II
На следующий день он увидел Пашку – одного, без Ленки.
– Привет. Мне нужно поговорить с тобой. Это важно. Попросить кое о чем, – сказал Пашка.
– Что? – он насторожился.
– Видишь ли… это касается Лены.
Пауза. Он не смотрел на Пашку. Отвел взгляд.
– Что по поводу… Лены?
– Ты наверняка замечал, как легко задеть ее самолюбие?
– Что?
– Она очень самолюбивый человек.
Он смотрел на Пашку. Как всегда он уловил направленное на него лукавство и насмешку.
На секунду его охватил холод и страшная тоска. Он понял, что нисколько не победил Пашку – то, что он сотню раз выиграл на горящей бумаге возле кроличьих клеток не принесет пользы в реальной ситуации. Но разве он не понимал этого с самого начала? Он не понимал и понимал одновременно…
Он мгновенно спрятал все и, далее, непроницаемо стоял и слушал; а отвечал почти равнодушно.
Он заметил, что, на сей раз, кроме лукавства присутствует что-то еще. Пашка чего-то хотел от него – совершенно определенно, – и говорил то с напирающей интонацией, то с хитро завлекающей.
Следующие слова прозвучали напирающе:
– Если задеть ее самолюбие, она никогда этого не простит. Я это понял, а ты с ней так давно общаешься, так что и подавно должен знать. Я к тому говорю, что Лена все время проигрывает, когда мы играем в буркозла. Ей это неприятно… я чувствую.
– Ты хочешь… но я ведь не так часто выигрываю. Я могу вообще с вами больше не играть.
– Нет, что ты. Наоборот, я хотел бы, чтобы ты играл с нами. Если она выиграет у нас обоих, ей будет вдвойне приятно… Просто понимаешь, у нее столько проигрышей – я знаю, ее терпению скоро придет конец. И тогда нам не жить – она начнет нам мстить. Она очень мстительный человек.
– Не знаю… никогда не замечал за ней.
Пашка взял его за локоть.
– А я замечал.
«И надо так вытанцовываться? Можно же просто попросить меня продуть партию – и все. Напрямую. Да нет, он не так прост…»
– Ну хорошо.
– Хорошо? Послезавтра мой отец привезет из города новую колоду карт. Вот тогда.
«Новую колоду? Неужто с золотой и рубиновой лакировкой?..»
Некоторое время назад он услышал, как Ленка сказала, что у нее была замечательная колода юбилейных карт, совсем новая, которая потерялась; видимо, безвозвратно. Они ей, мол, так нравились, и она очень досадует.
Пашка сразу зачем-то принялся расспрашивать, как они выглядели. Ленка описала, что на рубашках карт были изображены скрещенные мраморные стрелы, а вся поверхность картона была покрыта золотым и рубиновым лаком – напополам; эти два цвета плавно переходили один в другой.
– Я их где-то в доме потеряла – не могу найти. А если у меня что-то в доме теряется, то всегда безвозвратно. Если бы на улице, и то больше было бы шансов отыскать – вот так. Я ведь даже не успела вынести их хоть раз и поиграть. Как приехала сюда, так сразу и потеряла.
«Теперь Пашка хочет сделать ей сюрприз – подарить новые карты, точно такие же».
Пашка – он вспомнил – как-то странно смотрел на Ленку, когда она описала карты.
«Вероятно, понял, о каких именно картах идет речь: где-то видел их – в городе, в магазине. И теперь… он даже подключил своего отца! Если Пашка преподнесет Ленке такой сюрприз, а потом еще Ленка и выиграет этими картами – она, конечно, будет счастлива вдвойне. За это она простит Пашке не только самоуверенность, но и вообще все на свете. Боже, как Пашка хитер!»
У него стало все переворачиваться внутри. Но внешне он сохранял на себе все ту же маску непроницаемости.
Он спросил у Пашки – медленно, чуть притупленным голосом:
– Речь идет о той самой колоде?
– Что?
– Ты собираешься купить такую же колоду? Ленка потеряла колоду с золотой и рубиновой лакировкой – помнишь, она говорила тебе?
Пашка тотчас отвел взгляд; деланно уставился в пространство.
– Что? Нет, я что-то не припомню такого. О чем идет речь? Такого не было.
Пауза.
– Так ты поможешь мне?
Он подумал, насколько это унизительно для него и что он будет в заговоре с врагом. И что это уже не просто бесхребетность, это что-то… он даже не мог подобрать подходящего слова.
Он вспомнил вчерашний эпизод с дедом – возле кроличьих клеток.
– Да, конечно.
Разговор происходил прямо возле его участка. Разговаривая с Пашкой, он стоял спиной к дому, но в какой-то момент обернулся. Это ощущение, что за ним наблюдают… Возле дома стоял дед и пристально смотрел на него. Почему-то очень недовольно. Дедов подбородок был как никогда чисто выбрит.
Он сделал кивок деду, который можно было перевести следующим образом: «Что случилось? В чем дело?»
Внезапно дед поджал губы и деланно покачал головой.
Он подошел к деду.
– Ты забыл? – грозно осведомился дед.
– Но я ничего не делал. Мы просто с Пашкой…
– Я тебя спрашиваю: ты забыл? – прервал его дед; уже менее грозно, но зато очень воспитательно.
Он стоял уже молча; состояние у него было пришибленное. Он устало смотрел на деда.
– Вот то-то я и вижу, что забыл.
Дед развернулся и направился в дом.
* * *
Теперь всюду, где бы он ни находился и что бы ни делал, его встречал недовольный взгляд деда и назидательное качание головой. Чаще всего, безо всякого повода.
Дед таким образом давал ему понять, что собирается рассказать матери об эпизоде возле кроличьих клеток.
До этого дед часто грозился рассказать о чем-нибудь матери, но он всегда отмахивался; в результате, все обращалось в шутку.
Но в этот раз нет. В этот раз был особый случай. Дед твердо решил не оставлять случившееся просто так, решил всерьез повоспитывать его – во всяком случае, настолько, насколько это позволял дедов флегматизм. Но главное все же, что он сам не на шутку забоялся (по крайней мере, в самый первый момент, еще возле клеток), и дед, почувствовав это, мигом взял его под контроль. А дальше все происходило по инерции. В результате он, как и в ситуации с Пашкой и Ленкой, оказался в угнетенном положении.
Он опасался материного наказания? Он знал, что если мать и накажет его, то не настолько сильно, чтобы этого так уж бояться. Его преследовало окрепнувшее беспокойство и воспоминания финальной сцены, которой закончилась игра возле клеток… сцены, в которой было что-то ненормальное…
Как и в воронковидной яме в лесу.
Поведение Пашки тоже изменилось. Раньше Пашка вел себя абсолютно уверенно и по-взрослому раскованно – с Ленкой. Теперь это, по большей части, заменилось смирением и полным спокойствием, иногда даже чуть-чуть прохладным. И, в то же время, Пашка, когда Ленка не видела, поворачивался к нему и хитро подмигивал, как бы напоминая об их недавнем разговоре.
Когда настал день игры в бур-козла, Пашка утром подошел к нему, подмигнул, что вошло уже в привычку, – и кивнул головой:
– Сегодня.
На соседнем участке он увидел машину Пашкиного отца.
– Твой отец… – он проглотил слюну, – привез карты, да?
Пашка, как раньше, уставился куда-то в сторону.
– О чем ты? Сегодня мы собираемся играть в карты, да…
Пашка запнулся на несколько секунд; потом как будто смягчился или даже смилостивился; принялся кивать головой.
– Ну ладно, ладно. Ты пойми, я просто не хочу, чтобы кто-нибудь узнал преждевременно. Вот и все.
Возвращаясь домой, он снова лицом к лицу столкнулся с дедом.
– Если ты это сделаешь, пеняй на себя, – твердо заявил дед.
– Что сделаю? Ты про…
– Да, именно. Я про игру в карты. Я все время вижу, как вы играете в эти карты… Ты забыл? – в очередной раз дед поджимает губы, назидательно качает головой. – Опять забыл, что было?
Он выдохнул.
– Но послушай, это же не…
– Вот я тебе говорю: если карты, то пеняй на себя.
Вот он, отличный предлог, чтобы улизнуть от Пашки и отказаться от сегодняшней игры; тем более, что сейчас Пашка, стоя позади, наверняка слышал, как дед отчитывает его. Лучше играть в дедову игру?
Он почувствовал усталость от того, насколько фальшиво и скучно она выглядит.
Через окно, распахнутое настежь, метрах в двух позади дедовой головы (дед опять надел синюю беретку), он расслышал работающее в доме радио. Навязчивый голос диктора, изо всех сил боровшийся со шкворчащими помехами, – голос то пробивал этот шип напористым надиктовыванием, то снова захлебывался – будто не в силах удержаться на плаву в паузах между предложениями.
Помехи, чем дальше, становились все ровнее и сплошнее; голос пробивался все реже.
III
– Крою! – выкрикивает Ленка.
– А вот так? – Пашка резко сбросил карту.
– И эту тоже.
– Ты лидируешь с отрывом в десять очков!
Ленка улыбнулась.
– Я знаю.
Пашка повернулся к нему.
– У тебя есть что-нибудь?
Он наградил отстраненным взглядом ненужную карту, которую мог бы скинуть.
– Нет, нет…
– Ого, да мне жутко везет сегодня! – Ленка рассмеялась.
Отыгранные карты, лежа друг на друге, посверкивали на солнце фрагментами рубашек, золотыми и рубиновыми лакировками; Ленка верно описала: два цветных лака очень тонко переходят один в другой, но сейчас ему казалось, что под косыми закатными лучами он ясно улавливает точную линию перехода. Она – в месте скрещения мраморных стрел. Эти пары скрещенных стрел – на каждой рубашке; и каждая рубашка перекрест другой – ломающиеся фрагменты.
Маленькое поле боя… опустевшее. И закат… будто бы медленно возрождает его миром.
Ленка воодушевлена. Хотя она ведет себя сдержанно, он чувствует, что внутри у нее бушует целый ураган восторга и благодарности: Пашка ошарашил, что сказать!
И все же апогей ревности был уже позади. Теперь он испытывал нечто иное. Непреодолимую, навязчивую боязнь. Он то и дело беспокойно озирался – в перерывах между сбрасыванием карт, – что совершенно не вязалось к этому тихому вечеру.
Беспокойство началось еще тогда, в лесу, однако сейчас его разрывала на части интрига. С одной стороны, он еще надеялся, дед не узнает, что он все же сел играть в карты… они сидели прямо перед его домом, но, может быть, дед как-то… не увидит?
С другой стороны, его тяготил этот заговор с Пашкой – до чего он докатился? Событие за событием – и вот, пожалуйста. И сейчас он уже не может бросить играть. Он только порывается в душе, но… и все. Ход игры безнадежно сильнее.
Партия подходила к концу. Его ход.
