Джо Смит "Сердце из стекла"

Сердце из стекла
Джо Смит

Их связывало только одно – забота той, что стала для них настоящей семьей. Но что будет с ними, когда ее не станет? Смогут ли они перестать мучать друг друга, признать чувства, открыться друг другу? Девочка-рыцарь и мальчик, чье хрупкое сердце будто создано из стекла.

Джо Смит

Сердце из стекла

пролог

В окно своей комнаты Герда видела только кирпичную, увитую плющом стену соседнего дома, да крошечный кусочек улицы с фонарным столбом и афишной тумбой. Но в такие вот зимние вечера наблюдать за улицей ей не нравилось. Всего и было там интересного, что фонарики, протянувшие свои мерцающие нити между столбами. Они славно и уютно блестели в вечерней синеве, а люди все куда-то спешили, и Герда совершенно никак не могла понять – куда бежать вечерами, когда можно степенно возвращаться домой. Дома тихонько кипит чайник, а с кухни разносятся запахи корицы и ванили и, если так вот бежать сломя голову, то и вечерние чаепития все как один промчатся мимо. Не задержатся ни на минуту в памяти вечерние разговоры, и будешь потом всю ночь до утра ломать голову – куда он ушел, волшебный зимний вечер. Нет, в такие вот вечера ей определенно больше нравилось наблюдать за палисадником напротив ее окна, что прилепился к этой самой, от крыши до подвала заросшей плющом, стене. Красный кирпич, витые решетки на окнах и такая же ажурная ограда – вот и все. Но огонек, что светился над входом, кусты, припорошенные снежком – все это вселяло в душу девочки безмятежный покой. Если уж огонек не боится ни снегопада, ни ветра, значит и ей боятся нечего.

А иногда Герда просто представляла, что весь их крошечный городок – просто снежный шар. И если, зажмурившись крепко-крепко, только на мгновение представить себе, что легонько трясешь его, да к этому еще и добавить так вот, плавно ладошками – то происходило чудо. Снег начинал падать мягкими хлопьями, заглушая и без того тихую улочку. Вот тут уж Герда отрывалась от своего окошка и бежала, сначала в гостиную. Раздвигала ярко-желтые шторы, потянув за веревочку – забиралась на невысокий подоконник и наблюдала, как мягко падает снег. Потом девочка обязательно сворачивала в спальню бабушки, пробегала мимо трюмо, даже не обращая внимания на кучу интересных штучек, что всегда стояли на нем (до того ли ей!), и смотрела в окошко прямо так, даже не отдернув кружевных занавесок. Убедившись, что и из этой точки видно вызванный ею снегопад, убегала в кухню. Там колдовала бабушка: заваривала чай в большом зеленом чайнике, укрощала пышущую жаром духовку, успокаивала взметающуюся сахарную пудру, поводила руками, чтоб поймать неуловимую корицу, сдерживала остальные пряности в шкафчиках – чтоб не испортили чего. Если б уметь вот так вот, одним взглядом, делать корочку печенья хрустящей, и чтоб кипящий на плите чайник закипал по одному идеальному движению брови – вот это было бы волшебство, думала Герда, направляясь, как всегда к кухонному окну. Удостоверившись, что снег прекрасно видно и отсюда, усаживалась за стол, проводила пальчиками, как и все разы до этого, по вышивке на скатерти, удивляясь, как бабушка успевает все-все на свете, улыбалась. Откидывалась на мягкую спинку стула, убеждаясь, что и этот тихий снежный вечер будет чудесным.

если это что-то значит

Ее фото на стене. Маленькая девочка, веснушки, теплая ладошка на его плече.

Не бойся, плачь. Это не плохо. Это просто значит, что ты еще что-то чувствуешь.

Он сжимает простынь по обе стороны от кудрявой черной головы. Как хоть зовут ее? Хрен знает…

Интересно, а что сейчас делает она – девчонка с солнцами в глазах?

Он зажмуривается, сжимает челюсти: отпусти, сука! Ему надо сразу. Потому что он ненавидит ждать. Белые простыни, черные волосы.

они похожи на солнечный мед. Ты когда-нибудь пробовал его, Кай? Что он тогда ответил? а твои – на ржавую проволоку! Ба говорит, что ты солнцем поцелованная и поэтому у тебя шило в…

Она тогда убежала, его Герда. Расплакалась. Но ба не наябедничала. Гордая девочка, его девочка

Он усиливает толчки, двигается на автомате – лишь бы замелькала перед глазами долбаная "финишная" ленточка. Лишь бы эта горластая перестала царапать спину и биться под ним. Кончила? Да похер… Ну вот… Опять это взгляд преданной течной суки

как же я задолбался

– Пшла вон.

– Кай!

– Пошла. На хер. Отсюда!

– Мудила!

И так до бесконечности. Если это что-то значит. Кай не уверен. Он ни в чем не уверен. Он сбился со счета. Черные волосы, белые волосы, розовые, фиолетовые. Под ним, на нем… Правду говорят – черный ко всему подходит. И поглощает солнце. И отучает вести счет. Ставить зарубки и все еще верить, что все это – хоть что-то да значит.

***

Она баловала его, совсем не так, как Ба. Она находила правильные слова, но совсем не те, что Герда.

ты – самое большое сокровище, милый. Не забывай об этом.

Он верил, расправлял плечи. Постепенно из памяти стирались: и первые выступления в портовом баре, и то, как давил тогда низкий прокопченный потолок, как дрожали руки. И то, как они приходили по пятницам, как хозяин разливал пиво по кружкам перед выступлением, как завсегдатаи посылали им выпивку прямо на сцену, как потом подпевали, как толпой вываливались на улицу, как всходило солнце над заливом. Он не помнил гаснущих звезд, смеха, который звучал под ними. Он забывал лица друзей, с которыми выходил тогда на сцену. Он не помнил первых наивных песен, того, как напевал их Герде.

***

Появилась она – Крис – вся в белом, среди темных, покрытых дубовыми панелями, стен. Она шла мимо развешенных по стенам рыболовных сетей, и тех стеклянных поплавков – синих, бирюзовых – что постоянно привлекали внимание Герды

они светят нездешне, Кай, но они красивые, неземные. И ты красивый. И тоже неземной…

Крис. Двигалась мягко, медленно, отлично понимая, как сильно приковывает внимание. Белое кашемировое пальто: Кай до сих пор помнит, как в повисшей тишине слышал этот тихий шорох. Кто-то ахнул, но он не обратил внимания. Кто-то тихо вздохнул: она!

Не видел и не слышал. Потому что то была – ОНА. Та самая. Полустертое воспоминание из детства – белые, холодные ладони, скорость.

прокатишься со мной, Кай?

Или это был сон? Ба сказала тогда, что он три дня провалялся в горячке, что Герда не отходила от него – и теперь, вот ведь беда, и сама слегла. Инфлюэнца!

Крис увела его – из полуподвала бара. Увезла из родного городка, смотрящего всеми тремя своими узенькими улочками на залив. От друзей и родных. От крошечной студии в старом гараже. От привычных рифм и ритмов.

твой голос заслуживает лучшего обрамления. Он – бриллиант. Не забывай.

Сказала: будет все, чего заслуживаешь. И загнула цену: оставить все.

***

– Крис! – он едва повысил голос, – Не пускай сюда больше эту!

Как она управлялась со всем этим – никто не понимал. Только что охранником не была. Записи, концерты, диски, фото сессии, графики, костюмы и оборудование – все находилось в ее руках. Железно: никаких встреч с фанатами, никаких совместных фото. Вся эта бешеная толпа поклонников видела его только на сцене, в клубах дыма.

только голос, мой мальчик. Только твой голос и имя – вот что должно достаться им.

Как удавалось ей прятать Кая после концертов? Как умудрялась она его увозить от служебных ходов, оккупированных орущими, не желавшими сдаваться в своем желании урвать хоть часть его – не важно, внимания или еще чего – девчонками? Никто не знал. Говорили, что за ней везде следуют тени: невидимые работники звездного фронта. Говорили так же, что по ее тихому, едва слышному слову, они делали все и больше. Никто их не видел, никто не знал их имен – только едва заметные, в форменной серой одежде, молчаливые фигуры. Те же молчаливые фигуры приводили в номера самых разных гостиниц таких вот обладательниц черных, белых, розовых волос, бледной веснушчатой кожи, и самых разных голосов. Его воротило. И каждый раз ни одна из таких вот не оставалась в его постели дольше, чем нужно было для качественного траха.

опять трахнул, прежде чем понял, что трахну

***

Ее фото на стене. Маленькая девочка, веснушки, теплая ладошка на его плече:

– Не бойся, плачь. Это не плохо. Это просто значит, что ты еще что-то…

Он почти забыл и лицо ее. Его. Герда. Щит и меч. Защитница. И звонок телефона. И опять приглушенный шепот в трубку: Кай, как ты там? как будто это действительно хоть немного ее волнует. На часах три утра. Его. Герда. Его щит и меч. И звонок. Не вытянутый из уставшей памяти, а настоящий, тревожный. Зачем звонят в три часа утра? Он тянется за трубкой, нажимает "принять", чтобы столкнуться со срывающимся, надломленным голосом Герды. Он не помнит такую Герду. Она же сильная, гордая. Девочка…

– Ба, – только и разбирает он сквозь слезы, – Кай, Ба, ее больше нет.

– Стоп, девочка, стоп. Успокойся, – вдох и взять себя в руки, взять себя в ебучие руки! – Герда, просто скажи мне – Выдох: – что случилось?

добро пожаловать в мою жизнь

Кай. Бледный светловолосый мальчишка со злобным взглядом прозрачных, глубоко посаженных глаз. Грубый оскал, выставленная в предостерегающем жесте ладонь, жуткое, рваное «отвали, дура». И опять – этот злобный взгляд. За прозрачностью – пустота. А потом – мое отражение. И моя трясущаяся ладошка на его плече. Он, конечно, тут же сбросил ее – но я такая упрямая.

Он пришел к ба поздним вечером. Ну, как пришел – привели. Тощая, как жердь, и такая же прямая тетка. «… такой племянничек достался, спасибо сестрице… она-то с муженьком свалила, поминай как звали, а мне мучайся…» Я тогда никак не могла понять – за что такие вот слова мальчишке? Ну да: дикий, забился в самый дальний угол комнаты, чуть под кровать не залез. Но кто-то же его сделал таким. Не эта-ли, жердь? Ба, видимо тоже, как-то так подумала, потому что выставила, не дослушав гневную тираду. И мне, проходя мимо, тихонько бросила: «он хороший. Ты присмотри за ним, Герда».

Оттого я и разыскала его. А когда увидела эти разводы на щеках, покрасневшие злющие глаза, худые острые плечи, которые он тут же, как меня заметил, расправил горделиво – не смогла не заговорить. Не смогла не сесть тут же рядом. Не смогла не поделиться секретом:

– Не бойся, плачь. Это не плохо. Это просто значит, что ты еще что-то чувствуешь.

И не плюнула на это все, когда услышала в ответ шипение и яд:

– Иди куда шла, рыжая!

Он еще долго огрызался, ощетинивался, вырывался. Но ба растопила его забитое, изломанное сердечко. И меня подталкивала: не бросай, помогай, не уходи.

А потом были розы. Как же ба их любила! Садик, разбитый позади дома, она не покидала часами. И только накануне, когда стала себя чувствовать совсем уж плохо, не провела там привычно полдня. Позвала меня к себе. Взяла за руку.

– Не бросай его, Герда. Пообещай мне, девочка. Присмотри за ним и за его сердечком.

– А как же розы, ба? – сама не своя шепчу я. Ба легонько постучала тонкими иссохшими пальцами по моей ладони, протянула устало:

– А что им будет? Они всегда с вами и им хорошо…

Кай.

Ба всегда верила в него. Верила, что он хороший. Видела в нем только хорошее. Даже, когда новости о его загулах, девочка на одну ночь и прочей грязи, стелившейся за ним наподобие долбанного шлейфа, дошли до городка. Ох, как же их тогда смаковали все кому не лень. Но к ба эта грязь не липла никак. Она продолжала твердить, что Кай хороший, добрый – просто запутался, вот и все. Даже когда ничего в нем не напоминало уже того мальчишку, ищущего у нее поддержки и понимания – ба изо всех сил старалась видеть в нем только свет. И меня приучала к тому же.

Теперь ее нет – и кто будет поддерживать во мне эту слепую веру? Я люблю его – к чему отрицать? Люблю с того дня, как чуть было не потеряла его. И пусть ба пыталась убедить меня, что ни в какие сани он не садился тогда, что провалялся в бреду несколько дней, что я ухаживала за ним, а потом и сама свалилась в бреду на шесть дней. Пусть. Я-то знаю, как оно было на самом деле. Я-то помню. И снега, и льды из которых вытащила его. И осколок зеркала, что выпал из его глаза. И то, как пели птицы, как цвели розы, когда мы вернулись домой. И как она появилась во мне – эта любовь. Но, не смотря даже на это, не смотря на то, что я готова защитить его снова, не важно, даже если от самого себя, снова вытащить его – я не могу слепо, безоговорочно верить в его внутренний свет.

Не могу! И без него сейчас тоже не могу. Поэтому и позвонила. Поэтому и сижу в ожидании. Его. Он велел мне успокоиться. Он, совершенно точно, скоро будет здесь. И поставит точку во всем этом ужасе. И заберет меня из этого разом потемневшего, с бабушкиной смертью, пустого дома.

Утром приходил Яльмар. Мой сказочник. Предлагал подождать Кая у него. Он говорил очень тихо, как будто пытаясь убаюкать меня. Он даже легко приобнял меня и как всегда чмокнул в макушку. Угадал ведь, что именно вот такой, обычный, привычный уже ритуал мне нужен сейчас, когда мой мирок рухнул. Но, несмотря на бессонную ночь, проведенную рядом с бабушкой, ничего из этого не подействовало.

– Извини. Понимаешь, я должна пройти через это, – прошептала я, смущаясь собственного отказа.

Ну, вот ведь идиотка: старый друг пришел утешить, а я чуть ли не выгоняю его. Осторожно высвобождаюсь из его рук. Еще раз втягиваю аромат, идущий от его пестрого вязаного шарфа – мускат и корица…

– Я понимаю, – нехотя отпуская меня, говорит Яльмар еще мягче, чем обычно. Пауза, а потом: – Кай приедет?

Мы все еще стоим в прихожей. Мой взгляд блуждает по обоям и картинкам, что мы вырезали из журналов вместе с Каем. Ба подбирала тогда рамочки… Я плохо помню, что именно всхлипывала в трубку.

– Да. Я уже звонила ему ночью. Он будет злиться, что не рассказала ему раньше?

– Не знаю. Спросишь, когда появится, – Яльмар снова сгребает меня, – Если что, зови меня, поняла? – мой сказочник поправляет шарф и выходит.

Отказалась от его помощи – теперь понимаю, что зря. Где угодно я готова оказаться, только не в этой гулкой тишине. Да ну нет же! Это мой родной дом. И пусть ба больше нет. Ведь эти стены, эти глядящие на залив окна, эти скрипучие ступеньки – мое родное. Как могу я желать сбежать отсюда? Как могу я бросить сад? Это все равно, что предать ба. Я буду ждать Кая. Он обязательно придет. Он мне нужен, в любом настроении и состоянии. Неделю назад ба затеяла генеральную уборку, но хватило нас только на то, чтоб до блеска отмыть кухню. Мы крахмалили занавески и ба сетовала, что они совсем выстирались – стали бледно-желтыми. А я тогда ответила, что они теперь идеально подходят к вышитым на скатерти розам. Никогда теперь это не забуду. И пойду на кухню, и сяду за наш большой круглый стол, и буду смотреть на розы, вышитые руками бабушки, и даже выпью чаю. И не буду реветь. Ба это не понравилось бы. Она всегда говорила, что моя сила – во мне самой. А слезы в трубку – только от осознания того, что там, по другую сторону он. Кай. Мальчишка, который заблудился. Мальчишка, в чье внутреннее солнце, пусть и скрытое за вечными мрачными тучами, верила ба. Мальчишка, которого я люблю.

***

Если это не Кай сейчас настойчиво трезвонит в дверь, если я сейчас не увижу его лицо, не возьму паузу, как всегда умиляясь вздернутому кончику носа и краснея от того, что взгляд зацепился опять за эти его припухшие искусанные губы, не услышу: «привет, рыжая!» – то точно сойду с ума.

Только сейчас осознаю, как отчаянно мне всего этого не хватало – и боюсь открыть дверь. Ведь, если он приехал не один, если приехал со своей «свитой» – мне конец, серьезно. Удивительно, но он один. Трезвый. Даже без приевшихся уже темных очков. Ба никогда не понимала, почему Кай их не снимает. Как бы я объяснила ей, что ее обожаемый мальчик скрывает за ними последствия своих бурных ночей?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».