Когда про то узнала моя маман, ей сделалось дурно. Если раньше она относилась к моей знакомой хоть чуточку благожелательно, то теперь объявила, что видеть ее не хочет. А кроме этого, попыталась в который раз напрячь деда, чтобы он если не отмазал меня от солдатчины, то хотя бы помог остаться поближе к Москве. Но генерал-полковник Юрасов отрубил в ответ: «Не хрен делать из парня маменькиного сынка! Пусть настоящую службу узнает!»
После этого матушка прорыдала все оставшиеся до призыва дни. Разумеется, никаких проводов у меня не было. Наша Стелла Николаевна не желала никого видеть, а в особенности мою Браже-обоже. Однажды, когда та позвонила мне, родительница спустила на нее всех собак, приказав забыть наш номер, меня, а также не приближаться к нашему дому даже на километр! Так что оставшиеся дни мы встречались тайком где-нибудь в городе или же у нее, в Никольской.
В ту последнюю ночь перед уходом из дома на два года я, естественно, не сомкнул глаз. Однако под утро меня все же сморило, и, скорее всего, служба моя началась бы с катастрофического опоздания на сборный пункт, но этому не дал свершиться дед. В половине седьмого утра он прикатил на своей служебной «Волге», забрал меня вместе с продолжающей всхлипывать матерью и отвез на Профсоюзную, к военкомату. Где уже ждали отец и Лиза.
Завидев ее, маман было встрепенулась и зашипела нечто вроде: «Пришла все-таки, мерзавка!» – но дед, как обычно, заставил дочь замолчать одним лишь взглядом. А у меня сразу же испарилась та тяжесть на душе, которая бывает перед тем, как отправляешься в неизвестность.
Те минуты, что мы пробыли у военкомата, пролетели мигом. Подкатил «Уазик»-«буханка», наш сопровождающий, худощавый желчный майор, дал команду садиться. Еще громче зарыдала мать. Сухо, солидно попрощался дед. Обнял батя.
А потом подошла Лиза. Шагнула, резко подалась ко мне, крепко обхватила за шею, прижалась и шепнула:
– С Богом! Я буду ждать…
13
Нэсс замолчал, смахнув выступившие слезы. Кот, встрепенувшись, привстал на задние лапы и, издав протяжный звук, начал тыкаться в лицо хозяину.
– Все, все, – тот поднял голову, улыбнувшись питомцу. – Это я так, расчувствовался. Ну честное слово, все в порядке!
Казалось, Серый позабыл о моем существовании. Он полностью переключился на своего Лоренцо, рассказывая ему про свою Браже-обоже и о том, как все два года службы он жил лишь надеждой на встречу с ней.
«Кажись, допился, – подумал я. – Называется, привет, белая горячка! Быстро он чего-то: мы еще и первую не осилили!»
Однако в этот же момент Вознесенский повернулся ко мне и глянул осмысленными и почти трезвыми глазами.
– Думаешь, у меня уже «белочка» началась? – произнес он, будто прочтя мои мысли. – Нет, Саныч, я в порядке. А что я с ним, – бывший приятель кивнул на кота, – как с человеком говорю, так он все понимает, веришь? Ну не все, конечно, но любит, когда с ним разговаривают. Даже обижается, когда молчишь, едрен-шмон!
– Верю-верю, – отозвался я. – Мои оба тоже любители пообщаться.
– Знаешь, мне кажется, что кошки поумнее собак будут. У нас в части жил такой котяра. Так он чуял, когда начальство идет, а когда свой брат-«срочник». В клубе, где обитал хвостатый, киномехаником служил парнишка, который, так сказать, опекал зверя. Так если кто-то из офицеров снаружи приближался, кошак начинал истошно мяукать. А когда солдаты – никак не реагировал. Сколько раз этот усатый-полосатый своего хозяина спасал, когда тот дрых у себя в кинобудке или с друзьями втихую распивал бутылочку!
– Да, клуб в армейке всегда был блатным местом, – согласился я. – Тебя тоже небось туда сватали? В какую-нибудь самодеятельность?
– Веришь, ни разу, – вздохнул Нэсс. – Тогда не до развлечений было. Особенно с этим долбаным Карабахом.
К тому времени я уже прослужил почти полгода и потихоньку привык к дурдому, именуемому армией. К побудкам ни свет ни заря, кроссам в полной выкладке до стрельбища, походам на чистку картошки, где мы впятером-всемером ошкуривали не один десяток кило. Хорошо еще, в части не было беспредела – тут Лиза не обманула. Нет, дедовщина, разумеется, была, но заключалась она в основном в том, что наши двадцатилетние «дедушки» не мыли полы, не ходили в наряды по кухне и не убирали территорию. Ну и следили за порядком вместе с сержантами. А если и мордовали кого-то, то за дело. Во всяком случае, я не припомню, чтобы эти без пяти минут дембеля заставляли стирать себе носки, требовали денег и тому подобное. Уж в нашей роте этого не было однозначно. Даром, что она существовала фактически без командира.
Если ты запамятовал, то призвался я весной девяносто первого, когда всеобщий бардак почти дошел до своей конечной точки. Тогда много кто из военных решил снять погоны и попытать счастья в качестве штатского. Из них был и наш ротный. Он постоянно гасился то в госпитале, то еще где-то, пытаясь досрочно дембельнуться по состоянию здоровья. Всем рулил замполит Салтыков – старлей, чем-то похожий на молодого Чака Норриса, только, разумеется, подстриженного и побритого. Правда, никаким каратистом он не был, но в резкости и неутомимости не уступал героям штатовского актера. Кстати сказать, похожая ситуация была и в нашем втором взводе: значившийся командиром хитроумный армянин, чью фамилию я давно позабыл, тоже подумывал свалить из войск и, как говорят в армии, забил на вверенный личный состав. Так что реально нас муштровал и воспитывал его заместитель. Да-да, он самый, Крутой. Именно так мы его звали между собой. И не только из-за фамилии: Крутилин был и по жизни реально крут.
Впервые я увидел его через месяц службы, когда после КМБ нас, восьмерых салаг, привел в роту старшина и отдельно представил меня здоровенному детине, похожему на былинного добра-молодца:
– Крутой, принимай земелю!
Здоровяк степенно кивнул, бросив на меня мимолетный оценивающий взгляд. А у меня потеплело на душе: попасть под начало к земляку-сержанту было верхом мечты.
Поначалу я думал, что Крутилин в этот же день подойдет ко мне, поинтересуется, кто я и откуда. Но нет. И после этот амбал с рыжим ежиком коротких волос над высоким, в две ладони лбом никак не выделял меня среди других молодых. Только однажды, когда я попытался было схалтурить на зарядке, замкомвзода мгновенно просек это, рявкнув:
– Вознесенский! В таком темпе будешь у себя на Нахиме прогуливаться!
Пришлось бежать на пределе сил и одновременно офигевать: откуда Крутой знает, с какого я района? И лишь потом до меня дошло, что Рыжий – так звали мы, салаги, между собой нашего «замка»
– внимательно изучил наши личные дела.
Поначалу я даже обижался на него: ну как это совсем не общаться с единственным земляком в роте! Правда, он все же немного выделял меня среди остальных. По мнению Крутого, моя койка всегда была заправлена хуже, чем у других, автомат почищен из рук вон плохо, а еще, опять же по убеждению замкомвзвода, рядовой Вознесенский больше всех халтурил и на физо, и на строевой, и даже на чистке картошки.
Последняя для нас была сущей мукой. Обычно туда назначалось от силы пять-шесть человек во главе с сержантом или кем-то из дембелей. Те, как правило, ножик в руки не брали, а, пользуясь возможностью, отдыхали от ратных дел. Крутилин же садился вместе со всеми и лихо ошкуривал бесконечные клубни. Там, кстати, в основном и случались разговоры за жизнь. «Замок» живо интересовался у бойцов их делами, расспрашивал про здоровье родителей, пишет ли любимая девчонка и тому подобное. В эти часы он словно бы переставал быть придирчивым и вечно недовольным командиром, превращаясь если не в друга, то в приятеля.
Однажды на ЧК – так сокращенно называли мы чистку картошки – пользуясь благодушным расположением Рыжего, кто-то из салаг решил попросить нашего командира о снисхождении:
– Товарищ старший сержант, а может быть, завтра на зарядку не пойдем? А то двенадцать уже, а нам еще как минимум с час тут колупаться!
– Да если хочешь, я тебя вообще от физо освобожу, – широко улыбнулся Крутилин.
– Правда? – не веря своим ушам, радостно переспросил боец.
– Конечно. И не только тебя, а… – Замкомвзода сделал паузу, а затем обвел нас добродушно-насмешливым взглядом. – Любого, кто подтянется больше меня.
Мы, салаги, тут же воспрянули духом: как раз в тот вечер на ЧК подобрались те, кто был на «ты» с турником. И уж вряд ли кто-то из нас предполагал, что почти двухметровый, весящий под центнер Крутилин подтянется больше пяти-шести раз.
После кухни мы отправились на спортгородок. Кажется, больше всех тогда поднял свою тушку Славка Трофимов, жилистый парнишка из Крыма. Если мне не изменяет память, его рекорд был восемнадцать. А после всех к снаряду подошел Крутой и легко вытянул «четвертак». Да-да, двадцать пять раз!
Разумеется, утром, на зарядке никто и не пикнул про усталость после вчерашней ЧК. А «замок» вместе с нами шустро пробежал три километра и потом лихо обставил всех на полосе препятствий.
Но больше всего Рыжий третировал нас на полигоне. Мы стерли до крови ладони, роя себе окопы и укрытия неудобными до жути саперными лопатками, «убили» локти и колени, ползая по-пластунски. А Крутилин все подстегивал нас, заставлял перекапывать и заново ползти. Ну и, естественно, как всегда выделял меня:
– Вознесенский! Будешь ползать с задранной задницей – стопудово пулю поймаешь! И ноги боком к земле прижимай, а не ставь на мыски: прилетит в голень, на всю жизнь инвалидом останешься!
Как-то после очередных истязаний на стрельбище я в сердцах бросил:
– Рыжий случайно нас с ротой спецназа не попутал? Шел бы туда, натаскивать «краповиков»!
Однако меня не поддержали даже парни с моего призыва, а один из старослужащих, отвесив мне подзатыльник, произнес:
– Крутой почти полгода в Карабахе провоевал и знает, что делает! Потом еще спасибо ему скажешь, сынок!
Пророческими оказались слова того «деда»
!
В Нагорный Карабах нас отправили в сентябре девяносто первого. Из всей части туда собрали от силы батальон, да и то неполный. Много кто из офицеров закосил, отказавшись ехать. Из нашей роты отправился только Салтыков, да еще командир первого взвода, белобрысый лейтенант, только выпустившийся из училища. Ну и, разумеется, Крутой.
Его, кстати, не должны были, да и не хотели отправлять. Во-первых, он уже побывал там. Во-вторых, через пару-тройку месяцев подходил срок его дембеля. Ну и, наконец, Рыжего особо ценили в части. Крутилин мог разобрать и собрать с закрытыми глазами любую машину, начиная от «Уазика» и кончая бронетранспортером – как-никак перед армией закончил автомеханический техникум. Первое время после учебки Крутой даже служил в автороте, но потом у него что-то не заладилось с тамошним начальством, и сержанта перевели в обычную.
Но Рыжий умудрился пробиться аж к командиру части и настоять на том, чтобы ехать с нами. Тем более что командовать взводом в командировке оказалось некому: значившийся командиром лейтенант-армянин в который раз умудрился залечь в госпиталь, искусно симулируя какую-то редкую болезнь. Может, просто струсил, а может, почуял, что мы как раз будем стоять на азербайджанской стороне.
В Карабах добирались эшелоном почти неделю. Потом еще неполные сутки сгружались в Степанакерте, а назавтра целый день тащились колонной по горному серпантину. До сих пор, как вспомнишь, сердце в пятки уходит: с одной стороны скалы, с другой –пропасть. Дорога была настолько узкой, что порой казалось – мы вот-вот сорвемся вниз…
Вначале заехали на базу – несколько приземистых построек, бывших когда-то больницей. Там обосновался штаб, а наш взвод, двадцать четыре человека во главе с Крутым, отправили в дальнее село, на блокпост. Из техники командиры расщедрились на «Уазик»-«буханку» и аж целый «бэтээр». А еще, не иначе как с барского плеча, нам отвалили целых три ручных пулемета, столько же «граников» и снайперку.
«Блок» представлял собой заброшенную ферму: два одноэтажных кирпичных строения, притулившихся на взгорке за селом у подножия скалы. Это несказанно обрадовало Крутого:
– Все просматривается. Со всех сторон почти! А чтобы тот сектор был под наблюдением, – «замок» указал на отрезок дороги, который частично загораживала скала, – выставим пост напротив: два человека днем, четыре ночью.
– Верно мыслишь, – уважительно кивнул Салтыков.
Когда же в одном из домиков обнаружилась печка, то наши командиры вовсе пришли в восторг.
– Все, здесь и размещайтесь! – подытожил старлей. – А я насчет дров с местными договорюсь.
Поначалу я не понял их радости: зачем печка, когда тут жара, как в Африке! Тогда мне не было ведомо про обманчивую и непредсказуемую погоду в горах. Особенно по ночам.
Впрочем, в ту первую ночь я не почувствовал холода, ибо, упахавшись, дрых без задних ног. За какие-то полдня мы вырыли огромный капонир
для «бэтээра» и несметное количество окопов. В том числе и оборудовали позицию на той стороне дороги. А еще вернувшийся из села замполит кроме дров и угля притащил огромный ворох мешков и заставил нас набивать их вперемешку песком и каменной крошкой. Ими мы заложили оконные проемы и навалили на бруствер окопов.
Следующим утром мне выпало идти на выносной пост на пару с Трофимовым. Добраться до него оказалось непросто. Вначале отправившийся с нами Рыжий заставил нас топать согнувшись в три погибели, затем быстро перескочить дорогу и потом опять чуть ли не ползти метров пятьдесят. Если учесть, что на нас были надеты тяжеленные бронежилеты, то до окопов мы дотащились весьма вымотанные и злые. А Крутой напоследок бросил нам:
– Попробуйте хоть на секунду из «броника» вылезти или каску снять – устрою вам такое, что небо с овчинку покажется!
Желание разоблачиться, а точнее, вообще раздеться до трусов появилось уже через неполный час. Солнце начало жарить так, что, казалось, ты попал в раскаленную духовку. «Афганка» песочного цвета, в которую нас переодели перед командировкой взамен гимнастерок, чему поначалу мы были дико рады, – эта «афганка» почти совсем не пропускала воздух. Я как-то продержался все три часа, а вот мой напарник пару раз стащил каску, чтобы вытереть пот. За что по возвращении на «блок» был подвергнут жестокой экзекуции: Крутилин, надев на Трофимова поверх первого еще два «броника», заставил его попеременно то отжиматься, то приседать, все это время постукивая по болтающейся на Славкиной голове каске саперной лопаткой:
– А если обстрел? А если осколки прилетят? Ты, дятел опилочный, хочешь к матери досрочно в цинковом ящике приехать, а?
Обстрел случился меньше чем через сутки, под утро.
В тот час мы со Славкой и еще парой бойцов, приданных на ночь в усиление, мерзли в окопах на той стороне дороги. Здешние ночи оказались полной противоположностью дневному пеклу. Холод продирал насквозь, не спасал даже бушлат с накинутым на него «броником». Кроме того, дико хотелось спать. Вот в тот момент, когда сознание начало медленно, но верно проваливаться в вязкие объятия Морфея, откуда-то сверху раздался треск, словно кто-то начал рвать сырую плотную ткань. Примостившийся рядом со мной Славка, взвизгнув, клацнул затвором автомата и, выставив ствол поверх бруствера, выпустил оглушительную очередь. Одновременно с этим кто-то начал резко дергать меня за плечо. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что я сам пытаюсь сорвать с него автомат, ремень которого зацепился за пуговицу погона.
В темноте, в районе скалы, замерцали едва уловимые вспышки, вновь раздался треск, что-то чиркнуло рядом, и ближний мешок пустил тонкую струйку каменной крошки.
«Пуля…» – дошло до меня, и я машинально присел, слыша, как следом еще несколько раз глухо стукнуло по брустверу.
Нет, это был не страх, даже не ужас, а какое-то другое чувство, которое буквально плющило меня, вминая в дно окопа. А когда что-то звонко ударилось о каску сверху, я рухнул на четвереньки, тупо таращась на упавшую рядом с лицом еще горячую, пахнущую порохом гильзу. Тут же рядом звякнула вторая, третья, четвертая…
Наверное, я на какой-то момент потерял рассудок от страха. Во всяком случае, пришел в себя от того, что меня довольно ощутимо хлестали по лицу.
– Эй, Москва, ты цел? Не зацепило?
Я наконец узнал Кондратенко, ефрейтора из «дедов», посланного старшим в охранение.
– Серый, ты живой? – рядом возникла Славкина физиономия.
– Живой и невредимый, – ответил за меня ефрейтор. – Просто обделался со страху. Вставай живо, герой хренов!
Вокруг продолжало трещать. С горки, с «блока» стучали автоматы. Как отбойный молоток загрохотал пулемет «бэтээра», вспыхивая красно-желтыми факелами на конце ствола. В сторону скалы пронесся одинокий светящийся трассер.
– Не достанут ни хрена! – ругнулся Кондратенко. – Эти черти за выступом прячутся! Ну, чего встал? – это было уже обращено ко мне. – Ждешь, когда они подберутся и завалят тебя на фиг? Вон твой сектор, работай! – он показал куда-то вверх и вправо, где в темноте угадывался гребень горы.
Дрожащими руками я рванул затвор, упер приклад в плечо, не различая ни мушки, на даже прорези прицела, и с силой вдавил спуск. Автомат загрохотал, задергался в руках и тут же смолк.
– Дебил! – проорал над ухом ефрейтор. – Куда так хреначишь?
Нет, разумеется, я стрелял далеко не в первый раз и еще с год назад, на полигоне, наловчился бить короткими очередями. Но нынче все, чему учили, мигом вышибло из головы, и я в страхе лупил в темноту, словно пытался оградить себя свинцовым веером из пуль.
Я быстро высадил все четыре магазина. Трофимов и другой боец опустошили свои еще раньше. Лишь Кондратенко пока еще держался, коротко постреливая во мглу.
Больше всего я завидовал сейчас тем, кто оставался на «блоке». Достать их, обосновавшихся на крутой горке, было сложно. К тому же кроме бэтээра с его мощным крупнокалиберным пулеметом у них имелось еще много чего, и самое главное – до фига патронов. Мы же были почти как на ладони, а автоматы у троих теперь стали бесполезными железками. Желание выжить буквально выталкивало меня из окопа: ползком на четвереньках до дороги, а там перемахнуть ее и карабкаться по спасительной тропе к «блоку». И будь что будет! Пусть азербайджанцы с армянами сами разбираются, чей Карабах – почему мне за них нужно башку подставлять?!
Наверно, я все же попытал бы счастья сбежать, но там, вдали, у дороги, воздух искрился кучей мелких светлячков, и мне казалось, что я даже вижу, как свинцовые пунктиры вспахивают каменистую землю, ковыряя в ней лунки.
«Эх, хоть бы у этих армян патроны, что ли, кончились!..»
В этот же миг рядом что-то оглушительно хлопнуло, больно швырнув в лицо комьями земли. Следом шарахнуло чуть левее, обдав жарким спрессованным воздухом.
– Обошли, твари! Говорил же: держите сектора! – как сквозь вату слышались ругательства ефрейтора. – Ложись, мать вашу, пока осколками не посекло!
Я упал, вжавшись лицом в холодную землю. И в сознании сами собой застучали слова: «Господи, Иисусе Христе! Помилуй мя грешного! Господи, спаси!» Да, я, в ту пору не крещеный, не знающий ни одной молитвы, откуда-то взял именно эти слова! И в минуты, когда рядом носились пули и рвались гранаты, не то что верил – знал, что Господь есть. И если кто и может спасти меня, то только Он.
«Господи, Иисусе Христе!..»
Я не услышал, а почувствовал, как все неуловимо изменилось. Сквозь звон в ушах пробился чей-то до боли знакомый голос.
– Кондрат, по моей команде хреначишь короткими, лучше даже одиночными. Пусть думают, что у нас патронам кирдык. Главное, чтобы эти падлы обозначились…
Над головой пару раз долбанул «калаш». В ответ вдалеке зло застучали автоматы. И через несколько секунд уши вновь заложило от мощного грохота, а спину обдало жаром. Первой мыслью было, что нас в конце концов достали гранатой, но потом вдруг я каким-то непонятным чувством осознал, что все наоборот. И что мы каким-то чудом, но уже спасены. Что Кто-то услышал, откликнулся на мои молитвы.
Сверху раздался хлопок, словно открыли шампанское, и через несколько секунд отозвался вдали приглушенным взрывом.
– Есть, точно положил! – раздался все тот же знакомый басок. – Отправь им еще парочку, а я сейчас этим альпинистам у скалы привет передам.
Я хотел было приподняться, но был довольно грубо придавлен сапогом.
– Лежи смирно, Аника-воин!
Вверху снова дико шарахнуло, надо мной пронеслась раскаленная струя, и я вжался лицом в землю, шепча: «Господи, Слава Тебе!».
Очухался, когда сильная рука подняла меня за шиворот и легонько хлестанула по щекам.
– Ну что, земеля? В штанах, надеюсь, сухо?
В предрассветной дымке я разглядел перед собой широкое, с рыжеватой щетиной лицо.
