Однажды летним вечером от нас убежал Георгий, мы ещё успели его увидеть перелезающим через высокие садовые ворота и держащим рукой колокольчик, чтобы предотвратить его предательский звон. Прежде чем нам удалось выбежать на улицу, он исчез из виду. Время шло, а мы ждали его, дрожа от страха, но когда он наконец появился, сияющий и довольный, с пакетом под мышкой, мы были обезоружены. Он купил на свои сбережения подарок ко дню именин Мисси и не мог удержаться от того, чтобы сразу же не распаковать и не показать нам приобретённую им кукольную гладильную доску со всеми принадлежностями. Впрочем, перед этим он сказал Мисси: «Только обещай, что ты сразу же об этом забудешь, чтобы завтра это было сюрпризом».
Постепенно мы могли справиться с любой домашней работой, но когда нам однажды поручили принести от столяра домой стол, мы постыдились: как мы понесем этот стол под издевательские насмешки наших соклассников? Однако убедить мама в отмене этого поручения было невозможно, она не хотела всерьёз принимать наши возражения. Когда мы появились дома с этим грузом, который, казалось, имел тысячу ног и углов, мы выглядели, по нашему убеждению, ужасно глупо; одновременно нам было стыдно, что мы воспринимали всё это как нечто неприятное.
В принципе, вопрос не состоял в том, чтобы отказаться, так как стыдиться чего-либо считалось аффектацией, либо мещанством. Скорее, надо было сохранить собственные таланты и по возможности реализовать их в практической жизни, а не позволять себе чувствовать себя подавленными или неуверенными в каком-либо неприятном положении. Внутренняя независимость от всякого внешнего обстоятельства считалась основным принципом. Мы ни в коем случае не подвергали это сомнению, но иногда, когда нас охватывали волны слабости, мы сомневались в нашей способности оставаться верными своему принципу.
Вероятно, нас хранил наш ангел-хранитель, так как, из-за того что занятие любым спортом было очень дорого, мы вместо этого выдумывали самые смелые выходки и с нами не случалось никогда никаких несчастий. Всё разумное, что мы могли бы делать, было просто невозможно; у нас никогда не было коньков или теннисной ракетки; и лишь от мечты о собственном велосипеде мы никогда не отказывались. Слишком гордые, чтобы просить, мы ждали часа, когда другие дети одолжат нам свои велосипеды, чтобы затем скатиться с террасы Сен-Жермен счастливыми, опьянёнными скоростью и свистом ветра в ушах.
Когда я однажды ехала «без рук» и при этом держала за поводок большую собаку владельца велосипеда, она неожиданно резко выскочила поперек дороги за кошкой – с ужасными последствиями для меня. В течение многих дней я ковыляла к доктору, и он каждый раз доставал песок и камешки из глубокой дыры в моём колене.
Двое маленьких канадских братьев по фамилии Витмор, друзья Георга, решили незадолго до Рождества сломать свои велосипеды, чтобы быть уверенными, что к празднику они получат новые. С помощью молотка и клещей они приступили к делу, а мы безмолвно наблюдали за этим, слишком ошеломлённые, чтобы вымолвить хоть слово.
Много лет спустя я купила Мисси со своего первого заработка самый прекрасный велосипед, какой только могла найти. Ей было тогда, правда, уже пятнадцать лет, но подарок был всё же ещё своевременным.
4
Мне было десять, а Мисси – восемь лет, когда мы поступили во французский лицей в Сен-Жермен-ан-Ле недалеко от Парижа. Мама выбрала его после долгих поисков, и её выбор определялся большими окнами здания лицея и цветущими каштанами во дворе его.
Хотя мы до сих пор приобретали наугад знания о множестве вещей, мы никогда ещё не посещали школу. И вот нас поместили в восьмой и десятый класс лицея, находящегося в здании из красного кирпича, где пахло чернилами, мелом и жавелевой водой. Мы не привыкли к чужим детям; парализованные неожиданной робостью, мы оказались вначале беззащитными перед натиском других. Потребовалось время, чтобы мы выровнялись с соклассниками. Обладая фотографически точной зрительной памятью, мы вскоре были в состоянии проговаривать целые страницы прозы на превосходном французском, не имея ни малейшего понятия о смысле текста. Когда однажды Мисси повторяла мама урок, она беззаботно бубнила: «Галлы, наши предки…», на что мама с ужасом воскликнула: «Ребенок же сущий маленький робот!».
К концу учебного года каждому ученику предлагался список вопросов. Первый вопрос был: «Ремесло или занятие отца?». Мы не знали, как ответить на это. Что мы должны были написать? «Член Думы», «государственный деятель», «предводитель дворянства» – слова, поневоле раздражающие французских республиканцев!
Всё это звучало безнадёжно неподходяще, и мы не могли решиться ни на один ответ. Вокруг нас строчили лиловыми чернилами маленькие прилежные девочки, кусая кончики ручек: «купец», «обойщик», «адвокат», «столяр» и другие завидно простые профессии.
«Но вам нечего стыдиться», – сказала учительница без всякого понимания, когда она собрала списки и увидела в наших пустую строку. Мысль о «непочтенных» ремеслах мелькнула смутно у нас в голове – видимо, у учительницы тоже было сомнение, так как она сказала, как это было обычно, если у нас что-нибудь не ладилось: «Вы что, думаете, что вы всё ещё находитесь у своих мужиков?».
Несмотря на невероятную перегруженность учебного материала часто бесполезными вещами, французская школьная система будила любознательность, прививала ясное мышление и показывала, как извлекать из всего самое существенное и где можно было развивать знания. Прежде всего французы учили нас прекрасно овладевать их прекрасным языком. Однако и эта система, хоть и могла даже малоспособного побуждать к размышлению, не могла из глупого сделать смышлёного – даже тогда, когда он с привитой ловкостью изъявлял мнимую образованность.
Так как денежные переводы из Литвы поступали неровно, было чрезвычайно трудно рассчитать сколько-нибудь необходимый для жизни бюджет. Когда счета всё более накапливались, чувство грозящей беды собирало нас на семейный совет вокруг мама. Но мы были ещё слишком малы, чтобы помочь ей делом или советом.
Когда нас в школе просили купить что-либо из школьных принадлежностей, приятное настроение от предвкушения получить пару спортивной обуви, школьный передник или новые книги – что являлось особенно желанным – сразу же гасилось уверенным осознанием того, что всякие дополнительные расходы были совершенно немыслимы. И поэтому, не говоря ничего об этом дома, мы выдумывали всякие извинения: магазин закрыт, мама нет дома, нет нужного размера. Внутренне мы вздыхали, так как эти отговорки были бесполезны, и сначала смущались, а потом раздражались на тупую настойчивость учительницы немедленно приобрести желаемый предмет. Но, впрочем, вскоре мы стали построптивее и нас не заботило больше то, что думает о нас наша учительница, так как такие мелкие неприятности никак нельзя было сравнить с тем, что они причиняли семье.
Когда мы задолжали с оплатой за обучение, нас выдворили из класса. В своём бюро экономка сделала нам строгое предупреждение о наших долгах. Холодные глаза обвиняюще уставились на нас из-под пенсне в серебряной оправе.
Мама тогда оставила нас дома, сославшись на болезнь. Она занималась с нами дома сама, пройдя с нами весь учебный материал, так как опасалась, что от пропусков в школе мы отстанем.
Но экзамены? Мы же не можем их пропустить!
Мы пришли в школу на один день, сдали наши работы и опять остались дома, но чувствовали себя обманщиками. Мы учились усерднее, чем раньше. Удивительным образом я получила такие хорошие оценки, что мне была назначена стипендия. Но мы были иностранцами, поэтому мне нельзя было её получать. Для меня это не было большим огорчением, как опасалась мама; наоборот, это успокоило мою совесть в том, что касалось платы за школу.
Мама пыталась извлечь из наших талантов всё самое лучшее. Ирина прилежно бренчала на фортепиано, Георгий и я рисовали и писали красками довольно умело, однако без восторга, так как мы догадывались, что занятия искусством не были, вероятно, верной тропой к богатству. У Мисси был очаровательный голос и целый репертуар из песен на разных языках. Когда мы все вместе стояли вокруг рояля, за которым сидела мама, мы хотели петь русские песни, содержание которых нам было больше по душе.
Когда мы работали, мама сидела в кресле и читала нам вслух, при этом она вязала; все кофточки для нас она вязала сама, её мягкий голос и великолепная дикция придавали стихам и прозе жизненность и яркость. С интересом мы слушали её чтение, и так же естественно, как дыхание, мы познакомились с великими русскими писателями и поэтами: Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Толстым и другими; историками Карамзиным и Платоновым, а также с биографиями русских царей Шильдера. Достоевского нам давали лишь в небольших дозах – солнечная натура мама воспринимала его слишком мрачным.
Так много она хотела нам прочитать и рассказать, что нас редко отсылали рано идти спать, как других детей; к тому же нас ждали ещё наши домашние задания. Мисси часто засыпала, свернувшись, как мышка, в углу дивана; золотистые волосы как ширма прикрывали её лицо, так что на неё какое-то время не рассчитывали. И я исходила сонливостью, но смутно чувствовала одиночество мама, в котором она сама себе никогда бы не призналась, как и в том, скольких усилий стоила ей её неустанная борьба со всеми препятствиями, которые встречались на её пути. Мои родители и их друзья с болью ощущали ответственность за их невозможность противостоять революции в России. Мама рассказывала нам, что в детстве она всегда жаловалась: «В нынешние времена не происходит больше ничего волнительного – ни войн, ни революций!». Она почти сожалела, что живёт не в то время, когда происходят потрясения.
Казалось, что в XIX веке у правящей верхушки европейских стран в распоряжении бесконечно много времени. Размеренно и неспешно планировали они на десятилетия вперед. Свободные от идеологических влияний и будучи сами высокообразованными, правящие круги в большинстве случаев не доверяли «профессиональным теоретикам» с их готовыми, парящими в воздухе теориями. Лишь постепенно они почувствовали ускоряющийся бег истории и поняли, что их постепенные медленные реформы находятся в противоречии со временем.
Мама задумчиво вспоминала однажды об одном эпизоде из своей жизни: когда она была ещё ребёнком, она поехала с отцом на прогулку. Он остановился, чтобы заговорить с незнакомым мужиком, и спросил его в разговоре: «Вы всем довольны, что здесь делается: школами, новой больницей, новыми орудиями труда, которые вам предоставляются?..». И получил удивительный ответ: «Доволен? Конечно, мы довольны. Но по существу это нас не касается. Князь делает это все для спасения своей души!». (Крестьянин был родом из деревни Коробовка, жители которой позднее принимали участие в убийстве моего дяди.)
Размышляя над этим ответом, мой дедушка сказал: «Надо сделать так, чтобы у крестьян было непосредственное отношение к этим вещам, может быть даже, они должны хоть какую-то малость за это платить, иначе они в конце концов всё приведут в запустение».
Растущее благосостояние и прогресс в России перед Первой мировой войной питали в правящей верхушке России надежду на то, что они могут победить в борьбе против революционеров. Разве не сам Столыпин заявил: «Еще двадцать лет реформ – и битва выиграна»?
Но мы, дети, думали, что так полагало лишь меньшинство, иначе они бы не оказались столь одинокими перед развалом.
Всегда, когда мы с родителями изучали русскую историю, нам постоянно напоминали о том, что все неприятности, которые мы переживали, были ничто в сравнении с теперешними страданиями русского народа.
В повести «Тарас Бульба» знаменитый атаман пробирается в польскую крепость, где на площади казнят его сына Остапа. В предсмертный час юноша закричал: «Батько! Где ты? Слышишь ли ты?». Из толпы раздался гремящий ответ: «Слышу!».
Среди произведений русской литературы эта повесть Н. В. Гоголя о событиях XVI века имеет и до сих пор большое значение. И мы не должны были забывать, что если уж нельзя было помочь, то надо, по крайней мере, свидетельствовать.
5
Когда мы повзрослели, мама рассказала нам, как был убит её старший брат Борис Вяземский. Когда стало известно о его смерти, у его матери вырвалось: «В нём было столько жизненной силы, сколько хватило бы на три жизни; они убили его в тридцать три года!».
Он был одним из образованнейших людей своего поколения. Он писал прекрасные стихи и прозу, обладал талантом сразу же распознать сущность всякого вопроса и окончил с золотой медалью два факультета университета – естественнонаучный и исторический. В нём прекрасно сочетались способности государственного деятеля и дипломата, но прежде всего он был миролюбивым человеком.
Преемник и друг Столыпина, во время войны он был выбран предводителем дворянства, вместе с тем должен был выполнять неприятную обязанность председателя местного комитета по мобилизации. Это сделало его сразу нелюбимым, несмотря на всё, что он сделал для улучшения жизни народа.
1 марта 1917 года был убит в Санкт-Петербурге взрывом гранаты второй брат мама – Дмитрий. Граната была брошена в машину военного министра Гучкова, где вместе с министром сидел и он. Ездили они успокаивать мятежников.
Представители крестьян упомянутой уже ранее деревни Коробовка явились к дяде Борису и заявили ему, что крестьяне не желают, чтобы его брат Дмитрий был похоронен в семейном склепе поместья Лотарёво.
Несмотря на это, похороны состоялись в Лотарёво, и казалось, что настроение крестьян изменилось с этого момента к лучшему. Последовала полоса относительного мира, прерываемого время от времени небольшими беспорядками.
6 июля 1917 года правительственные войска заняли Петропавловскую крепость в Петрограде и вытеснили оттуда большевиков, не употребив для этого ни одного выстрела. Поэтому дядя Борис писал из своего поместья 15 августа 1917 года: «Всё спокойно. Наконец люди доброй воли могут чувствовать себя снова в безопасности, а злонамеренные имеют все основания дрожать».
Однако покой не был желанной стихией революции. Происходили неожиданные убийства и грабежи. Из-за неспокойной обстановки нередко происходили случайности с тяжёлыми последствиями. В одном из писем, от 9 августа, Борис писал своей матери: «Часовой, охраняющий цистерну с горючим, пытался украсть из неё несколько литров. Было темно, и он зажег спичку. От последовавшего взрыва было разрушено несколько домов в округе, солдат сам был разорван на куски. Охваченные паникой, его товарищи начали дико стрелять во все стороны. Когда люди поспешили на помощь, чтобы затушить огонь, их встретили пули. Короче: соответствующая времени идиллия».
И тем не менее Лили (жена дяди Бориса) удивилась, когда однажды увидела из окна столовой, как солдаты-охранники, оставшиеся верными царскому правительству, спасаясь бегством, приближались к дому. Держа ружья под мышкой, они бежали за своим лейтенантом с болтающейся саблей по лужайке перед домом и кричали, обращаясь к моему дяде: «Спасайтесь! Мы не можем вас больше защитить. Они уже идут!».
В окрестных деревнях уже пробили тревогу; колокольный звон перекрывал шум приближающейся черни.
Мажордом Ваня и кучер Михайло заклинали Бориса и его жену покинуть дом на тройке, которая уже была запряжена и стояла у ворот. Борис не мог, однако, решиться на бегство.
Толпа уже ворвалась во двор: это были жители окрестных деревень: Коробовки, Подворок и Дебрей – под предводительством своих главарей. Из самого большого села этой местности Биагора никто не пришёл, его жители не захотели иметь ничего общего с этими событиями.
Многие из крестьян знали Бориса с детства, поэтому он вышел к ним спокойным, чтобы с ними поговорить. Его жена Лили, которой было двадцать два года, отказалась оставить его одного и, взяв его под руку, вышла с ним.
Но толпа пришла, чтобы убить, и поэтому в ход пошло всё, как бывало полвека назад в дни крестьянских волнений, во времена крепостного права. В то время, пока Борис пытался изложить свои доводы, группа озлобленных женщин, окружив Лили, пыталась набросить ей на шею удавку.
Мужики начали сердито кричать на своих баб и веревка исчезла. Один деревенский парень забрался на дерево, чтобы оттуда лучше наблюдать происходящее. При этом он задел электрический провод, который ему мешал. Чтобы предотвратить худшее, Борис крикнул ему: «Немедленно слезай!». Так как парень не сразу послушался, один из мужиков крикнул ему: «Не слышишь, что говорит князь? Слезай, дурак!».
При этих словах толпа затаила дыхание, возникла пауза, казалось, крестьяне обдумывали человеческую реакцию обеих сторон, взвешивая доводы каждой.
Вдруг вынырнул какой-то маленький, сморщенный, особенного типа человек, у которого на кривом носу косо сидело пенсне; он начал высмеивать мужиков и издеваться над ними: «В душе вы всё ещё крепостные. Вы никогда не осмелитесь сделать что-либо дурное князю!». Главарь отвечал: «Это верно; он только свистнет, и мы повинуемся. Но теперь времена изменились. Мы хотим его землю, а он никогда её нам не отдаст, пока жив. И хотя мы его уважаем, мы должны от него избавиться. Но что касается тебя, – обратился он к ухмыляющемуся человеку в пенсне, – тебе нет никакой причины злорадничать. Придёт день, и мы повесим тебя и тебе подобных, но уж без всякого уважения!».
Поздно ночью Бориса и Лили доставили на допрос в деревенскую школу. В этот раз им поставили в вину наличие в их доме охотничьих ружей, которые полупьяные мужики разложили перед ними. Их обвинили в том, что они намереваются стрелять в народ из этих ружей.
Лили возразила: «Но вы же знаете эти ружья! Большинство из вас участвовали в охоте или помогали в ней!»
Борис остановил её и сказал по-английски: «Не говори, дай мне ответить».
Обвинения становились всё нелепее. Наконец их обоих опять отвели в комнату. Когда рассветало, пришла охрана, чтобы забрать Бориса. Ему разрешили попрощаться с Лили в маленькой задней комнате; она навсегда запомнила его последний взгляд через плечо, когда они уводили его.
Разнёсся рёв ждущей толпы, когда Борис появился у ворот. Затем дело взяли в свои руки восставшие солдаты, находившиеся в поезде, который случайно остановился на местной станции.
Позднее один солдат, отделившийся от других, отвёл Лили к товарному поезду, стоявшему на боковом пути станции; там лежал труп Бориса. Всю ночь просидела Лили около него на соломе. Солдат не покидал её. Утром кто-то привёл священника, который отслужил панихиду. Дети железнодорожников собрали полевые цветы и принесли ей, чтобы она положила их рядом с мёртвым.
Лили возвратилась затем в Аннино, где её ждала двоюродная сестра Бориса, Маруся Вельяминова, прискакавшая верхом на лошади из Биагора.
С белым как снег лицом, но спокойная, она протянула к ней окровавленные руки и сказала без всякого выражения: «Они убили Бориса». Много лет спустя тётя Лили подтвердила нам, что она никогда не теряла веру во врождённую доброту русского народа, что бы ни произошло тогда в те дни по причине ложных обещаний. При этом она думала о людях, которые с опасностью для жизни помогали ей и Борису, проявляя участие, мужество и сострадание. К их числу принадлежали мажордом Ваня, девушка Анна, кучер Михайло, молодой солдат, дети железнодорожников, машинист поезда и некоторые другие.
По прошествии лет Лили снова вышла замуж. Однажды я её спросила, думает ли она всё так же часто о моём крёстном и дяде.
Её лицо стало очень тихим, когда она ответила мне: «Я очень счастлива с Эсске (её второй муж). Он мой любимый, мой друг и отец моих детей. И всё же, когда внезапно возникает мысль „мой муж перед Богом“, я думаю о твоем дяде Борисе». Потом она улыбнулась и добавила: «Но не говори этого Эсске».
В революцию происходят непредсказуемые вещи: всё может неожиданно повернуться в другую сторону. Так, спустя несколько месяцев после смерти дяди Бориса, рабочие Путиловского (нынче Кировского) завода толпой отправились в Петроград в тюрьму, чтобы освободить из неё тётю мама, Софью, графиню Панину. Они посадили её в поезд и проводили до финской границы.
Тётя Софья употребила всё своё значительное состояние на социальные нужды рабочих, стараясь улучшить их жизненные условия и положение. Она основала народный дом, центр образования рабочих, который располагал библиотекой, вечерними курсами, гимназией, театром для музыкальных и драматических постановок и столовой. Этими учреждениями руководили либералы, но при условии, что они не будут использоваться в политических целях.
Здесь следует заметить, что моя тётя всё-таки ошиблась в одном из своих сотрудников, молодом адвокате по фамилии Керенский, которому она предоставила первое место службы. Поэтому в 1917 году она со смешанными чувствами заняла должность первого русского министра народного благосостояния в его правительственном кабинете. После её ареста Ленин назначил на этот пост Коллонтай[2 - Из Финляндии её пригласил в Прагу Масарик, чтобы она занялась там русскими архивами. Оттуда она уехала в Соединенные Штаты Америки, где работала до самой смерти в обществе памяти Л. Толстого. Как всегда, она жила здесь в почти аскетической простоте, без всякого интереса к материальным вещам.].
6
Не стоит и говорить, что заботы у мама увеличились, после того как мы поселились во Франции. Образование Александра было одной из задач, которую ей пришлось решать. Благодаря американской щедрости в провинции Овернь, в бывшем замке Лафайета Шаваньяк, был основан интернат для воспитания сыновей эмигрантов. Александр поступил туда и чувствовал себя вначале смертельно несчастным, так как старшие мальчики беспощадно мучили его. (Несколько лет спустя Мисси и я мстили его ничего не понимающим мучителям на вечеринках тем, что отказывались с ними танцевать – ведь это только они давно все забыли!)
Хотя Александру было в то время около тринадцати лет, он выглядел таким рослым и взрослым для своего возраста, что, когда приезжал на каникулы домой, создавал для нас утешительную иллюзию того, что в доме есть мужчина. Георгий следовал за ним по пятам как тень и ловил каждое его слово. «Да, Александр, нет, Александр», – слышно было, как бормотал он, исполненный благоговения.
Мисси и я были неразлучны и прекрасно понимали друг друга, хотя мы были разными и по характеру, и по внешности. Мы обе с восторгом слушали истории, которые читал нам Александр – в них шла речь о приключениях и открытиях. Он хотел стать колониальным инженером, что раньше считалось многообещающей карьерой. Однако до осуществления этой мечты был долгий путь, и когда Александр стал постарше, мы обнаружили, что он был неспособен по-бойцовски пробиваться в жизни. Как его доверенные, но не обладавшие опытом, мы пробовали давать ему хорошие советы, не имея по существу никакого понятия о том, как ему решить своё будущее.
Ирина, самая старшая, не теряла времени с нами, младшими, и предпочитала общество и беседы взрослых. Видимо, из всех нас она страдала больше всего от сознания, как всё могло бы быть иначе. Нас, младших, это вообще не угнетало: мы смотрели вперед, полные любопытства, и с нетерпением ждали, когда же мы встанем на собственные ноги. Каждое новое жизненное открытие превращалось для нас в удивительное, волнующее приключение.
Хотя Ирина производила впечатление, что намного старше нас, она оставалась всё же ещё школьницей, для которой наша с Мисси солидарность и независимость были, вероятно, часто серьёзным испытанием. Однако, когда позднее надо было вести дом (она делала закупки и готовила), мы помогали ей, как только могли, подавали во время еды и мыли потом посуду.
По воскресеньям дом наполнялся гостями из Парижа, и Ирина удивляла всех своими вкусными блюдами; часто на столе появлялось и наше любимое блюдо битки – мелко нарубленное куриное мясо, плавающее в сметане, за что её очень хвалили. Мы, дети, принимали участие во всех весельях, развлечениях и беседах, музыкальных встречах и долгих послеобеденных прогулках гостей.
Конечно, приезжал и дядя Адишка Вяземский, если это позволяли его занятия скачками. С раннего детства он был одержим страстью к лошадям; затем, когда повзрослел, стал управлять в России конным заводом Вяземских. За границей он был признанным авторитетом своего дела, и так как знал родословную каждой лошади, то мог почти всегда предугадать победителя. Несмотря на это, он никогда не играл.
Каждый год у нас в гостях появлялась дама, её белые, как снег, волосы, не совсем подходили к молодому лицу и весёлому смеху. Даже её имя звучало весело: Олала Мумм. Она всегда привозила мама какой-нибудь роскошный и чаще всего совершенно бесполезный подарок: шляпу от Rebout, платье из знаменитого дома мод или огромный флакон редких духов. Мама, которая никогда не покупала ничего для себя, радостно краснела и, принимая с протестом подарок, выглядела снова юной и беззаботной. Мы, дети, любили её подругу за её веселость и свежую фантазию, которые она приносила в наш мир, мучимый постоянной экономией. Её сопровождала красавица дочь – волшебное создание по имени Елена, которой мы восхищались; позднее она вышла замуж за американского писателя и критика Эдмунда Вильсона. Многие из гостей мама были водителями такси или зарабатывали на жизнь подобными занятиями. Они шутили над своей работой, как будто бы не имели к ней ни малейшего отношения.
Валериан Бибиков, который женился на двоюродной сестре папа из семьи Толстых, был водителем туристического автобуса в Париже. Летом он возил туристов по всей Европе, и это он любил намного больше. В Австрии после рабочего дня он часто встречался с испанским королем Альфонсом XIII, который случайно проводил лето недалеко от Клагенфурта, где они встречались, чтобы поболтать. Король был почётным комендантом полка, в котором служил Валериан в России, и поэтому темы их бесед были неисчерпаемы.
Как-то его шефы узнали об этих встречах и обиделись, что их не познакомили с королем. «Хотя они очень милые, нельзя было их ему представить!» – извинялся Биби.
Он был совершенно лысым, с лицом, как из резины, – на нем можно было прочесть всякую мысль и любое настроение. Его остроумные шутки и человеческое понимание всех и вся завоевывали всеобщие симпатии, даже сотрудников коммунистической «СОТ» и у союза транспортников Front Populaire. Хотя он часто впутывался в оживлённые политические споры без всякой мысли о последствиях, которые могли быть всё-таки довольно неприятными, коллеги в конце спора кричали ему с любовью и уступчиво: «Ну ты, старый Биби!».
Граф Капнист, который оставил в Одессе свою знаменитую фарфоровую коллекцию, имел обыкновение в свободные от работы дни побродить по барахолке – Маrchе aux Puces. С причёской из белёсо-седых волос, торчащих, как щётка, он был похож на хорошо откормленного общительного ежа. Лёгким шагом прогуливался он мимо столиков со старьем, которые были разложены справа и слева, и опытным глазом находил какую-нибудь надтреснутую чашку или склеенную тарелку со знаком знаменитой мануфактуры, которая была бы ему по карману – по доходам таксиста. Эти сокровища украшали стены его крохотной квартирки, которая находилась в непритязательном жилом квартале одного из парижских предместий. Его другим увлечением было приготовление блюд, это было увлечение и его жены; её грохочущий голос и всё увеличивающиеся объемы излучали уют. Они часто приглашали друзей на вкуснейшие обеды при свечах. Он гладил тогда любовно лучшие экземпляры коллекции и представлял гостям своё последнее приобретение.
7
Мы, три маленьких девочки, было нам тогда лет по десять, сидели в длинных ночных сорочках на перилах галереи, которая располагалась перед нашими комнатами на втором этаже высокого под потолком домашнего театра. Снова мы провели ночь в доме Юсуповых в Булонь-сюр-Сен на окраине Парижа под присмотром княгини Зинаиды, называемой её любимой внучкой Бу, и её преданной здоровенной русской горничной, а также лающего ревнивого пекинеса. Как подруги её внучки Беби, мы воспринимали княгиню как нашу третью бабушку, её сын, князь Феликс Юсупов, и его жена, племянница последнего царя, утверждали, что они неспособны быть воспитателями, и полностью предоставили свою дочь заботам княгини. Она чаще всего отдыхала на диване – с высокой причёской, в элегантных мягко струящихся одеждах с высокой застёжкой, выдержанных всегда в траурных тонах, так как она так и не смогла смириться со смертью своего старшего сына. Она была хрупка и нежна, никогда не повышала голоса и вела спокойную жизнь под защитой своего окружения, обожавшего и уважающего ее. Несмотря на хрупкость, она обладала большой внутренней силой, всегда была полна участия к каждому, постоянно готова на сострадание и помощь, всегда тиха, светла и понимающа. Когда её сын и её друзья проводили с ней несколько часов, они покидали её ожившими, словно напившимися из тайного целебного источника. Мы сидели в её комнате за маленьким столом и рисовали – мы любили играть поблизости от неё. Пить чай рядом с ней было совершенно особенной наградой, и разрешалось лишь тогда, когда она не ждала гостей. Часто она вынуждена была после этого отдыхать, и мы очень следили за тем, чтобы не шуметь, хотя сердили, дразнили и щекотали милую старую горничную, пытаясь втянуть её в нашу возню и отрывая от работы.
Юсуповы всё ещё содержали в своих домах собственные театры, это казалось им естественным. В Булони он был построен и разрисован их другом, художником Александром Яковлевым. Одалиски в светлых тонах, в очаровательно изогнутых позах украшали стены. Покрытый ковром театр походил на большую овальную гостиную, которая была отделена от сцены занавесом и высокой изогнутой ступенькой.
Позднее распространялись разные слухи о том, что происходило в Юсуповском доме; там собиралось пестрое общество: актеры, художники, писатели, которые роем кружились вокруг Феликса; среди них попадались действительно странные личности, так как оригинальность восхищала его. Но и потерянные всякого рода искали у него защиты, и никогда ни один зов о помощи не оставался неуслышанным. Мы, будучи детьми, видели лишь группу одарённых, непосредственных и раскрепощенных гостей, которые музицировали и импровизировали, ставили любительские спектакли, а иногда просто беседовали, что было для нас скучно, хотя разговоры были страстными и оживлёнными и кончались часто взрывом смеха над какой-нибудь остротой. Нам казалась намного веселее сцена, когда повар, который, кроме прочего, необыкновенно играл на балалайке, гремел своим басом, в то время как его высокая белая шапка, символ его ремесла, лежала рядом с ним на украшенном бронзой комоде. Сам Феликс с совершенной дикцией и светлым, приятно звучавшим голосом пел или декламировал русские и зарубежные песни. Он выглядел как ангел, когда стоял, опираясь одной ногой о стул, и слегка трогал струны гитары. Шёлковая чёрная русская рубашка смутно блестела в матовом свете, а большие светло-голубые глаза затуманенно смотрели с его вечно юношеского лица.
Его жена, одетая в эфирные отороченные кисточками платья, наблюдала за ним отстраненно и с восхищением, её такое же безвозрастное лицо было высечено, как камея. Однако неожиданно ей становилось скучно, она разрушала волшебство сухим замечанием своим низким хриплым голосом Романовых. Не моргнув, Феликс гибким жестом приглашал следующего исполнителя.
Мы наблюдали за происходящим с верхней галереи, пока дружеская рука мягко, но настойчиво не тянула нас в постель. Всё в доме было устроено самим Феликсом и имело в себе что-то своеобразное и удивительное. Вода в ванной выливалась из пасти настоящего старого высеченного из камня римского льва, который был впущен в стену и обрамлен пышно растущими растениями и листвой. Одна комната была оборудована как татарская палатка, другая – украшена изображениями редких чудовищ, которые были исполнены с точностью до малейшего волоска и отвратительнейших бородавок. Беби рассказала нам, что её отец написал эти картины за короткое время сразу после убийства Распутина, когда ему казалось, что он одержим злым духом; позднее он никогда больше не смог сделать ничего подобного. Большие попугаи с пёстрыми перьями – подарки бывшего короля Португалии – подкарауливали нас, чтобы зацепить, когда мы мчались мимо, чтобы опять сунуть нос туда, где это нас не касалось. Мы пробирались в комнату Феликса, всю в чёрных тонах, чтобы подивиться на роскошный халат персидского принца, который был разложен на меховом покрывале бархатного дивана. Днем Феликс носил трезво-тёмные облегающие костюмы, но вечером любил переодеваться в театральные.
И в других отношениях всё было необычно. На улице, перед дверью, сумасшедший садовник ворошил гравий. Одетый в обноски фрака со свисающими рукавами и зеленоватый цилиндр, он выглядел, как усталая ласточка, опустившая крылья.
Как это водится у детей, мы принимали всё, как оно было, не подвергая ничего сомнению или критике. Но иногда мы всё же были поражены, когда, играя, находили тут или там усыпанные бриллиантами драгоценности Фаберже, которые были просто выброшены, потому что были сломаны и больше неприемлемы. В этом доме материальные ценности не имели значения.
Мы же, постепенно познающие цену деньгам и обременяющее унижение, которое мы чувствовали от их недостатка, находили такое равнодушие к земным богатствам непонятным. Юсуповское богатство ускоренно шло под уклон. Большая его часть была уже потеряна в революцию. И если сравнить то, что они имели некогда в России, с тем, чем они обладали за границей, сбежав туда после революции, то это выглядело бы так, как если бы они пересели с громадного океанского парохода в лодку, если даже эта лодка многим казалась роскошной. Экономия была незнакомым понятием, и об ограничениях поэтому не могло быть и речи: как и когда-то раньше были приняты клубника зимой и цветы вне сезона, широкая благотворительность и щедрая расточительность.
Беби спросила однажды непринужденно: «Где же ложки, которыми мы обычно пользуемся?» – «Не задавай глупых вопросов», – был ответ, так как ложки были заложены. А её отец тем временем принимал внизу кредиторов, смешивая им напитки, как на приёме, и дружески уверял их: «Так как всё равно всё принадлежит вам, господа, позвольте сделать нашу встречу как можно приятнее».
Никто из тех, кого мы знали, кажется, не встречался никогда лично с Распутиным. Мы спросили как-то: «А как же было с фрейлиной Анной Вырубовой, подругой императрицы?» – «Она была взбалмошна, глупа и экзальтированна. Но когда она услышала о целебных силах Распутина, она привела его к постели больного царевича». В остальном его знали только несколько «дам третьего разряда», подобные друзья получили благодаря влиянию Распутина места министров, поскольку царь, как известно, не мог отказать своей жене ни в чём.
Папа видел однажды Распутина на вокзале и рассказывал, что его «белые глаза» показались ему жуткими и отвратительными; «казалось, что он видит тебя насквозь». Папа относился к княгине Бу и её невестке очень вежливо, но к активному участию Феликса в убийстве Распутина – со смешанными чувствами, хотя каждый тогда желал его смерти. Он терпимо относился к детской дружбе мама и Феликса, но одновременно и не имел с ним ничего общего.
Вскоре стало обычаем, что Беби, которую с каждым из нас связывали особые и разные взаимоотношения, проводила летние каникулы с нами. «Дилька, – сказал Феликс мама, – ты знаешь, как воспитывать детей; мы не столь удачливы в этом. Бери её с собой!». Конечно, она это сделала. Родители облегченно вздохнули.
Наш арендный договор истек, и мама, которая окончательно пришла к заключению, что в бедности одинаково хорошо можно жить как в красивом, так и в неприятном месте, отказалась от надежды найти «дачу» в окрестностях Парижа и вместо этого выбрала Бретань – такой здоровый климат для подрастающих детей!
Нам предстояло долгое путешествие на поезде, и мы умоляли мама не опоздать, так как опасались того, что поезд тронется, пыхтя и клубя парами, и упрашивали машиниста ещё чуть-чуть подождать, в то время как мама, совершенно не смущаясь, бежала по перрону, радостно размахивая в воздухе зонтиком, и кричала: «Остановите! Остановите!». Она всегда опаздывала! Её непунктуальность уже была похожа на манию – ведь на этот раз она пообещала не оставлять нас на произвол судьбы. Мы, окружённые багажом, со страхом смотрели, не отрывая взгляда, на красную шапочку начальника состава, который уже со значением потрясал свистком. Мама хотела ещё успеть быстро опустить письмо или купить газету. Когда она вернулась, мы испустили вздох облегчения в нашем купе третьего класса.
В России мы ездили в поезде, где мягкие кресла вагона были покрыты безупречно чистыми льняными чехлами; тогда, чтобы ехать в Крым, был арендован целый вагон, который был присоединён к скорому поезду. А теперь, чтобы защитить нас от грязи и пыли, которые давно больше не существующая няня, конечно же, поругала бы, в купе были повсюду развешаны собранные в оборочку занавески в цветочек.
Два места были ещё свободны, правда, скоро и они были заняты. Пассажиры озадаченно уставились на пеструю палатку, которая их окружала. «Ces еtrangers!..» (Эти иностранцы!..)
