– Сейчас я вам покажу, какой я гладенький, – зло подумала моя пьяная голова.
В древнегреческих дионисийских мистериях практиковался переход из земли в воду, когда выезжала колесница Нептуна, напоминающая лодку. Такая колесница должна была знаменовать переход из твердой и негибкой стихии земли к плавной и бесформенной стихии воды. О чём-то похожем думал я, стоя на берегу. На земле приходилось слишком тягостно, и мне было уже не так уж важно, куда отсюда сбежать: в воду, в потусторонние миры, на Марс, хоть куда, только бы убежать от этой беспросветной чернухи в голове. Попробовал сбежать в другой город, но голова с Кристинкой внутри сбежала следом, и безжалостный образ бывшей девушки черной меткой язвил моё бесславное чело.
Без лишних рассуждений, я скинул с себя джинсы и футболку с черепом. Андреич не успел меня остановить.
– Чем я хуже уточек? – крикнул я и с разбегу плюхнулся в воду.
Стояла жара, и вода ласково окутала меня своими тёплыми волнами. То, что в Исеть сливаются все сточные воды такого промышленного гиганта как Екатеринбург, меня не смущало. Лучше в самой грязной реке, чем со всеми ними на одной протухшей земле!
– Я уточка, кря-кря! – радостно резвился я в воде, хотя всех уточек давно уже распугал.
Артём Андреич насмехался на берегу и снимал меня на телефон. Лиза была в шоке и непроходимом недоумении.
– Саныч, давай вылезай! – кричал мне Андреич.
– Чего я там на вашей земле не видел?
Я решил отплыть подальше, и тут вал течения сбил меня с равновесия. Меня накрыло с головой, и я нахлебался отравленной воды. В пьяном виде сопротивляться течению я не мог, и меня с неотвратимой силой понесло течением за мост.
– Андреич, сделай что-нибудь! – испуганно закричал я.
Но берег был слишком далеко, Андреич протягивал мне руки, но не мог до меня дотянуться, и скорее я должен был протянуть ноги. Рыбак на другом берегу что-то кричал мне, но я его не слышал. Прохожие с моста потешались надо мной и снимали на телефоны. Уж точно скорее я прославлюсь не литературой, а пьяными выходками.
Река долгая, пока я протрезвею, куда меня, обессиленного, утащит течение? За город? До самого Тобола, или куда там Исеть впадает? Где меня потом искать и подбирать?
Меня уже унесло под мост и тянуло дальше. Ближе к берегу из реки торчали деревянные плотины. Собрав последние силы, я прыгнул в сторону самой ближайшей и, разодрав в кровь все руки, сумел обхватить её. Более унизительной ситуации не придумать: сидеть в одних трусах под мостом на плотине в центре города без какой-либо возможности выбраться на берег. А одежда моя тем временем осталась метров за двести отсюда. Но, по крайней мере, меня больше с непреодолимой силой не уносило течение.
Что было делать? Я сидел посреди реки под мостом, вокруг течение, а до берега несколько метров. Покричать, чтобы вызвали спасателей? Но спасатели передадут меня с рук на руки в полицию.
Развернувшись на плотине, я посмотрел в сторону берега. До него было несколько метров. Надо было отпрыгнуть хотя бы на пару метров от течения к мелководью, чтобы достать ногами до дна. Вероятно, это был единственный выход. Я сидел и усиленно соображал. А вдруг не поможет, и меня снова унесёт течением? Больше на пути уже можно будет не встретить спасительных плотин, и ничто уже меня спасти не сможет. Рисковать я никогда не любил, но бывают моменты, когда ничего другого не остаётся. Оттолкнувшись от приютившей меня плотины, я прыгнул к берегу и бултыхнулся в мелководье. Сбил в кровь колени, но, по крайней мере, остался в городе, а не был унесен течением за тридевять земель.
Пьяный, мокрый, в одних трусах и с содранными коленками, я стал выбираться из-под моста. Интересно, через сколько секунд меня арестуют после того, как я выйду на улицу? Предстояло ещё пройти через два переулка до набережной, где была оставлена моя одежда. Потерять сумку с документами – ещё полбеды, но потерять и последнюю рубашку было смерти подобно.
Через прибрежную парковку, чудом не получив по башке от суровых уральских водителей, я вывалился на улицу. Мало того, что пьяный, так теперь ещё в одних трусах и с разбитыми коленями, я похромал к набережной, стараясь как можно меньше думать о том, как всё это выглядит со стороны. Прохожие изумлённо провожали меня взглядами, и мой внешний вид вполне соответствовал моему состоянию.
Чем хуже, тем лучше, товарищи! Да, милая, ты была права. Нечего тебе делать с таким недоразумением, как я. Теперь я объективно был хуже всех. Кругом километры городской агломерации, вокруг миллионы других мужчин, и я хуже любого из них. Даже самый подзаборный бомж хотя бы во что-то одет.
Андреич удивленно расхохотался, когда, перейдя на светофоре дорогу, я, как сломанный робот, направился в его сторону. Вечно все веселятся, когда у меня горе.
Мокрым не было смысла надевать сухую одежду, но и разгуливать в полуголом виде в центре города небезопасно. Чтобы не смущать прохожих своим внешним видом и не напрашиваться на арест в обезьянник, я свернул на аллею. Там я, обессилев, повалился в траву сушиться на солнышке возле памятника с надписью «Культура объединит людей».
Подняв голову, я с удивлением выяснил, что спал за столом в какой-то пиццерии. Оказалось, что Андреич решил не искушать судьбу и позвонил моему брату. Брат от греха подальше уволок нас с глаз людских и теперь сверлил меня сердитым взглядом.
Андреич пытался отпаивать меня кофе и приводить в сознание, но ничего у него из этого не выходило.
– Не хочу я твой кофе, дай лучше водки, – отмахивался я.
– Ты мало выпил ещё за сегодня? – прикрикнул на меня брат. – И так опозорился на весь город, мало тебе?
Я снова обреченно повалился на стол. Не для того я доводил себя до бессознательного состояния, чтобы снова приходить в сознание и выслушивать нотации о моём моральном облике.
Зато брат всю жизнь был нормальным, аж пёрла из него всю жизнь нормальность, как от меня перегар. И девки его любили. С детства всё было так, как захочет он. Брат всегда был старше и сильнее, и всякое несогласиес ним с малых лет каралось мордобоем и криками. Не важно, просто я перегрел суп на обед или ему понравилась какая-то моя вещь, и ему вздумалось у меня её отнять. Необузданный нрав брата всегда выливался в агрессию. Он и во дворе, и в школе со всеми передрался, но был убежден, что все кругом его сами провоцировали. Зато теперь вырос и работал на хорошей работе, на машине ездил и от одиночества никогда не страдал. Хорошая самооценка – хорошая жизнь.
– Прошли ваши времена, сударь, – зло думал я в столешницу. – Вот сбегу и всё равно напьюсь.
Через пару недель отец спросил меня о поездке. Много лет назад он сам учился в Екатеринбурге, теперь интересовался, как изменился город его молодости с тех пор.
– Как отпраздновали? – спросил отец.
– Нормально, по городу погуляли, – расплывчато ответил я.
Не мог же я откровенно рассказать, как всё было. К чему расстраивать отца?
– Странные вы, вот мы в вашем возрасте на день рождения ездили на шашлыки, на речку купаться.
– На Исеть? – спросил я.
– Да какой дурак в Исети будет купаться? Туда все уральские заводы отходы сливают!
Я не стал рассказывать отцу об одном известном мне дураке.
Брат сказал, что отвезти нас к себе не может, ему нужно было куда-то ехать по работе. Мне же в таком виде гарцевать перед лицом общественности было верной дорогой в отдел полиции. Чтобы скоротать время, мы решили пойти кататься на метро.
– У тебя, надо сказать, на роже написано твоё состояние, – обнадёжил меня Андреич.
Я достал смартфон и посмотрел во фронтальную камеру. Заплывшие зенки и красный нос, как у деда Мороза. Образ жизни и состояние, действительно, считывались невооруженным глазом.
– Не пакет же мне теперь на голову надевать, – отмахнулся я.
Всегда со мной всё не слава богу. В школе я был для всех зануда, ботаник и книжный червь. Теперь я, наоборот, слишком на всю голову больной и непомерно разнузданный. Один брат всю жизнь был молодец.
Мы купили в метро жетоны и пошли к эскалатору. Дежуривший на станции сержант провожал меня подозрительным взглядом, но я, собрав волю в кулак, умудрился пройти через турникет по относительной прямой, а не по привычной пьяной спирали.
– Куда поедем? – спросил Андреич.
– Не знаю, поехали на Уралмаш, – я от балды назвал единственный известный мне район. – Там, по крайней мере, моя физиономия будет смотреться более органично.
Уралмаш слыл с советских времён суровым рабочим районом. Хотя на пролетария в своей футболке с черепом и алхимической пентаграммой я слабо походил.
В вагоне планировал привычно вырубиться, но Андреич достал из сумки водку. Он был добрее брата, и ею со мной поделился. Градус тут же пополз вверх, и я ободрился духом.
Напротив, читая книжку, сидела удивительная девушка в мини-юбке с крашеными волосами, переплетёнными синими фенечками. Кажется, она была неформалкой. Странный, но невероятный магнетизм исходил от неё. От меня же исходил лишь двухдневный перегар и злоба на весь мир. К чему было это пересечение таких разных планет, да ещё и глубоко во чреве земли? Такая поразительная девушка, и на её фоне такой жалкий и ущербный я.
Я покосился на Андреича. Он тоже задумчиво и печально смотрел на девушку. А она читала книжку, и никакого дела ей до нас не было. Это было справедливо. У неё должна быть своя жизнь, и там не место всем этим недоразумениям. Там должны быть весёлые будни, добрые и адекватные друзья, хороший и любящий мужчина рядом. А не вот это вот всё, сидящее в метро напротив.
Эх, Андреич, Андреич, зачем мы ходим по этой постылой планете? Какой смысл пить водку, страдать, писать дурацкие стихи и песни, когда на свете существуют такие удивительные женщины, и можно просто быть с ними рядом, дарить им счастье и самим светиться счастьем от этого? Какая же бессмыслица вся наша жизнь, когда понимаешь, что эта жизнь могла бы быть совсем другой, в Екатеринбурге и рядом с такой женщиной. И какая безнадега понимать, что никогда у тебя такой женщины не будет. Как же так вышло, что я родился не на Уралмаше, и мы теперь не ходим с ней по одним улицам?
Девушка поднялась, подошла к выходу и остановилась рядом со мной. От неё веяло жизнью и солнечным светом. Как это оживляло меня, привыкшего уже который месяц дышать промозглой смертью. Наверное, в этот момент все эти малоосмысленные вращения земного шара ось набекрень обрели для меня хоть какой-то смысл.
– Девушка, вы такая красивая! – вздохнул я, стараясь не дышать на неё.
Не было в этом никакого умысла, и ничего мне от неё было не надо. Это был вопль восторга, жалкая попытка уместить возвышенное восхищение в какие-то банальные слова. Она взглянула на меня и улыбнулась. Кажется, она правильно всё поняла.
– Спасибо, – добродушно сказала она и посмотрела в мои поплывшие зрачки.
Наверное, это был первый за долгие месяцы тёплый и человечный взгляд. Она одна не осудила меня, и моя внутренняя боль затрепетала, плавясь под этим мимолетным взглядом. Девушка пригвоздила меня взглядом к сидению, а в душе моей лились слёзы от того, как же уродлива моя жизнь, в которой никогда не будет ни человеческого тепла, ни заботы, ни любимых глаз. Отворились двери, и девушка вышла из вагона, навсегда превратившись в воспоминание в моих больных мозгах.
Я задумчиво накатил ещё водки. Зачем я всю жизнь схожусь со злыми истеричными стервами, которые кричат на меня матом, а потом одним махом разменивают на новых любовников? До чего они довели меня, что доброе слово и ласковый взгляд от посторонней девушки я воспринимаю как непозволительную роскошь и растроган как ребёнок? Какой смысл после этого жить с кем-то, да и вообще жить?
Озадаченный Андреич тоже потянулся за бутылкой.
– Видел, какая? – спросил я.
– Да, классная, – вздохнул Андреич. – Это тебе не Лиза с портфелем травы.
А, с другой стороны, зачем такой хорошей девушке такой невротичный и пьющий я? Какая несусветная пошлость ставить нас рядом. Зачем уродовать её судьбу мной? Удивительная, хорошая, я не знаю, как тебя зовут, но да хранит тебя Бог! Проживи эту жизнь счастливо, иначе этот мир будет вовсе лишёнсправедливости, и его полагалось бы уничтожить. Тебе нельзя быть несчастной. Если ты не будешь счастлива, я никогда больше не смогу верить в Бога. Может, Он и мир-то создавал для тебя?
Брат подобрал нас с Андреичем, приехав на машине. Лиза каким-то образом оказалась уже у него дома.
Всю дорогу брат возмущался и митинговал о моём моральном облике.
– Это надо же так напиться! Выпил, так будь человеком! Что в семнадцать лет ведешь себя как идиот, что в двадцать.
Я с ним не спорил. Как будто самые весомые аргументы могли поколебать его самоуверенность. Тем более, у меня их не было.
Приехав к брату, я тут же изнуренно повалился на диван и уснул. Судя по тому, что доносилось до меня сквозь сон, они достали оставшуюся у Лизы траву и принялись её курить.
Меня начинало отпускать и потряхивать. Чтобы не стало плохо, я периодически просыпался и просил водки.
– Ты и так алкаш, хватит тебе водки, – зло осаживал меня брат, пыхтя бульбиком.
Всё, как всегда: если я выпил водки, то я – моральный урод и подонок рода человеческого. А что бы они ни делали, пусть даже курят наркотики ночь напролёт, они всё равно отличные ребята и нормальные члены общества.
На этой планете и спустя тысячелетие ничего не произойдет. Всё как у Блока: умрёшь – начнёшь опять сначала, и повторится всё, как встарь. Нормальные люди будут упиваться собственной нормальностью. Такие как я будут распадаться на атомы. И никто в этом не виноват, природа бытия такова. Я давно не обвиняю ни в чём людей, они просто принимают правила игры и живут по законам этой планеты. Они куда более правы, чем я. Кто сильнее, тот и прав. Слабый будет перемолот беспощадными жерновами бытия. Ницше был слишком примитивен, когда сказал, что человек – это то, что нужно преодолеть. В итоге был преодолён он сам. Преодолеть нужно само бытие, вязкую стихию земли, способную задушить в собственных объятиях и превратить в перегной всё самое высокое и небесное. Человек рождён из говна и в говно превращается. И только тесными вратами можно выйти из этого причинно-следственного безумия. Но где найти эти врата?
Что со мной будет дальше? Может, по пути в ночную круглосутку я поймаю нож в спину в пьяной подворотне? Может, глухой ночью на пустой холодной трассе меня собьет летящая фура, когда я буду пробираться автостопом без внятной цели в очередной город? Может, просто в очередной трясущей абстиненции не выдержит и остановится изнурённое сердце? Ничего я не знаю, ничего не чувствую и не хочу.
Но единственное, что мне захочется вспомнить перед окончанием всей этой безумной и странной истории, это тот единственный добрый взгляд на глубине нескольких метров на станции метро «Уралмаш».
Бердяев в пандемию
Утренний автобус напоминал летящий в пространстве пчелиный улей. Несмотря ни на какие ограничительные меры из-за пандемии коронавируса, он был забит до отказа. Если всем самоизолироваться, то кто же будет тогда работать? Граждан в транспорте волновало не столько соблюдение социальной дистанции, сколько разительная дистанция между богатыми и бедными. А также дистанция до следующей зарплаты.
Когда надо платить ипотеку, а дети неумолимо хотят кушать, остаётся идти каждое утро на работу. Среднему горожанину проще переболеть один раз коронавирусом в своей законной квартире, чем, будучи здоровым, быть выставленным на мороз за неуплату по кредиту.
В автобусе творились повседневная толкотня и ярость неудовлетворённости жизнью. Среди толп трудящихся струился нерезиновый кондуктор.
– За проезд передаём! – кричала она, предупреждая зайцев, чтоб основательней прятались и притворялись спящими.
На очередной остановке в автобус вломился помятый бытом и вечностью похмелья кадастровый инженер Булкин.
– Масочку надевайте! – устремилась к нему кондуктор.
– Нет у меня маски, дома забыл.
– Я вас тогда обилечивать не буду, выходите из автобуса!
Автобусу не было дела до внутриутробных склок, и он неумолимо тронулся в путь.
– Надевайте маску или выходите! – наседала кондуктор.
– Да это же рабство какое-то! – Булкин с возмущением оглядел сограждан, призывая в свидетели. – Все покорно разодели намордники, как на маскараде! Вы, между прочим, нарушаете мои права, вы знаете, что это самоуправство? За это статья есть!
– Тогда я вызываю полицию!
– Правильно, вырастили нацию стукачей и Павликов Морозовых, – не унимался Булкин. – Это я на вас полицию вызову и заявление о самоуправстве напишу!
Пассажиры не оценили рвения Булкина в борьбе с системой.
– Вы чего на человека кричите? – заорала на него дородная пассажирка с сумкой наперевес. – Какое ещё самоуправство? Это разве каприз кондуктора, что ли? Правительство приказало носить маски, вот и носим.
– Да такому правительству морду надо набить за такие решения! – не смутился Булкин. – Если им так надо, чтоб я маску носил, пусть мне компенсируют её покупку. Дерут с простых людей. Ворюги, честное слово. Гнать надо такую власть!
– О, проснулись предательские голоса, – заворчал позади предпенсионный школьный физрук Иван Палыч. – Новую методичку в американском посольстве получил про маски? Зажрался народ и ничего не ценит. Почём нынче Родина, сынок? Сколько вам Госдеп начисляет за такие разговоры?
– А разве за нелюбовь к власти ещё и деньги платят? – у Булкина от удивления округлились глаза. – Да если бы мне за это ещё и платили, я же только счастлив бы был! Не подскажете адрес этого вашего посольства? А то ненавидишь правительство бесплатно и от чистого сердца, а так ещё денег дадут, красота! А вам, дедуля, телевизор надо поменьше смотреть, он зомбирует и разрушает нервную систему.
В автобусе стал раздаваться нервный гул, отделяющий зрителей федеральных каналов от слушателей столичного радио.
– Ничего он не разрушает, это вам лишь бы разрушать страну! – топнул ногой Иван Палыч. – И так американцы с вашей пенсионной реформой меня оставили без пенсии, мало вам? А ну выходи из автобуса!
– А в кремле разве американцы сидят и проводят реформы? – впал в недоумение Булкин.
Так бы и продолжался этот вздымающийся гвалт и спор «купленных» с «зомбированными». Негромкая женщина у окна достала из сумки лишнюю маску и сочувственно протянула Булкину, лишь бы чем-то его заткнуть.
Спор западников и славянофилов сильно деградировал со времён Белинского и Достоевского и скатился к полуматерным перебранкам «кремлеботов» и «агентов Госдепа». И все друг друга ненавидят и считают купленными и зомбированными. Точки зрения может быть только две: моя и неправильная, а кто не согласен, тот либо предатель, либо дурак. Свобода слова превратилась в свободу ненависти и хамства.
Хотя и за тем, и за другим стоит обычный инфантилизм, ещё Бердяевым в эмиграции постигнутый. Одни надеются, что придёт добрый царь, который наведёт порядок и накажет злых бояр, другим кажется, что достаточно объявить об абстрактном западном выборе, и тут же расцветёт демократический рай.
Но так ли это важно, под какими флагами будут ненавидеть всех вокруг, плевать на законы, пилить бюджеты, уходить от налогов и давать взятки? Правовое государство никому ещё с неба не упало, к нему нужно прийти, и прийти порой через мучительные поражения. Мало кто, увы, помнит, что в двадцатом веке в споре западников и славянофилов победили большевики.
