Ее умелая рука поспешно продвигала меня от младенческой неискушенности прямиком к полной зрелости в области принадлежности к касте красных фонарей. И как бы остро я при случае не переосмысляла в себе эту разительную метаморфозу от наивности духа к премудрой разглагольствующей эротоманке, после каждой нашей совместной студии ароматический навык томного обольщения вырастал во мне с неимоверным усердием.
Но, думая об истоках своего пути, я всегда невольно вспоминаю мятежную Окику – мою давнюю подружку, ставшую полной противоположностью моей судьбы. Дочь некогда родовитых, но обедневших самураев, она, подобно мне, оказалась заложницей «Сада изобилия» из-за отцовских долгов.
Только в отличие от моей смиренной участи деревенской затворницы, гордая Окику с самого начала вела себя как свирепый хищник, загнанный в ловушку. Ее норовистый нрав никак не желал подчиняться строгим порядкам обители. То и дело дерзкая красавица поднимала мятеж, испытывая железобетонную выдержку наставниц разными выходками.
В те дни, когда я постигала изысканные методики сдержанности и покорности под крылом мадам Изэнэми, вольнолюбивая Окику оставалась самой буйной и своенравной духом из всех моих сверстниц. Она яростно противилась нашему воспитанию, громогласно отвергая участь домашней затворницы.
Упрямица невзлюбила нашу учительницу с первой же встречи. Строптивый огонек в ее живых глазах никак не желал потухать от ледяного дыхания старой мадам. Окику объявляла голодовки, мастерила дерзкие розыгрыши, зачастую в открытую потешалась над бесценными наставлениями Изэнэми.
– Разве это жизнь – вечное заключение в клетке между четырех стен? – частенько возмущалась она передо мной со слезами вызова на глазах. – Нас держат тут будто певчих канареек, дабы мы услаждали лишь немногих счастливцев своим жалким чириканьем в золоченой темнице!
В такие минуты буйной исступленной откровенности, когда возвышенную словесность Окику сменял самый грубый сленг, она походила на разъяренную россомаху. Подруга с болью исторгала из недр души яростный крик отчаяния, сжимая изогнутые пальцы в судорожные кренделя. Ее алые губы кривились от горечи произнесенных жалоб, резкие вибрации ноздрей раздували зрачки гневных очей.
В подобные моменты просыпалась природа ее бунтарского нрава, полностью противопоказанного для стезей классической гейши. В яростном порыве Окику порой начинала крушить стену или безжалостно рвать на клочки шелка своих кимоно, не щадя даже самых роскошных нарядов из багрового дамаста. Служанки шарахались от нее, лишь бы не попасть под ураганную перепалку ее сиплого крика.
Мне, напротив, доставалось затаенно наблюдать эти запальчивые истерики с немым любопытством. С упоением я взирала на то, как язычок пламени изнуренной души подруги больно вспыхивал среди застывшей бесстрастной симфонии обители. В эти моменты мы словно оказывались зрительно противопоставлены – огненный характер Окику и моя холодная покорность стихиям среды.
И все же, невзирая на столь разительную контрастность внутренних натур, мы с будоражащей девицей испытывали странное притяжение друг к другу. Дело в том, что Окику с ее внутренними бурлящими бунтами влекла меня своим вызовом судьбе. Она словно прошибала туманную болотистую гладь моего духовного самоусыпления вспышками молний и громов.
Как говорят в Японии, слышать грозу лучше, чем ее видеть. Именно такова была моя философия на тот момент. В те мгновения, когда сама я предпочитала отмолчаться и проглотить колючие замечания, дерзкая подружка с наслаждением вступала в спор с Изэнэми или ее жреческими помощницами. Бывало, что строптивица шаталась на самой грани сохранения в обители благодаря своим необузданным вспышкам гнева.
И каждый раз после таких инцидентов я с азартом внимала исповедям пламенной Окику – о том, какие муки и страхи она испытывала при очередном бунте против гейшанских идолов, какой дискомфорт терпела во время неизбежной обструкции. И в эти моменты воспаленного, но искреннего единения, заливаемого ее слезами, я никогда не сдерживалась и полностью отдавалась на волю своей страсти к свободе…
Глава 8. В путах мастера Киёши
События того вечера предопределили нити моей дальнейшей судьбы. Уж кто-кто, но я-то точно никогда не вынашивала никаких коварных умыслов против сложившегося порядка «Сада изобилия», однако роковой случай погрузил меня в столь упоительные глубины, что с тех пор вся прежняя выучка начинающей гейши представлялась бесцветной пылью.
К тому времени я уже встала на верную стезю образования достойной майко. Мои дни ушли в череду неусыпного освоения классических секретов телесного и духовного мастерства под руководством бессменной наставницы Изэнэми. Хоть старуха и манкировала многими мелочами моей учёбы, общий дух гейши проник в мои кости и плоть посредством беспрекословного подчинения. Именно поэтому ее порицание стало для меня тем горше…
Все началось с того, что в одну из лунных ночей ко мне заблудилась странная парочка, видимо полагавшая, что в комнате никого нет, и это круто изменило ход моей заурядной выучки. Небывалое зрелище, разыгравшееся при мне, низвергло мою неискушенную душу до самой ее не ведающей просветления тьмы!
А произошло сие так: следуя приказу Изэнэми-сан, я устремившись в покои, где должна была завесить все створы ширм и отгородиться даже от самих призраков, ибо в том сезоне имелся определенный запрет на какие бы то ни было потревоги богов.
Но когда послушно расставила я переплетенные рамы, из сада сугубого безмолвия донеслись заговорщические шорохи, несущиеся из-за порога.
Некоторое время я стояла, потупив вниз свой сосредоточенный взгляд и не осмеливаясь проникнуть сквозь преграду со своим любопытством. Вскоре за перегородкой послышались приглушенные вскрики, вслед за чем с другой стороны хрупкой завесы возникли два крадущихся силуэта, которые на моих глазах начали превращаться в единое тело в четыре руки и ноги. Одна из туманных фигур, казалось, бессильно повисла, увлекая вторую в нирвану собственного безумия.
Лишь через многое мгновение, когда порывистый страдальческий хор двух усталых дыханий разобрался наконец перед моим восприятием, я обомлела от горячей правды! Где-то за тонкой бумажной перепонкой происходило грубое кружево восточной ментальности в истиннейших забавах плотских сласти.
Мое внимание было парализовано веригами крестоплетения конечностей, спонтанным пульсом притоплений одного тела другим до сумасшедших невидимых объятий и расшвыриваний, стонами, взрывами ярости, сдавленными хрипами – всякий раз нечто то возрождалось, то умирало наподобие мистерии меж двух живых клубков!
Забыв себя и приказы сэнсэя, я пригвоздилась в состоянии гипнотического транса у ширм, позорно заглядываясь сквозь малейшие щелочки на продолжения жгучей пантомимы. Меня бесстыдно заворожили конвульсии, с которыми один из извивов продирался вдруг между паучьими капканами другого и вновь распадался обманчивым угасанием, лишь бы дать вспыхнуть этому унизительному таинству вновь, лишь бы, придавленный и до краев насыщенный, выплеснуться оцепенелыми медузами любострастного танца!
Мурашки пробегали по всему моему параличному существу от этих плавных млечных извивов. Но меня ожидало нечто еще более особенное. Сверкающие удлиняющиеся паутины из пут алого шелка туго наложенного на бедра одной из давних обитательниц квартала Шинмати, сворачивающиеся затем кольцами на кисти опытной руки того, кто прятал ее за ними.
Моим зрачкам уже мерещились в красных всполохах массовые оргии демонских чудовищ, вступающих в единоборство скручивающихся рук и ног. Душа моя молила небеса, чтобы казнь пыточного метаморфоза завершилась победой жизни хотя бы над одним из сражающихся организмов.
Но бесславные участники полностью исполнили свой ритуал, доведя его наконец до узаконенного развязывания концов в расторможенном благодушии. Тогда сквозь витое распадение шелков отчетливо вылезли два одинаково обнаженных властителя этого безобразия – то были мастер Киёши, великий фокусник изобразительных уз, и его ученица-гейша из закрытой школы. Школы, которой официально не существовало в квартале Шинмати, но за обучение в коей некоторые были готовы не только заплатить большие деньги, но и продать душу.
Насытившись вожделенным пиршеством в изогнутых растяжках рискованных фигур, партнеры встали, одеваясь, начали приводить в порядок разбросанные одежды, не подозревая о моем соглядатайстве. Пренебрегая риском быть застигнутой и жестоко выпоротой, я все еще вперяла свой присутственный взгляд в этих гимнастов кошмарного эротизма до тех пор, пока они не удалились восвояси.
Найдя ориентир в виде матраса, я упала ниц и далее гипнотически бредила в обморочном поту изверга-одиночки, обуянного плотью. Но отныне как будто бы была тем, кто обладал теперь тайной недосягаемой власти. И даже после того, как в моей темнице стихло все, кроме гулкого сумеречного дыхания богов, я продолжала входить в восторженный духовный раж перед свисающими полотнищами колец, серпов, спиралей и обрывков нитей.
Неожиданно, нагая, разбухшая от вожделения, я осмелилась перешагнуть черту и коснуться их. В полубеспамятстве начала я обматывать их вокруг себя, при этом роняя горькие слезы и униженно восторгаясь и смакуя в своих воспоминаниях выражение нетронутого лица строптивой наложницы, предугадывая в каждом своем действии удушливую горячую напасть перевернутой бархатной корзины рая.
Целую ночь я проплавала средь раструбов доселе неведомого мне искусства. Скрытые объятия фатальной сути соблазнений открылись для меня в недосягаемой прежде форме хрупких кружев мира разврата и несказанного экстаза. С неиспиваемыми слезами душевных мук я встретила утро в объятиях нагромождения пут и лонжей!
Мою девическую спесь в отношении наставницы вконец растоптала обнажившаяся бездна соблазнов. И оковы сознания Изэнэми, казавшиеся прежде столь целомудренными оазисами обрядности, отринулись мной на долгие годы пред лицом сверкающей бездны изощренного распутства.
Я уже предчувствовала неминуемый конфликт с Изэнэми. В очередной сеанс ее обучения, когда мы с Окику принимали поучения самурайских добродетелей, я безрассудно прервала строгую матрону, осмелившись на неслыханную дерзость:
– Досточтимая мадам, смею ли попросить у вас позволения изучать сакральное искусство шибари?
Окику неодобрительно крякнула – сия необузданная девица и не думала поддерживать мои бредни. Изэнэми же на мгновение впала в столбняк. Несколько долгих мгновений она сверлила меня бестрепетным взглядом, отчего мурашки пробежали по моей спине.
– Мико-сан, – прошипела-таки старуха чеканным голосом, – не смейте произносить слова о столь греховном занятии в священных чертогах сея обители! Не ведаете ли, до каких запредельных последствий может довести бесстыжее увлечение путами?
Я чуть было не открыла рот, потому что никогда Изэнэми не обращалась ко мне в таком официальном тоне.
Я потупила взор, ощутив нарастающее смущение. Мадам жестом приказала Окику оставить нас наедине. Подруга с вызовом покосилась на меня и удалилась.
– Искусство шибари запрещено употреблять праведным гейшам, – негодующе продолжила Изэнэми, брезгливо сморщив морщинистое лицо. – Не смейте больше поминать обо всяких непристойностях и отриньте это прочь из головы, глупышка!
Я упорно молчала, в душе бурля от негодования. Повисла тягостная тишина. Хранительница церемониалов несколько раз шумно вздохнула, будто силясь совладать с собственным гневом.
– Кто научил тебя о сем языческом закоулке постельных забав? – наконец осведомилась она строго. – Ибо до сей поры я не припомню, чтобы мы упоминали о нем в твоем воспитании!
Тут уже я не выдержала и отважно воззрилась в ее суровые старческие очи:
– Вы правы, учительница, не упоминалось сего ранее. Я сама воочию узрела, насколько это искусство преисполнено тайной красоты и глубин! И с той самой поры жажду овладеть им.
Изэнэми-сан окаменела – редкий случай, когда я позволяла себе такую прямоту. Неожиданно она разразилась саркастическим смешком:
– Так, значит, молодость твоя выследила коварное действо извращенцев и мыслит посвятить себя их срамному ремеслу?! Подобного я вполне могла ожидать от твоей бессовестной заносчивой подружки, но никак уж не от тебя.
Я гордо вскинула голову, впившись в нее безжалостно-требовательным взглядом.
– Повелительница мудрых наставлений! Умоляю, позвольте мне учиться мастерству шибари у достойного сэнсэя и провидца высочайшей красоты в путах – Киёши!
Я ожидала резкого отказа, но мадам ограничилась лишь тяжким разочарованным вздохом. Вконец расстроенная, Изэнэми покачала головой и отвела от меня свой суровый взгляд.
– Увы, Мико, я решительно запрещаю тебе впадать в это распутство. Мы стремимся в обители воспитывать украшение общества, а не неофитов кинбаку[9 - Кинбаку или шибари – японское искусство связывания.]. Ты еще безусловно юна и неопытна, чтобы погрязать в таких крайностях удовольствия. Зачем губить поистине важный талант настоящей гейши?
Ее слова полоснули меня, будто ножом. Мое упрямство разбивалось о стену непреклонности почтенной волшебницы-хранительницы, но все же я нашла в себе силы робко возразить:
– Искусство кинбаку откроет мне новые глубочайшие постижения любви и красоты, невиданные людям обыкновенным. А я, как искренняя искусница мастерства гейш, ревностно алчу…
Изэнэми дерзко оборвала меня, рявкнув:
– Срамота и дьявольское распутство – вот что откроет тебе сия новомодная дичь! Последний раз предупреждаю: отбрось немедля мысли о мерзостных веревках и сконцентрируй свое воспитание на возвышенных церемониях.
Я скрипнула зубами от злости. Задиристая частичка моего нрава, подобная Окику, желала пререкаться с учительницей до исступления. Но я благоразумно смолчала, понимая, что спор с мадам был бессмыслен.
Лицо Изэнэми смягчилось, взгляд потеплел. Она ласково промолвила:
– Не крушись понапрасну, майко. Доверься опыту и знаниям твоей наставницы: я не из зависти отстраняю тебя от соблазна шибари, но из искренней обеспокоенности о твоем благополучии. Ибо хочу, чтобы стала ты моей преемницей в деле волшебного целительства.
С неохотой я склонила голову в знак смирения. Но в сердце моем уже созрело упрямое решение: во что бы то ни стало обучиться искусству пут, невзирая на запреты.
В тот поворотный день, дерзко ступив на стезю ниндзя-арканщиков, я приняла свой путь и много позже нашла в загадочном всевышнем мастере Киёши не только духовного проводника, но и полную страсть всей своей измученной жизни.
Тогда, долго не смея признаваться кому бы то ни было в преступном любопытстве, я замкнулась в своем увлечении, как ребенок, нашедший тайный ларец с сокровищами. Богомольно принимая при Изэнэми казарменные заготовки, ведущие в путь настоящей майко, я начала существовать еще и своим тайным параллельным бытием, вынашивая в душе легкую надежду: обрящу ль я когда-нибудь возможность приступить к святой науке кинбаку?!
И улыбка судьбы промелькнула вскорости. Вождь кружка, мастер Киёши, как это ни парадоксально, лично приоткрыл мне свою тайную дверь. Заметив мой настойчивый интерес к его персоне, по прошествии некоторого времени сам Киёши недвусмысленно начал наставлять меня в первостепенную красоту шибари, не вмешивая в это других адепток-одногодок. При мастере Киёши я стала свидетельницей безошибочной онтологии странного ритуала. Из скромной начинающей под его строгим оком я посредством долгих пауз и пыток стала выплывать самозабвенной девушкой, самодостаточной, одухотворенной ритмами своего несчастного счастья и круговых объятий бытия.
Во время внеурочного одиночного посвящения в несусветные кренделя шелков Киёши вознес меня к бездонному образу при всех незримых сестрах вечерних сил. То была священная мистерия лона, дефибрилляция самой генетической матрицы моего существа его властным сердцем.
Наш взаимный путь с наставником шел через тернистую чащобу забытья всех формальных условностей претворения естества в свободный танец. В его грандиозной школе не почиталось никаких границ для погружения в эротическое уничтожение моей самости, так что я сызнова осознала себя чистым существом без возраста, познавшим суть дистилляции настоящей свободы.
В форме укрощенного подвижничества, наполненного плененными мастером шарами иллюзорных тел, меня усердно влекли в иллюзион бесконечной смеси страхов, томлений, дурманов и экзальтаций. При этом надо сказать, что с высоты сущности, с какой мне доводилось разделять эти незримые миги сверхчеловеческого ощущения, я примечала и риск радикальной духовной слепоты.
Ибо над художником довлело желание довести меня до предсмертного ужаса немощи в его шелковых иероглифах. Все чаще в указанных ритуалах я ошеломленно утопала между экстремумами неистовства и нирваны.
Шибари заставило полностью капитулировать мое биение о суровый берег искушений жизни, воздвигая вокруг вновь рожденной принцессы противоестественную телесную осаду и вереницу флажков молчания. И все же, чем сильнее под невысказанными формами истязаний я рыдала, тем светлее становилось благоговение перед каскадами благоговений, созданных дьявольским талантом мастера Киёши, способного выдумывать любую сияющую пляску существ, скручиваемых в кокон его бесценных пелен.
Глава 9. Тайны страстных стихов и искусство флирта
В «Саду изобилия» мы усердно изучали основы высокого искусства – классической литературы, философии, поэзии. Бесценный материал для оттачивания ума и речи, способных увлечь и очаровать самых взыскательных собеседников.
Особое внимание мы уделяли изящной поэзии любви, берущей начало с незапамятных времен. С юных лет нам прививали тонкое чутье распознавать в классических строках утонченные метафоры, скрытые намеки, пикантные двусмысленности. В те годы я впервые прониклась каноническими творениями великих мастеров вроде Исэ-но Нагамити, Ки-но Цураюки и непревзойденной Идзуми Сикибу.
Последняя, жившая во времена Хэйанского периода и состоявшая в романтических отношениях с принцем Тамэтакой, сыном императора, ввела особый жанр «сэдока» – стихов о чувственных наслаждениях. Здесь правили открытые, смелые метафоры, откровенно намекающие на интимную близость. При этом изысканные создатели сэдока ни разу не прибегали к грубым выражениям, а облекали самые страстные томления в утонченно-образный язык.
Даже в современные мне дни для многих эти стихи казались вызывающими. Но в былые времена смелость сэдока поистине шокировала общество! Одной их самых известных мастериц жанра, как я и сказала, признана как раз Идзуми Сикибу, чьи откровенные порывы в рамках дворцовых регламентов произвели эффект разорвавшейся бомбы.
Вот, например, ее знаменитое трехстишие, от которого когда-то краснели видавшие виды аристократы:
Я знаю, можно будет,
Войдя в твой бамбуковый домик,
Поласкать твою плоть.
С благоговейным трепетом внимали мы этим строкам в нашем монашеском скиту, втайне сгорая от жажды земной страсти. У меня порой кружилась голова от подобных невинных стишков с их глубинным экстазом. Но мы должны были удерживать свое развитое воображение в рамках целомудрия, дотошно разбирая поэтические красоты непристойностей!
Немалую роль в обучении искусству утонченного флирта и томлений играли тонкости в макияже, прическах, костюмах и манерах. Любая, даже самая малая деталь имела глубокие корни и потаенный смысл в традициях гейш. Изучение сих тонкостей велось с непостижимым педантизмом.
Помнится, как неделями мы упражнялись в технике накладывания тончайшего косметического белила, чтобы добиться нужного оттенка фарфорово-матовой кожи, идеально скрывающей любой изъян. Изэнэми-сан буквально изводила нас нравоучениями об умеренности и чувстве меры – ежели майко переусердствует с белилами, она станет смахивать на ходячую восковую маску.
Или взять хотя бы тривиальную на первый взгляд прическу симада, когда ровная челка мягко обрамляет лицо, а остальные волосы забраны в гладкий пучок. Для посторонних это выглядит элементарной укладкой. Но для гейши она имела глубинные корни в идеалах красоты матримониальных обрядов и потому являлась данью почтения чистому невинному девичеству с его выразительностью скромной сексуальности. Не каждая рекрутка выдерживала нервотрепку долгих часов упражнений в технике симада, учась безупречно воплощать в жизнь данный канон.
А сколько терпения требовали навыки обольщения жестами и мимикой! Здесь важны были мельчайшие нюансы: на какую долю секунды замереть в полуобороте за веером, как полуопустить изогнутую бровь в выразительном кокетстве, насколько прикрыть глаза сквозь потупленный взор исподлобья. Как лишний раз не сжать до жеста вульгарности собранные к подбородку ладони в импульсивной мини-жестикуляции… Тренировки шли бесконечно, пока посторонний взгляд не уловит в нас идеального совершенства.
Отдушиной было лишь то, что меня до упоения занимали пламенные тайны любовной поэзии сэдока с их откровенными образами. Чем больше я изучала эти стихи, тем отчетливее понимала: моя неожиданная влюбленность в учителя Киёши следует из того же берега жажды плотского обожания, ликующего в строках гениальных поэтов прошлого. Все глубже погружаясь в язык намеков, метафор и иносказаний, я упивалась невинным, но столь манящим флиртом с возлюбленным, истомляясь печатями изгибов его тела, оставленных под кружевами пут.
У меня не было решительно никакого опыта в практическом применении всех сих женских ухищрений, зато сколько бурлящего энтузиазма! С упоением я принималась тайком упражнять дразнящие па и взоры томления, мысленно обольщая моего мастера шибари. О, как жадно я алкала приковать его к себе своим тайным оружием неги, заманить в нескончаемые сети любострастных уз!
Изучая классику сэдока, я с восторгом отыскивала все новые и новые намеки, пикантные метафоры и беспрецедентные красоты, кои лишь сильнее разжигали во мне лихорадку вожделения. Иногда по ночам перечитывала я парочку самых смелых шедевров Идзуми Сикибу – и мое девичье сердце билось в учащенном танце от пикантных образов, пропуская двусмысленные строфы сквозь призму наваждений о Киёши…
В нашем смятенье
Не миновать нам утех
Любовного Ложа.
– воспаленно декламировала я вслух, припоминая безмятежный лик наставника в уголке беседки при свече. Я вдыхала аромат воображаемой амброзии его тела, придавала его фигуре многоединство с вельможами, чьи мускулистые торсы обольщали ночи напролет изнеженные красотки квартала Шинмати.
Всех сторон лишен
Мой растерзанный стан,
Лежа возле спутника.
