– Конечно, нет!
– Смотри, я ж вижу, как ты оживился. Небось так и подмывает. И матери – ей тоже не говори.
– Не говорить?
– Эй, Мишка, – повторил Серж; оба уже подошли к «верхотуре». (Мой брат в тот момент залез на нижние поперечины между бревен и зачем-то внимательно изучал протектор на прибитой под козырек покрышке), – у нас тут с ним спор возник, – он кивнул на Пашку, одетого в привычные для того красные рейтузы.
– Опять?
– Что?.. Ну да… может, поможешь разрешить? Третье слово ведь очень весомо, с ним, как с первыми двумя, уж точно ничего не сможет случиться и корова не съест.
– Второе слово она тоже не съедает, так что я прав, – вставил Широков, как бы между прочим.
– Вот видишь, что я говорил. Так что, Миш, нам снова без тебя не обойтись.
– Вчера вы спорили о том, кто круче Микеланджело или Донателло. Ну а теперь что? – спросил Мишка.
(Конечно, имелись в виду персонажи мультфильма «Черепашки ниндзя»).
Теперь они спорили, у кого круче велосипед. Серж не преминул изложить Мишке весь ход спора, каждый раз умело вворачивая в свое повествование выгодные для себя аргументы (у Пашки цепь слетает на «Каме» – «впрочем, велик и не такую высокую скорость развивает, как моя птичка, так что Пашка в безопасности, ха-ха»; рама на Сержевом «Аисте» гораздо изящнее, а главное прочнее: «на спор, что еще год и Пашке придется воспользоваться сваркой дяди Геннадия, чтобы залатать трещины возле руля?» и т. д. и т. п.; вообще модель «Кама», как свидетельствуют «разные журнальные источники», гораздо менее популярна и надежна). В конце концов, Широков даже покраснел от негодования, весь подобрался и сник – то и дело стараясь остановить Сержа репликами, вроде: «Послушай!..», «Нет, стоп!», «Вот здесь я не согла…» и т. д. и т. п., – Пашка обнаружил, что тот не только не сбивается и игнорирует его попытки возразить, но, напротив, еще только искуснее ведет речь и выставляет вещи в выгодном для себя свете; и ко всему этому как всегда присовокуплялись обиженные глаза-ромбики – не смотря даже на то, что Серж был абсолютно спокоен. Когда Серж, наконец, присовокупил к своим двухминутным аргументам три последних слова: «Ну, что скажешь?» – его ждало небольшое разочарование – от Мишкиного ответа:
– Велосипеды, да… это, конечно, занятно оценивать, какой лучше, особенно если они не подводят так, как мой.
– Ты хочешь сказать, что твой велосипед хуже всех? – осведомился в крайнем удивлении Пашка Широков.
– Я хочу сказать… что я хочу сказать, хочу сказать, хочу сказать… – стоя на «верхотуре», Мишка принялся раскачиваться, держась одной рукой за балку, к которой была прибита покрышка от автомобильного колеса, – знаешь, для чего я так изучал эту покрышку? Как раз, когда вы подошли…
– Нет. Для чего?
– Мой «Орленок» явно очень сварлив, и я хотел выяснить, не с тем ли связано его постоянное наступание мне на ноги, что у него весьма своеобразный протектор на колесе. Эта покрышка… ты знаешь, она ведь один раз очень подвела моего отца, он едва в аварию не угодил – да, да, подвела, у нее тоже дурной характер, вот я и хотел посмотреть, схож ли ее протектор с тем, какой на моем колесе.
– Но ведь она толще раз в пять! – удивился Серж.
– Ну и что? У нее весьма характерный протектор. Характерный для дурного характера.
– И какой же это у нее протектор?
– Взгляни сам, Серж. Залезай сюда и посмотри… Только будь осторожен… дай-ка я на другую балку перейду…
– Боишься, что проломится?
– Нет, это балки вполне себе пристойные, просто нам тесновато вдвоем будет, да и мне тебе неудобно показывать… теперь смотри… – мой брат принялся водить по покрышке пальцами, – видишь, какой протектор необычный? Сначала волны, волны, а потом вдруг раз – хопа! – и в какое острие переходит, видишь? А потом опять волны.
– И что это означает?
– Как так? Ты разве не узнал, как похоже это на те самые письмена?
– Какие письмена? О чем ты? – Серж пребывал в полном недоумении; все-таки, как ни уважал я его и ни стремился с ним дружить, а Мишке удавалось затмить Сержа одной-двумя брошенными репликами.
– Я о письменах древних савибов, о которых ты рассказывал Максу еще когда я не приехал.
– Он тебе это передал?
– Ну еще бы! Ты сказал ему, что это самое древнее племя в мире – совершенно верно, я и сам читал о нем в журнале «К-па». Его очень впечатлил твой рассказ, верно, Макс?
– Да, – кивнул я, – и…
– Постой-ка, постой, Макс, ты хотел о своем сне рассказать?.. Я сам о нем Сержу расскажу – все с твоих собственных слов… итак, в ночь после твоего рассказа Максу приснился очень странный сон: он будто бы увидел комнату в древнем доме савиба, она вся из дерева была, причем из дерева какого-то рыжеватого оттенка, и везде всякие резные завитушки по стенам и углам… никакой даже самый сложный стеклянный лабиринт из колбочек и мензурок в химической установке не сравнится с этими завитушками, вот так-то… но это и было самым примечательным в обстановке комнаты. В остальном же только стол и лавка подле; на лавке сидел небольшой человек с коричневыми бородой и усами и соломенном цилиндре на голове, без полей, и тер какой-то синий камень, по всей видимости драгоценный… сапфир?.. Неизвестно. Он тер его о какое-то приспособление, похожее на морковную терку. В этот самый момент у Макса почему-то закрутилось в голове, что этот человек хочет «добраться до сияния». Я правильно все рассказываю, брательник?
– Совершенно правильно!
– Да-да, именно закрутилось в голове, заметь, Серж. Этот странный человек с Максом не говорил, а когда мой брательник окликнул его, человек как раз и «добрался до сияния», камень сверкнул так сильно, что за ярким светом ничего уже и разглядеть невозможно было; все исчезло, и Макс проснулся. Я ничего не упустил? Так все было?
– Абсолютно так, – поддакнул я.
– Ты врешь, – сказал Серж, бросив на меня острый взгляд глазами-ромбиками.
– Нет-нет, он не врет… – мигом вступился Мишка, не дав мне и слова вставить, – не врет, это совершенно точно. Но меня более всего заинтересовали как раз эти рисунки на стенах комнаты. Ты ничего не слышал о письменах савибов, выходит?
– Нет, – у Сержа в этот момент был совершенно недоуменный вид.
– Я уверен был, что Максу явилась во сне та самая странная письменность савибов. Они разговаривали и писали одними согласными, и их письмена так до сих пор и не смогли расшифровать. Есть даже версия, что письмена не имеют смысла, а только лишь эмоциональную окраску и состояние (вроде как, например, электрокардиограмма описывает состояние сердца). Ну а савибы, как ты Максу верно рассказал, были людьми алчными, злыми и хитрыми. (Такими только и могут быть люди, которые разговаривают одними согласными, разве нет?) Так что все это по логике вещей и выражает их письменность. Я пролистал мартовский номер журнала «К-па»: там были образцы; и теперь, когда я вижу где-нибудь рисунок, похожий, хотя бы даже и по отдельным элементам на письменность древних савибов, значит, он носит печать злобы и лукавства.
– От савибов пришедших?
– Ну да. Это проклятие, в своем роде… Похоже, что колеса моего «Орленка» носят такую печать – как и эта покрышка – да, да, раз велосипед только и норовит, что поссориться со мной.
– Надо поменять, значит, колеса, – заметил вдруг Пашка Широков; он вставил слово, когда я меньше всего ожидал этого; мне сделалось не по себе.
– Ну… можно бы, но все же необязательно, – уклончиво ответил Мишка.
– Почему? – осведомился вдруг Серж, с каким-то, по всей видимости, тайным подозрением.
– А помнишь, я тебе еще раньше упомянул про волны на покрышке – а потом вдруг раз, и в острие переходят? Так вот волны – это не письменность савибов, а острия – только они самые и есть… Верно, Макс? Такие острия ты видел во сне на стенах?
К этому моменту я тоже уже залез на «верхотуру», дабы получше рассмотреть рисунок на покрышке.
– Да.
Я совершенно не был уверен в своем ответе, но раскрыть свою неуверенность в сложившейся ситуации означало целиком и полностью разочаровать Мишку.
Он продолжал объяснять Сержу свою новоиспеченную «теорию».
– Выходит, это как бы циклы злобы – я сегодня помирюсь с велосипедом и потом довольно долго смогу кататься на нем безо всяких опасений, до следующего цикла-острия. Ты понял?
Тут на Мишку, конечно, посыпалось огромное количество вопросов, которые я опускаю. Скажу только, что с этой темы мы не сходили еще минут десять, а потом я, наконец, передал Мишке одну из двух балок, которые он собирался прибить.
– Что это? Я думал, вы закончили строительство! – удивился Пашка.
– Нет, Мишка хочет… – начал было я, но Пашка тотчас же резко положил мне руку на плечо:
– Да заткнись ты, я не с тобой разговариваю…
– Еще две балки – я так решил, – сказал Мишка, – накрест прибьем и номер повесим. Загляденье будет!
Сержевы глаза-ромбики загорелись.
– Дай нам с Пашкой прибить. Ну пожалуйста!.. Ты ни разу никого не подпустил к своей «верхотуре», хотя что мы только тебе ни предлагали за свое участие, но теперь-то можно, а? Всего две балки осталось. Я одну и Пашка одну, а?
Мишка молчал. Серж, вероятно, восприняв это, как добрый знак, начал сулить Мишке «по тридцать вкладышей с носа».
– Я не играю на вкладыши, уже говорил тебе.
– А я и знаю, что ты не играешь на вкладыши. И помню, что ты уже говорил мне, что не играешь на вкладыши, – вытянувшись в струнку, Серж кивал с видом человека, знающего все на свете. Но решающим оказалось для меня то, что он в это время так ни разу и не взглянул в мою сторону… хотя говорил обо мне.
Это и выбило меня из колеи.
Я схватил Мишку за рукав.
– Слушай, может быть…
Брат мигом обернулся.
– Разве мы вчера с тобой не обсуждали… – вырвалось у него, но он тотчас осекся, покраснел; он себя выдал, конечно.
– Я подумал, что все равно… – заговорил я, но, встретившись с ним молящими глазами, замолчал и фразу так и не докончил.
– По тридцать вкладышей с носа, – спокойно повторил, между тем, Серж, – верно, Паш, по тридцать?
– Да-да… – подтвердил тот со свойственной ему вялостью; это, однако, и являлось свидетельством того, что он готов выполнить обещание. (Скорее всего). Говори он четко и уверенно, шансов на это было бы гораздо меньше.
– И самые новенькие подберем. Вкладыши-купюры. Турецкие лиры с Ататюрком, и шведские кроны… правильно, ведь кроны у них, кажется? А как там этого чувака зовут, который на них изображен, я уж и не знаю. Лицо и прическа человека, занимающегося музыкой. Но если у Макса будет такая купюра, он сумеет спросить у кого-нибудь, чей это портрет. Может, его мать знает, она же музыкант… – поначалу Серж, как и раньше в споре о велосипедах, осторожно вворачивая выгодные аргументы, потягивал, так сказать, за правильные ниточки, но как только увидел, что я клюнул, пустился нести все подряд – что ему только в голову приходило, – у меня и дойч-марки есть… пятерка… а у тебя, Пашка, десятка, кажется?
– Да-да, десятка…
– У нас еще коллекции с кораблями есть и мотиками, но там-то только мы повторные можем отдать – но и они крутые, зуб даю.
– Хорошо, подождите пару минут, – Мишка приобнял меня, – мы отойдем в сторонку и все обсудим. Пошли, – он подмигнул мне; его лицо уже не выражало и тени прежнего волнения – я понял, он что-то придумал, и был уверен, спешит со мной этим поделиться.
Однако когда мы отошли на несколько шагов, Мишка и слова не дал мне вымолвить, а только с привычной своей паучьей миной принялся без перерыва повторять:
– Сейчас, все обсудим… да-да-да, сейчас все обсудим, обсудим, об-су-дим… хе-хе! Вот-вот, мы уже обсуждаем, видите? Сейчас, сейчас и примемся обсуждать… – он существенно понизил голос, но продолжал повторять все те же слова, меняя только их порядок; поначалу я недоуменно смотрел на него, а затем все понял – понял, что заполучить вкладыши дело дохлое.
Вчера Мишка целый час потратил на втолковывание мне того, что достроить «верхотуру» собственноручно, безо всякого постороннего вмешательства, «это, во-первых, дело чести, во-вторых – заработок дополнительного влияния и главенства во всем поселке, а главное – на нашем пролете, – я впервые слышал, чтобы Мишка так открыто и напрямую говорил о лидерстве, но как бы там ни было, я знал, что никакой жажды лидерства в нем не было – уж больно естественно удавалось ему всегда верховодить над остальными ребятами… Естественно и безо всяких усилий, словами и действиями, которые были для него простой привычкой… – я знаю, что тебя интересуют эти вкладыши-купюры. Но подумай, если мы заработаем влияние, Серж с Пашкой отдадут нам их и просто так, стоит только попросить. Сомневаешься? А я нет. Вот увидишь, вкладыши все равно окажутся у тебя. Если человек хочет отдать тебе вещь за что-то, обменять бартером, так сказать… бартер – слыхал такое слово?.. То он может отдать ее и просто так. Тем более, если речь идет о вкладышах – ценнейших вкладышах, я бы так сказал».
Тогда слова Мишки меня не слишком убедили; я, однако, не подал виду и позволил замять разговор только потому, что мне приятно было осознавать, что я «хотя бы в чем-то переплюнул такого классного парня, как Серж – Мишка доверил мне то, чего не доверил ему». (Между прочим, к достижению этого «хотя бы в чем-то» я и раньше прилагал всяческие усилия – в игре в футбол, пожалуй, не так явно, как в «войне на водяных пистолетах», когда, будучи в роли преступника и прячась за какой-нибудь куст на нашем пролете, я прилагал все усилия к тому, чтобы «убить полицейского Сержа», и во вторую уже очередь – чтобы остаться в живых и не погибнуть от выстрелов других полицейских. А потом, когда очередной тур игры приходил к концу, и все участники принимались спорить, за кем осталась победа, еще к тому же и подбегал к Сержу, чтобы сказать:
«Но в любом случае я убил тебя. Сам погиб, но тебя убил. Правда ведь?»
И не отставал от него, пока он не делал кивок – как я уже говорил, мои «достижения» он всегда признавал).
Итак, я замял разговор, а теперь так вышло, что вопрос встал снова.
Мишка так все и склонялся надо мной и повторял одну и ту же фразу, и, только я начинал двигаться, маячил то туда, то сюда, словно стараясь преградить мне дорогу, а потом вдруг выпрямился и объявил:
– Мы посовещались и решили, что достроим «верхотуру» самолично.
Низко опустив голову, я буравил взглядом ажурную траву. Сколько эмоций боролось во мне в то самое мгновение.
– Макс, ты уверен? – осведомился Серж, – это тебе дороже?
Признаюсь, я опешил, что он так открыто обратился ко мне, но головы я не поднял и ни единого слова не сказал.
IV
Срыв случился перед обедом.
Конечно, Серж и Пашка порядком озлились, что их так и не допустили к строительству столь важного стратегического объекта (именно таким наименованием: «стратегический», – охарактеризовал «верхотуру» Мишка, как только мы заключительным штрихом повесили номер); всю обратную дорогу они посвятили тому, что расхваливали наперебой достоинства купюр, «от которых ты (Серж, идя сзади, тараторил над моей головой) отказался».
Мишка, по всей видимости, довольный завершением и будучи уверен, что его ждет отцовская похвала, в предвкушении этой похвалы ничего уже не слышал, кроме мелодии, которую насвистывали его искривленные губы; а только изредка еще посматривал на меня и подмигивал; по дороге он отломил короткую веточку от рябины и теперь увлеченно вертел ею у лица.
– А у тебя, Паш, в профиль нарисован Ататюрк или в фас?
– В фас.
– Вот-те на! А я и не знал, что есть такая купюра!.. Ты мне ее не показывал.
– Я ее только вчера выиграл. Зеленая. Там столько лир, что и нулей не сосчитать…
Я почувствовал, как у меня с досады увлажняются глаза.
– Ни-че-го себе! – Серж отчеканил это едва ли не по слогам, – покажешь потом! Она дома у тебя?
– Да.
– А что еще на ней есть? Опиши. Там может и оборотная сторона купюры изображена?
– Конечно изображена, – сказал Широков.
Тут уж я не выдержал и обернулся.
– Это неправда! Не может быть такого! На оборотной стороне вкладыша всегда название жевательной резинки!
– Это была особенная партия жвачки – там двухсторонние вкладыши! – это сказал Серж, а не Пашка, очень язвительно и наклонившись к самому моему лицу. Как всегда обиженные глаза-ромбики.
– Не верю!
– Спорим? На фофан.
