда воронку. «Так!», – улыбнулся он мне своей старой знакомой застенчиво-озорной улыбкой ловкого человека, знающего про свою ловкость. Странно и дико забулькала жидкость в воронке, затем внутри – не в горле, а где-то глубже, чуть ли ни в самой груди.
– А теперь ступай, не мешай мне. Вздремну, пожалуй, – не глядя мне в лицо проговорил мой главный инженер, – вернее, бывший главный инженер…
К трамвайной остановке я шел подавленный и рассеянный. На тротуаре я то и дело натыкался на людей, люди натыкались на меня. Я думал о том, что возможно больше не увижу Котенко: та белохалатница, без обиняков человека, привыкшего видеть смерть каждочасно, мне сказала, что «он протянет еще день другой – не больше», и еще поэтому: «пусть пьет – хоть потешится напоследок…».
* * *
Трамвай от Яузской больницы тянулся медленно в гору – в сторону Таганки. Отвернувшись в окно, я весь ушел в воспоминания о моем бывшем главном инженере. Ему тогда было лет тридцать пять не больше. В управлении считали, что назначение его главным инженером Подмосковного района газопровода – было ошибкой. Я это тогда сразу понял в отделе кадров, по усмешке старшего инспектора, оформлявшего меня:
– Тоже инженер без диплома? С какого курса на войну? С третьего? Вот и хорошо, направляю Вас к Валентину Матвеевичу Котенко. Уже два академика таких будет в районе!
В конторе главного инженера не было. Мне сказали, что он на трассе и что, если я хочу, могу туда отправиться с машиной аварийной бригады. Я, разумеется, не помедлил с согласием. Тем более, что на трассе сейчас был разгар предпусковых работ. Не то что районное начальство там сейчас находилось и добрая половина управления.
На пригорке у речного дюкера расположилась пусковая комиссия. Это был некий «военный совет в Филях». Внизу вдоль берега стояла добрая дюжина трофейных «Адлеров», «Побед» и даже «ЗИС-110». Последние с особыми проездными номерами, привилегией очень высокого руководства, на что обратил мое внимание шофер нашей крытой грузовой машины. Тут были руководители сварочно-монтажных управлений, директоры строительных трестов, подрядчики и субподрядчики, было руководство будущих эксплуатационных управлений. Поскрипывали кожаные регланы, шевиотовые плащи, мелькали шляпы, сверкали молниями щеголеватые американские кожаные куртки: много инженеров недавно вернулось из Америки, где набирались опыта в новом для нас деле – транспорту газа посредством трубопроводов. Я спросил одного-другого, где можно найти Котенко, но от меня рассеянно отмахивались: всем было не до меня и разыскиваемого инженера Котенко. Наконец кто-то мне показал на человека в телогрейке и в высоких резиновых сапогах, запачканных глиной. В сравнение с щеголеватыми инженерами, одет он был более чем скромно: скорей всего, его можно было принять за землекопа или сварщика. Валентин Матвеевич сидел в сторонке от инженерного Хурала[1 - Хурал – собрание. (Прим. ред.)] и сосредоточенно жевал травинку. По тому как он демонстративно отвернулся от шумно толкующих инженеров, по саркастической улыбке, то и дело кривившей его губы, я понял, что тема разговора для него далеко не безразлична. Я представился, и Валентин Матвеевич протянул мне руку.
– Вот, судачат пятый час… Жарой видно мозги разморило. Понавозили американских счетных линеек и ручек, и пишут, и считают… То собирались воздухом испытывать трубу – считали несколько часов. А чего считать? Объем цилиндра помножить на давление. Это им из всей Москвы компрессоры привезти да месяца два качать. Наконец, додули, что не пойдет. А ведь есть еще гремучка? Слышал, небось?.. Да ты садись, чего стоять, в ногах правды нет. Гремучка, газовоздушная смесь – самая страшная штука. Малейшая искра, камушек чиркнет в трубе – и рванет так – не то, что шляп, костей не соберем. А теперь за воду ухватились, речка, мол, рядом, качать долго не надо, чуть-чуть компрессором нажать – давление пикой. Вода рванет трубу – ничего страшного, вода не упруга. Малейшая трещина – давление тут же на нуле. Все это правильно! Но как они потом воду удалят? Вот в чем вопрос! Эх, запорят газопровод!
– Но вы им высказали свое мнение? – наконец обрел я возможность вставить слово. Валентин Матвеевич посмотрел на меня с какой-то грустной пристальностью: стою ли я того, чтоб пускаться со мной в откровенности. Но, видно, не пускаться было ему сейчас просто невозможно.
– Говорил! А что толку? Слушают меня на копейку. Я ведь белая ворона. Не ди-пло-ми-ро-ванный инженер. Война не дала доучиться. Вот и улыбаются. Вроде как над юнкером в офицерском собрании…
Я возразил Валентину Матвеевичу – сгущает, мол, краски и заметил, что с его позволения – я тоже белая ворона, тоже инженер, недоучившийся из-за войны и данный ему в подчинение.
Этот факт почему-то очень позабавил моего Главного.
Он долго и от души хохотал.
– Нет, скажи, всерьез это? Не шутишь?
– Уж какие тут могут быть шутки…
И забыв вдруг про испытание газопровода, про инженерный совет, Главный стал засыпать меня вопросами. И в каком учился до войны, и на каких фронтах воевал, женат ли – и прочее. Я едва успевал отвечать на вопросы, которые меня не только не обижали, а, наоборот, были восприняты мною как знак особого внимания к моей особе. Впоследствии я убедился, что чувство меня не обмануло.
Мало-помалу мы вернулись снова к испытанию газопровода. Гвоздем засело в памяти – «запорят газопровод». Я, разумеется, уже сделал в уме поправку на взволнованность моего Главного, на некую гиперболизацию, и все же глагол оставался довольно сильным. Я мельком взглянул на Хурал, восседавший вокруг фанерного листа, заваленного рулонами трассировок, папками исполнительной документации, раскрытыми блокнотами, испещренными схемами, цифрами и формулами; в середине листа возвышалась импровизированная пепельница из заглушенного обрезка четырехдюймовой трубы, из которой на газопроводе сооружались продувочные свечи.
Скорей чутье, чем разумение, мне подсказало, что прав Валентин Матвеевич. Сколько раз мне приходилось убедиться, что там, где требуется большое напряженное размышление прежде, чем принять ответственное решение, совещания совершенно неспособны заменить их. Ведь совещание должно скорректировать, подвести итог, поднять на новую ступень каждую индивидуальную мысль, хорошо потрудившуюся перед этим. Если же оно собирается, или тем более просто как «галочное мероприятие», если совещания следуют друг за другом и становятся унылой будничностью, каждый присутствует механически, каждый говорит банальные вещи – мысль выключена и не может, значит, явиться тем индивидуальным камнем, поворочав который занимает свое место в кладке решения – верного коллективного решения. Еще в институте заметил я, что, засев вдвоем или втроем за «задачку с перцем» (по начерталке, или теоретической механике, скажем), мы словно все глупеем, каждый надеется на другого, что ли. И лишь после того, как разойдемся по своим комнатам, да углам, после того как каждый попотеет над задачкой, мы прибегаем друг к другу: «Эврика!» «Решил!».
«Запорят газопровод»… Я смотрел на смуглое лицо Валентина Матвеевича, на выпуклый тускло поблескивающий высокий лоб, мысиками врезавшийся в гладкие темные волосы, непослушные расческе и то и дело ниспадавшие прядками. Эти прядки выработали у Валентина Матвеевича жест – растопыренными слегка согнутыми в суставах пальцами он все время – ото лба до затылка – причесывал свою темную и непокорную растительность.
– И что же, – Вы спокойно дадите им… запороть дело? Валентин Матвеевич посмотрел на меня с видом человека, обретшего еще одну, лишнюю, заботу. Он крякнул, в сердцах вытащил замусоленный блокнот. Полистал, ища чистую страничку. Затем – из того же кармана телогрейки был извлечен карандаш с жестяным допотопным наконечником на острие. Я подумал, что карандаш этот из той породы вечных карандашей, которые неизвестно откуда попадают в руки, никогда не нуждаются в заточке, а, главное, ни при каких обстоятельствах не теряются. Валентин Матвеевич нарисовал две безукоризненно, точно по линейке, параллельные линии, соединил их по краям поперечинами. Слева обозначил стрелку.
– Видишь ли, теория – теория, а к тому же нужно еще чувствовать дух вещей… В книгах это названо красиво: соединенная теория и практика. Так вот эти… чистоплюи с паркеровскими ручками, все считают правильно. Считать они умеют, ничего не скажешь. В общем вышло гарно[2 - Гарно – красиво, хорошо. (Прим. ред.)] на бумаге, да забыли про овраги. Смотри сюда, – ткнул своим вечным карандашом в блокнот Валентин Матвеевич, – если б трубопровод был уложен под землей строго горизонтально, по отношению к мировому океану, скажем, хотя бы по столярному уровню, эти курточки с молниями и паркеровские авторучки были бы абсолютно правы. Вода после испытаний выскочила бы под давлением газа, как только запустили б заднюю компрессорную станцию, как пробка. Идеальный поршень! Но все дело в том, что она не выйдет всем течением. Часть ее размажется по низу трубы и никакими щипцами ее не вытащишь! Мы вполовину закупорим газопровод – вода так и будет гулять взад-вперед в зависимости от скорости потока! И это на долгие месяцы. Производительность газопровода падет – раз, гидратные закупорки зимой – два, а самое главное: контроль режима газопровода – он обычно ведется по перепадам давления – станет совершенно невозможным. Доложит обходчик, что на таком-то участке перепад ненормальный, а ты изволь гадать, то ли там труба лопнула и нужно аварийную бригаду высылать, то ли это водичка поддалась вперед или назад… В общем, намучаются люди после такого испытания!..
– Но так же нельзя! – впервые разволновался я. – Ведь они уже помпу устанавливают у речки и четырехдюймовую времянку варят! Вы должны им доказать!..
– Кулаками разве… Эти строители, те еще управленческие теоретики. Разве они работали на эксплуатации? Разве они свои ручки когда-нибудь пачкали?
– И вы им, конечно, все это говорили?
– А то нет!
– Вот поэтому и не убедили… Надо было спокойно, не горячиться, стоять на своем. Улыбаться и стоять на своем. Как японский дипломат в Лиге Наций! Все ссорятся, дым коромыслом, чуть ли ни в рукопашную вся дипломатия. А японский представитель каждый раз встает и с улыбочкой говорит: «Мнение императора Микадо остается прежним».
– Ну ты философ, как я погляжу, – грустно хмыкнул Валентин Матвеевич. Ветерок, точно котенок, озоровал с листками блокнота, шебуршил их и так, и эдак. Он был исписан формулами и расчетами. То и дело мелькали знаки дифференциалов и интегралов.
– Одно изобретение небольшое. Автоматический регулятор рассчитываю. Это так, между дел, – перехватив мой вопрошающий взгляд, счел нужным объяснить Валентин Матвеевич. В голове у меня мелькнула одна игривая мыслишка и я тут же поведал ее своему главному инженеру. Это было на практике еще до войны. Один студент сконструировал вибратор для бетона. Испробовали, – действует! А начальство почему-то «заартачилось». «Ни к чему нам это!» Нажали на начальство, и у него последний резон: «Нужно техническое обоснование. Рассчитали – докажите».
– И доказали? – рассмеялся Валентин Матвеевич, уже догадавшийся о существе моей игривой мысли.
– А то нет! Вырвали «подходящие» листы из тетради по сопромату. Где индексов-символов математических, как оспин на рябом – и пошло! Смотрело, смотрело на эти интегралы начальство, повздыхало, да и вынуждено было начертать: «разрешаю». А страницы из тетради подшили в папке: документация!
– Ну давай, валяй – выдам тебя как математика. Тоже тебе скажу наука тонкая! Слепо в нее верить может только дурак. Она инструмент, а ты – мыслящая личность! Вот и работай правильно этим инструментом. Передоверить – беда! Она, мадам математика, что жернова: что засыплешь, то и перемелет без разбору… А это ты дело говоришь. Вот уедут курточки с молниями, пойдем к генералу Кочкину с блокнотом. Не удивляйся, у нас и генерал свой есть. А как же! На строительстве работало много военнопленных. Вот к генералу постепенно и перешло все руководство. А генералами, как Ленин сказал, в конечном итоге командуют штатские. Генерал, не из академиков, математику уважает.
…Едва шлейф пыли скрылся за последней «Победой», мы с Котенко сидели в домике генерала Кочкина. Этот домик на колесах, с толевой крышей, пришитой замшелыми планками, напоминал тракторную будку в хорошем колхозе. После того как Котенко популярно изложил генералу суть дела, и, наконец, прошуршал листами блокнота перед его носом («А вот здесь – расчеты»), Кочкин расстегнул под подбородком крючок тесного воротника кителя, что на воинском неписанном этикете для подчиненных, вероятно, означало: «Вольно!». А я, и тем более Котенко, и так чувствовали себя вольно. Котенко, войдя в роль, играл теперь воодушевленно, с подъемом, настоящего артиста.
– А все это рассчитал – мой новичок! Работает голова по части математики! – подмигнул мне Котенко.
– Ну и молодцы! – генерал возложил большую свою руку на крохотный столик, какие бывают у окошка железнодорожного купе. – Только как же теперь прикажете мне вести испытания?! Люди ведь у меня расставлены, на всех постах у манометров дежурят – всю ночь водичку собирались качать.
– За две ночи накачаете. А испытать можно за два с половиной часа работы ближней газокомпрессорной станции. То есть, тем же газом, только полуторным давлением по отношению к рабочему. Все согласно техническим условиям. План испытаний могу Вам разработать через час. К вечеру уже сможете доложить по инстанциям, что испытания участка провели досрочно.
Генерал слушал внимательно, только изредка поглаживал ладонью вспотевший голый череп. Котенко вслед за этим тут же пускал в ход свою пятипальцевую грабельку. «Молодцы!» – проговорил с удовольствием генерал и повернул под столиком какой-то невидимый ключик, перевесился всем своим грузным корпусом – так, что одним улыбающимся глазом продолжал смотреть на нас. Наконец на столике появилась большая бутылка немецкого трофейного «Рейнвейна». Генерал самолично сдвинул три граненных стакана, и не прерывая струю, и почти не разлив вино, ловко наполнил стаканы. У него в этом, чувствовалось, был большой опыт: «За испытания!».
* * *
…Изо дня в день, почти шесть лет, проработал я под началом Валентина Матвеевича Котенко. Пожалуй, эти шесть лет работы дали мне знаний и опыта поболее, чем могли бы мне дать неоконченные два курса института. Чувствуя себя белой вороной, «инженером без диплома на посту главного инженера», Котенко, казалось, больше всего боялся быть застигнутым врасплох и чего-то не знать, на что-то не суметь ответить – будь то молодой инженер или слесарь аварийной бригады. Он вгрызался в формулы и чертежи, в справочники и учебники. С каждым молодым инженером, прибывшим из института, ему не терпелось скорей «сцепиться», померяться силами в каком-нибудь проблематичном инженерном вопросе – то ли по автоматической сварке под слоем флюса, то ли по расчету помпажа газовой турбины. Разумеется, меньше всего это было боязнью «лишиться места». Просто у Котенко было настоящее инженерное призвание, призвание изобретательного и предприимчивого человека, как это слово правильно понималось в старину. И чем больше любили его мы, в районе, тем больше иронизировали над ним академики из управления. Его рацпредложения долго мариновали без рассмотрения, ответы возвращали с нелепейшими заключениями и пометками. А он, нетерпеливый и резковатый в общении с управленцами, просиживал ночи над сметами и процентовками, чтоб рабочие получили вовремя зарплату, хотя эту работу мог бы сделать ленивый на дело, горлопан-бухгалтер, долго возился с матерью-одиночкой Машей-кладовщицей, выпивохой и скандалисткой, уволенная пока Маша-кладовщица не стала Машей-газосварщицей. Несмотря на то, что в районе было два подчиненных инженера по приборам и автоматике, Валентин Матвеевич изучил приборы и регуляторы так, что молодые инженеры без него не обходились ни в одном сложном отказе или неисправности. Даже секретарь-машинистка Люся то и дело оглашала контору своим визгливым голоском: «Валентин Матвеевич! Опять машинка не печатает!».
И все же масштабы района стали его тяготить. Он мечтал о «настоящем инженерном деле». Я знал, что Валентин Матвеевич имел в виду проектный институт. Замминистра Платонов, сам инженер старой когорты, хорошо знавший Котенко, держал его на примете, пока не спеша пробивал «в верхах» решения об организации этого института.
«Пойдешь ко мне туда?» – спросил Валентин Матвеевич, улыбаясь: он знал, что я за ним пошел бы не то, что в проектный институт, а на край света. Я был влюблен в этого человека, знал ему цену и очень жалел. Был он бобылем. Жена, как я слышал краем уха, давно уже ушла от него, жил он где-то загородом у тетки, хотя ему предлагали квартиру в городе (на эту «квартиру со всеми удобствами» особенно напирали наши конторские дамы, желая поскорей убедить новичка или какого-нибудь излишне подозрительного ревизора в бескорыстности и доброте нашего главного инженера…).
* * *
Он умер тихо и неприметно. Поскольку он просил, чтоб его не навещали, местком не отважился послать своего представителя с полагающейся трешницей на апельсины. Затем болезнь затянулась на несколько месяцев и его успели забыть. У каждого хватало своих дел и забот. Перед смертью он успел так распорядился, чтоб никого не обременять своими похоронами. Из короткого полушутливого прощального письмишка я узнал, что он и смерть свою рассчитал точно. Умер в те же сутки, на которые и ссылался в письме. Другое письмо, дружески-официальное, было адресовано замминистру Платонову. В нем я аттестован был и «ищущим», и «думающим», и «творческим» инженером. Более того, как всегда, не любивший голословность и бездоказательность, Валентин Матвеевич перечислил добрую дюжину рацпредложений, новшеств и даже изобретений, автором которых я являлся (правды ради следует сказать, что к доброй половине их я был просто лицом причастным, а подлинным автором их являлся, разумеется, сам Валентин Матвеевич). И уже в последних строках письма своего, Валентин Матвеевич, озабоченный моей будущей судьбой, просил держать меня под личным контролем, помочь устройством быта, так как я, «подобно всякому творческому человеку, совершенно лишен подобной способности и совершенно уязвим перед юркими и ловко орудующими локотками, которых немало развелось и среди инженеров». Последняя просьба к замминистра и вовсе показалась не ненужной: Платонова Валентин Матвеевич просил, ни больше ни меньше, а помочь мне с «формальным окончанием института, чтоб он не был белой вороной, вроде меня».
Судьбе неверной нашей, той самой, которой, например, захотелось чтоб Валентин Матвеевич, щедрое сердце и талантливый инженер, тихо закончил свой путь в онкологическом отделении Яузской больницы, был похоронен без родственников и сослуживцев, та же судьба отвратила от меня стезю с проектного института и решила повести меня по совсем иным, неисповедимым путям своим.
В письменном столе, в большом конверте «иностранная информация» («информация» ни причем здесь; соблазнила меня добротная лощеная бумага конверта), где хранится моя старая красноармейская книжка, новенький красный военный билет, корочки-свидетельства о наградах и прочие документы храню бережно и два листика – предсмертные письма Валентина Матвеевича, моего главного инженера. Одно письмо мне – рядовому «инженеру без диплома» и поэтому как бы стоявшему на самой нижней ступеньке технической иерархии, другое – на самую высокую ступень этой же иерархической лестницы, к замминистру.
Прости меня, Валентин Матвеевич, что я не воспользовался твоей последней добротой и в технике так и остался «белой вороной» – инженером без диплома.
Хозяин
Впервые я его увидел на строительной площадке газораспределительной станции «Броневая», на которой волей проектировщиков суждено было окончиться газопроводу Кохтле-Ярве – Ленинград.
Говорят, первое впечатление бывает безошибочным и самым точным. К сожалению, я наивно поверил в это, и мне даже теперь неловко вспоминать, как оно меня подвело. Я его попросту счел праздношатающимся, прорабом-неудачником без определенных занятий, в эту горячую пору, когда все работали на пределе человеческих сил, способному только раздражать людей тем, что всюду сует свой нос, путается под ногами и мешает.
Ведь в самом деле, сварщик занят монтажом задвижки на пылеуловителях, он тут как тут; присядет на корточки возле сварщика, отнимет на минутку у того держатель, неспеша прикурит от раскаленного электрода, вернет держатель – и продолжает беседу: «Последний денек сегодня курим, завтра снова газ пожалует». Поговорил со сварщиком, идет к изолировщицам, колупнет ногтем на трубе зеркально сверкающий битум, кинет шуточку – чумазые и прокопченные у битумоварок девушки зальются смехом; он себе так же степенно топает к рабочим, занятым у мачты грозозащиты. И с теми о чем-то потолкует; те ему показывают на прибор: «сопротивление в норме»; нет, он заставляет перенести медные штыри, втыкать их в другое место, сам помогает распутывать провода между штырями и приборами. Снова все склоняются к прибору – рабочие в брезентовых куртках, похожие на пожарников, – вдруг умолкают, точно ученики, уличенные в списывании задачки: «Ваша правота, усилим заземление». Иной раз присядет он один где-нибудь на железных ступеньках лестницы, ведущей на крышу станции, озирает весь двор, точно заводской цех весь густозаселенный задвижками и регуляторами, пылеуловителями и сепараторами; он о чем-то сосредоточенно думает, или что-то записывает в блокнотик.
Нет, что ни говорите, – занятный человек! Он один, впрочем, кажется безразличным ко всему происходящему вокруг.
Другой раз раздумья его сопровождает все же какое-то действо. Не отрывая взгляда от работ на дворе, он, сидя на тех же ступеньках и все так же сосредоточенно размышляя, безотчетным жестом выковыривает из кармана своего побуревшего, некогда бывшего коричневым, реглана газетный сверточек, с сохлым батоном – жует. Делается это настолько механически, что можно с уверенностью сказать, что он, занятый своими мыслями, не замечает сам, что ест; что и не заметил бы, если бы сверточка с сохлым куском батона не оказалось бы в кармане. Порой жевание тут же прекращалось, и он с неожиданной прытью спешил к какой-нибудь задвижке, которую лихие монтажники пытались «оживить» посредством двух-трех ломов, заложенных в штурвал: «Нельзя, нельзя такие вещи делать! Это варварство! Покалечите задвижку! Разберите сальник, набейте его смазкой! Он перезатянут, потому и шпиндель такой тугой!».
Голос был у него жидковат и временами по-стариковски дребезжал, хотя, судя по всему, человек был только на шестом десятке. Но странно, этому голосу повиновались охотней, чем любому громоподобному прорабскому «мать-перемать» и начальственному рыку.
– Кто это? – спросил я у пробегающего куда-то мимо меня начальника смены Слугина.
– Этот? Это – голова! Наш – хозяин! – бросил мне начальник смены, и поспешил к диспетчерскому пункту.
У меня у самого было по горло собственных дел и мне некогда было продолжать свои наблюдения над «головой» и «хозяином», пытаться расспросить того же, скажем, начальника смены, как следует понимать его странную характеристику. Вскоре мне все же пришлось столкнуться, что называется, «нос к носу» с этим человеком, узнать его немного ближе.
* * *
Последовал звонок из управления – провести пробную газоподачу через «Броневую» и Кировский газгольдерный парк, и начальник станции занервничал. Больше всего он «переживал», как сам выразился, за автоматику. Это был случайный человек в технике, хотя мог бы, вероятно, быть неплохим билетером в кинотеатре, или бухгалтером (впрочем, по более категорическому утверждению Слугина – лучше всего бы ему продавать ковры на ереванском рынке). Однако, в силу все еще бытующего у нас странного понимания доброты, отсутствию строгой избирательности, позволяем молодым людям легкомысленно относиться к своей будущей профессии, плодим неуместных людей, часто нанося этим ущерб делам и человеческой судьбе. Ведь вот же этот человек с инженерным дипломом уже умудрился схлопотать два выговора, хотя станция еще ни одного дня не работала!.. Он был начисто лишен технического инстинкта, чутья инженера. А институтские знания?! Как часто они, точно вода в песок, уходят, исчезают бесследно, даже если и были, едва человек «защитился»… Так и пойдет петлять его инженерная стезя сквозь выговоры и ошибки, пока не найдут ему тихое место переписчика бумаги, рукой: «что с него возьмешь!». С него и впрямь ничего не возьмешь, а вот от государства, несмотря на выговоры и нулевую полезность, он берет ежемесячно свой оклад и прочие полагающиеся по рангу блага…
Однако, начальнику станции еще далеко было до такого места, он еще чувствовал в себе прыть бороться за свое звание инженера. В глубине души уже потерявший уверенность, он усиленно пытался изображать деятеля, тщился доказывать всем и самому себе, что он руководитель, что он работник. Он нервировал людей своими бесполезными напоминаниями, увещеваниями «не подвести», «ради бога постараться». Он носился из цеха в цех, вспотевший, суматошный, стараясь всюду поспеть, а по сути – всюду мешая. Бездельничающая бездарность – это еще полбеды. Но поистине велика беда, если бездарность энергична, активна, во что бы то ни стало силится отстоять свое я. Тут недолго и до – «вся рота идет не в ногу», и «все люди враги»…
…«Реглан», заметив мечущегося начальника станции в одоризационной, подошел к нему, тронул за плечо: «Ваше место сейчас возле начальника смены. Пусть он командует, а вы следите, чтоб команды были верными и четкими. Честное слово, я вам дело говорю».
– Ах, что вы меня учите! Видите, без меня всюду зашиваются! Я по специальности – газовщик!
– Не газовщик, а газовик, – начальника станции мягко урезонил «Реглан», – но не в этом дело. Нельзя Вам сейчас нервировать людей.
Мне надлежало настроить автоматику на заданный режим, и начальник станции не отходил от меня ни на шаг. В десятый раз увещевал меня «не подвести» и «ради бога лично проследить»; он объяснял мне, точно я был пионером-машинистом на детской железной дороге, что «дело очень ответственное», что «за ходом дел следит лично такой-то товарищ». Этот горе-начальник действовал мне на нервы, и я в душе его проклинал и посылал по разным неудобопроизносимым адресам.
