Лена Аляскина "Ангелология"

Окольцованная свитою женщин со слишком глубокими для воображения декольте, Лола, с сигариллой, зажатой гранатовым извивом губ, склонилась к пламени протянутой кем-то зажигалки – поймала взгляд Хейден и улыбнулась так, будто у неё нервный тик. Безлицые сотнеглавые муляжи последовали траектории сквозь заражённые веществами шахматные ряды, и Хейден дождалась, когда обернётся серафим в кожаных доспехах – висок в дорожном атласе лазуристых сосудов; в этом что-то было, в умении привлекать, не прикасаясь.

Поцелуи возле запасного выхода, где носился мокрый, застойный запах сливочных карамелек и травки, были маловдохновляющи и сохловаты, покрытые полиэтиленовою тенью, они также суетливо и жадно, не отрываясь друг от друга, окунулись в пасмурное возгорание парковки, – а когда отстранились, и всё вокруг стихло в параличе, и на периферии показалась дверь отпалированного Ленд Ровера, между распаренными губами повисла тоненькая ниточка слюны. Хейден не успела засмотреться, как под напором тёртой ладони-ледореза она исчезла. Чужие руки нашли её бёдра. Серафиэль, приблизившись, в спешке вытащил свою ополовиненную застёжку-молнию сигарет, быстро и взволнованно затягиваясь, и Хейден позволила выдохнуть в свой приоткрытый рот, не задумываясь, а потом, чтобы не раскашляться, перекрыла нервирующую брешь между лицами снова – почувствовала, как ладонь, разграбливая внутреннюю сторону сантиметрами, перебирается к ней на талию, на предплечье, и как давит в безмолвном приказе опуститься коленями на заплёванный асфальт.

Кондиционирование, похоть, которая кусает. Лев Толстой в своих дневниках писал, что есть нечто кощунственное в плотском соединении, такое же страшное, как мёртвое тело; некоторые из сторон этого соединения, как считала Лола, палка о двух концах сексуальности и агрессивности, возможно, не давали ему устанавливать подлинно близкие связи с другими людьми. Хейден вспомнила о том, что Эллиотт говорил о своей внешности, даже в те дни, когда ему удавалось пахнуть лавандой и носить на шее позолоченный кулончик в форме сердца, но что это были за конкретные термины и парафразы – актуализировать не удавалось. Она постоянно думала о посторонних вещах в такие моменты. В гравировке чужого зрения, когда она подняла голову, за звуком расстёгивания ширинки угадывался мазут, и зрачки были высоко над нею, так, будто самой её не существовало, пока не втянулись в плотные голодные точки; этому бесплодному желанию, пантомиме близости, влажному обещанию того, что наступало, необходим был бесцельный штурм.

В Ленд Ровере поверх дурацких вырезок из журналов нулевых, талисманов из ворвани и кислотных граффити налепились иконы: за управление на эмали руля боролись девушка-фотошоп в облегающем латексе и Богоматерь, и с чадной, мигающей огоньками панели лоснилось мерзким розоватым пепелищем. Семя вытекло, постепенно заполняя рот, похожее на кокосовый гель-йогурт для душа или на разжиженный героин, почти без послевкусия, слишком вязкое, чтобы даже в натренированных мускулах не сработал рвотный рефлекс. «Большинство людей, предпринявших суицидальную попытку, в последующем совершают завершённый суицид». В миллиметре от впившихся в твердь коленей шлёпнулась пара купюр. «В частности, вероятность повторной попытки составляет пятьдесят процентов, а третьей в случае неудачи – уже семьдесят». Хейден не видела под завесью сини и вишен-кистей: смоченные слюною губы серафима тронула треснувшая улыбка прежде, чем он растворился в лавровой пряности вне Дома, наверное, навсегда.

Она подняла и слегка пошуршала деньгами, растерев циферки меж пальцев. В желудочках сердца что-то неприятно – или от омерзительного удовольствия – защипало: если удастся закрыть аренду по плану, то на выручку можно будет съездить с Эллиоттом в то самое караоке недалеко от пляжа с верёвочными качелями, где стены обклеены плакатами с Мэй Уэст и где много винила, композиций Мадонны и модной колы с вишней. Когда они были там в последний раз? Она не помнила дат и возрастов, только помнила, что играло что-то из Led Zeppelin; от их треков всегда хотелось вылетать из умирающего организма.

Небо над глазастыми фонарями уже преодолело точку головокружащего мрака и под силой инерции побежало дальше по некрасивому геоиду Земли, оставляя город, оставляя за собою брезент пыльной промышленной поволоки до самой сетки шоссе; всхолмлённые витиеватым частоколом слякоти и эпителием почерневшего океана, проезжие части создавали отвратное зрелище, отличное от кровоточащей чистотою даже в морозы Вирджиния-Бич с её простреленными вибрацией виселицами-высотками в деловом центре. Возле обглоданной льдинами бахромы тамбура из бежевой древесины, в запахе имбирного глинтвейна, стягивающегося с вывески, в путанице китайского, английского, частично французского, – пряталась от луж бездомная кошка с меланхолией в заплывших глаукомою глазах. Хейден несколько секунд глядела на её трёхцветные промоченные лапы.

Подобно величественному планетарию с обсерваторией или громадному концертному стадиону, сидящая практически в море «Каллиопа» возвышалась над остальною частью дистрикта, словно колонна, уходящая глубоко в землю.

Хейден заметила незнакомца под на четверть сгоревшими постерами турагентств у крыльца и, конечно, заинтересовалась.

В омуте приглушённых язв лица неизвестного угадывалась усталость, не имевшая воплощённых форм, только на донышке трепыхались скорее мазки эмоций, чем их полноценные, индукционные порождения. Архангела, который курил у здания клуба, с неоновыми огрызками вывески заместо крыльев и ручейками прогнившей жидкой почвы вместо глаз звали, чаще прочего, Кайло, и того, что у него в телефоне с побитым экраном были сохранены адреса всех борделей на Аляске, Хейден предпочитала не узнавать.

Оставаясь незамеченной, она обошла крылатого по касательной. В моменте было нечто, напоминавшее лакомство опьянения, оно застало врасплох, и Хейден сделала шаг вперёд, подождав, когда ангел шагнёт назад, если иконописное расстояние между ними покажется ему неприемлемым – если оно напугает, как всегда пугало Эллиотта.

– Это пистолет в вашем кармане или вы просто рады меня видеть?[1 - Один из наиболее известных афоризмов Мэй Уэст, произнесённый ею в адрес полицейского в феврале 1936 года, а также звучавший в двух её фильмах.] – медленно проговорила она с юго-восточным акцентом, следуя интуиции, чтобы привлечь внимание.

В вырезанных, алгебраически-правильных конусах света небесный житель походил на адепта хиппи-культуры больше, чем кто-либо, кого Хейден когда-либо встречала; и улыбнулся он совсем легонько; и так, что безымянность омылась этим незаметным изгибом… Ого. Можно было даже притронуться, хотя продолжая задавать самой себе вопросы, правда, по-прежнему не пытаясь подобрать варианты ответов. Хейден залила ревностную поспешность самой обаятельной и самою плоской улыбкой-апорией, на которую была способна:

– А Вы с Альдебарана или с Сигмы Весов?

– Ну, – позволяя мыску туристической фирмы высунуться из затылка, хмыкнул тот неожиданно не тем низким голосом, которого Хейден ожидала, розовый, как клейкий клубничный сок, как рассвет, искажённый светомузыкой оскал то спадал, то вновь цвёл у него на губах. Локоны подлетали. Он говорил на южном диалекте. – Типа. Из Лапландии сразу к вам на первом экспрессе.

Реставрация контакта, полузабытый, родной говор (исключая девушку из секонд-хенда, во всём Доме и на всём острове лишь единицы так разговаривали и только в малодостижимом состоянии интоксикации), азимут, опущенный в потресканный экран, уходящий в космические дали рок-битов и мессенджеров – штрихи созвездия Льва, скалящегося с купола-навеса… Хейден с алчностью скользила по смуглой коже над нею, останавливалась на обтянутой шершавою резинкой галстука шее, на искрящейся звёздочке родинки, замотанной в смазанный тональный крем, лужицах серебра в проколотых раковинках. На вопрос о том, музыкант ли он, ангел ослабил завязку фатинового чокера, что доставал ленточками до впадинки хлипких острых ключиц, как занавеска, и удивился, что по нему это видно, поэтому Хейден кивнула:

– Видно, – благодаря тщётную тусклость освещения за то, что она не позволяла ангелу различить опаску и скольжение неловкости узнавания в веснушках, которые не удалось выставить напоказ, так что тот, очевидно, по незнанию нашёл и то, и другое вполне естественным. – В плане, что-то есть. Особенная эстетика, как будто Вы уроженец Кони-Айленда, человек, отринувший материальные ценности во имя духовного насыщения и творчества. Как Вас зовут? – лишённый сморщенности голос остался подрагивать в разрядке кинестетики. – Вы ведь с юга? И, должно быть, из Флориды или Луизианы? И, наверное, на гитаре играете?

На мгновение смутилась сама, оставив недо-выведанное за скалистою кромкой зубов. Куда она вознамерилась залезть? Беспричинно понадеялась коснуться чего-то, что не было живою плотью, насытиться роскошью чужого имени, чужой истории. Она взглянула на объявления, которые стена распростёрла над их головами: мемориальные таблички пропавших без вести в Буэнос-Айресе, пальмовые рощи Египта, кровяные фермы Индии, лаборатория Теслы в Колорадо-Спрингс, плантации Плимута в Массачусетсе, вызывающее агротехнический ужас озеро Тахо, спрятанное в горах Сьерра-Невада, где квантовым ластиком-пастбищем рос горб нарциссов, а на дне спали полчища самоубийц, которые, наверное, отправлялись потом куда-нибудь на транснептуновый объект 90377 Sedna или в котловину Адливун на Плутоне.

Обезоруженный, архангел замкнулся, только глаза коротило спокойствием, и в их углублениях, в облупленных райках с бражными, едва уловимыми каплями-керосинками, правдиво не видимыми над задымлёнными отходами дебрями автотрасс, пронеслось и осанилось какое-то бешеное удивление, и Хейден открыла рот, чтобы извиниться, но так ничего и не произнесла. Лишь покачала головою. Ангел как будто бы понял всё сам и рассмеялся, верно истолковав её из-под толщи трогательного любопытства замешательство.

– На гитаре я, к величайшему сожалению, не играю, – сказал он, улыбаясь. – Но умею много чего другого.

Рёбра бесшумно раскололись, и сквозь разлом вывёртывалась огромная заноза со стебельком полосатой гвоздики, застрявшая сиплым горячечным смехом в донышке сердца.

Хейден сидела в его машине под счётчиками и фиксировала скорость, с которой вздыхали слившиеся древесиною платформы Крик-Стрит, старые окраинные палевые домики-кубы, преемники краснофонарной аллеи, дорожки перед зданием федерального суда, что обильно усеялись талыми камушками со взморья. Потихоньку сливаясь со скудными потоками пляжного ветра, скопившегося в паромном сцеплении, коченеющего, разметающего волчьи следы, ведущие к океану. Зачем-то старалась отыскать фигуру Эллиотта глазами у терминалов, близкораставленных стволов и автобусных остановок; никого толком не было видно.

В мотеле, морщась улыбкой, она застыла на пороге, – ожидание приглашающе раскрытой ладони, галантности, после которой её раскрошат тисками касаний и прополощенным психомоторным возбуждением скальпелем-языком.

Кайло тащил её мимо порталов в иные измерения – старомодные выцветшие обои, подкорка сточного блеска, плеск воды в осклизлых раковинах, вьюнок вниз, молочным шоколадом паркет. У него было паршивое чувство юмора, но он не прекращал шутить над внутренними органами здания, потому что говорить больше было не о чем, и немного напоминал Эллиотта: «Разве мне одному кажется, что именно сюда должны попадать все черти после смерти?» – скорее постановлял тот, россыпью крошек ссадин на подбородке встретив взгляд Хейден, но из принципа не смотрел – даже аляписто-колюче, как умел – в ответ, когда они впервые шагнули за порог этого бетонного левиафана.

«Поле сенокоса. Хей-хей, Хеди, Денни», – дразняще переключался Кайло, по-прежнему капельно-равнодушно и задушенно, слегка напористо, усугубляя анти-интимность мгновения, пока не стал извергаться жёлтопрессной клеветою на местный «Rod & Gun», полагая, что «это ясно, как день, что директора Энон мог завалить только какой-нибудь силач-психопат»; Хейден замучилась отключать внимание. Ей хватало подобных сумбурных речей и негодования по поводу новостей и от Чоля. Почему-то она вспомнила, как отец, уводя её по утрам к Санфидлер-роуд, выглядел так же, сгибался и разгибался по нескольку раз, что-то рассказывал, много хохотал, в одной руке придерживая сигарету, в другой – стеклянную бутыль или телефон. Расположение рук иногда менялось. Стеклянные бутылки иногда замещались банками-жестянками: это было не так важно. Клиновидные картинные рамы, пульсируя, разворачивались за спиною, словно угроза, растущая в направлении лифта: это костный мозг здания смотрел во всю плеяду стеклянных глазков, моргал лампочками между тяжёлых от усталости шпилей на прощание, только они церемонно нырнули в одну из комнат.

Испускающий вены трещин аквариум номера был на что-то похож, что-то ветошно-немощное, неуловимое в широкополых окошках, с CD-дисками, исковерканными чёрным перманентным маркером в малообещающих посланиях, керамика дробилась мебелью, как инжирными лозами созревала охотничьими чучелами на гвоздях.

Кайло не стал снимать с неё майку, стянул джинсы, а носки оставил, – заботливо подрубил коленные чашечки – замыленное стекло сопротивлялось по сценичности его лица сгоревшими в вольтметре бутонами поцелуев, Хейден с рваными выдохами пересчитывала толчки, выхватывала черты: мороженые зрачки уже в экстазе, ровная монотонная циновка раздражённых капилляров на щеках, – на них то догорали, то воскресали распятые лучики, может, поэтому ей вспомнилось островное кладбище, статуи анирнисиаков, обуглившиеся и разбитые временем. Она не чувствовала ни нанометра кожи, но чувствовала, как вихри в желудке поездами несутся мимо рельсов, готовые разбиться. Чувствовала взрывоопасную сукровицу-бисквит там, где никто не смог бы достать. Искала спасения в процессе умирания контрастов и перепадов апреля на плинтусе, удлиняющем громадный крест-каноэ над изголовьем и лампочный потолок гостиницы. Наклонившись, подсвеченный разорвавшимися сосудами, Кайло исцарапал ей лоб щетиною и вылил в ротовую полость две десятых литра слюны с деревянными занозами.

«Не хочешь вдохнуть?» – запоздало испорченная лукавством, неподготовленная улыбка складывалась, словно карманный нож. Дерзость, шекспировский тон, это настойчивое коварство заставили Хейден остановить руку с ярко расцвеченным бутыльком на половине пути; голова и без того немного кружилась от невесомости.

– Извини, – сбивчиво пробормотала она, ощущая, как пальцы завязываются узелком вокруг флакона, примиряясь с почти еженедельной порцией изобутилнитрита. Матрас под поясницей онемел. Образ «купания слона» в действии: попытка сдаться в вытравлении себя из собственного тела и налепить на шкурку защитный слой грязи, как в первый раз, как в первый раз – замкнутым эхом моталось по черепушке. Это был Эллиотт; его голос, но говорил он фразами Стикса. – Я хочу гораздо большего, чем быстрый кайф.

– Чего же ты хочешь? – злая, тёмная усмешка. – Вафель со сгущёнкой? Рок-н-ролла? На гитаре я не играю, но могу включить колонку.

Чего-то более материального, чем надуманные эмоции и подростково-запретная экзальтация, зафиксировавшаяся в мозжечке, чего-то вещественного, подумала Хейден, наблюдая за тем, как покорённое бесстыдством выражение лица напротив растягивается в похотливую дымку. Я не знаю, подумала она. Расскажи мне про школу, в которую ты ходил, и про деревья, что росли на заднем дворе. Расскажи про своего первого друга. Расскажи всё, что ты так и не смог сказать вслух, расскажи про твои разочаровывающие попытки вернуться назад во времени. «Большая часть людей, совершивших покушение на самоубийство, в течение трёх лет после этого предпринимает повторные суицидальные попытки».

– Тебя, – она ответила порывисто.

Потому, что шторы были задвинуты, под рассеянным излучением торшера выпуклости в районе бархатных тазовых косточек окрашивалась кораллом. По шёлковым простыням её соломенные волосинки, в которых ещё точечно пощёлкивала обугленная палица-юность, рассыпались подобно тому, как по серым сваям кровати рассыпалась желчь омытых сигнальными огоньками волн. Хейден лежала ногами на юго-восток – так обычно хоронили умерших детей, а потом подкладывали к подголовью ложа вечного сна оленину. Хейден научилась намеренно разрывать контакт с нервными окончаниями и представлять, что вылетает, чтобы наблюдать за распятием с потолка – бесконечный процесс репетиций и исполнений сделал её специалисткой в подделывании деталей; нужно было лишь принимать на веру хромированные жердины приказов и грязных комплиментов. Сколько у неё ногтей теперь, чтобы оставлять царапины? Сколько лёгких, сколько из них ещё не заполнилось сладким дымом? Притаилась ли в седьмом позвонке ложечка цианида, расцвели ли веточки акации из фаланг пальцев?

Бриджит Бардо говорила, что техника повторения одних и тех же движений и одних и тех же жестов похожа на надевание несвежого белья по утрам. Когда Лола цитировала её, ей становилось плохо от душащего смеха.

Ад – это другие. Это всегда другие, снова и снова думала Хейден. Изводы ада легко представить: человеческое тело было Адом, Ад был в человеческом мозге. Параллаксы самообороны, как Церберы, охраняли гипоталамус, а два распятия поверх ключиц символизировали разложение физической оболочки в физическом суперпространстве. В виртуальном Аду, о котором рассказывали медиатворцы в эпоху фастфудного творчества, и даже задолго до них, и задолго до того, как онемевшая от собственной агонии наука сделала этот необратимый шаг вперёд, всегда находилось то, что было в обычной человеческой жизни, страдания, зависимости, эти склизкие врата в разврат, обида на удручающе молчаливого Бога, болезни, сплошное разложение, сплошная боль…

Хотелось зажмуриться так сильно, чтобы образ Эллиотта, выводящего у неё в сознании все эти мыслеформулы, распаялся по изнаночным продольным разрезам.

Кайло скатился с края, распутывая конечности, и перестал казаться холециститно-заражённым, потому что его лицо понемногу отваливалось, и Хейден ощутила, как невесомость в костях сменяется проникающей сквозь чужое семя, в лихорадке размазанное по её животу, пустотой. Над нею шатались оглобли гардин, изрытые рвами и ямами, впитавшимися в фактуру.

Она слишком часто видела всё это во снах: пришельцы, с которыми была заочно знакома в какой-нибудь из параллельных вселенных, которые приходили к ней в мистических откровениях, которые говорили с ней на одном языке, которые любили её так, как умели, потому что никто на целом свете не придумал истинной и универсальной формулы о том, что такое любовь.

Хейден была уверена лишь в том, что это чувство не так всесильно, как о нём говорили.

Тропинка коридора, вьющаяся далеко от логова архангела и патологически близко к горам-номерам неизвестных, подкидывала вверх, начинала хищною рысьею украдкой спускаться с хребта, поэтому заросли за спиною наполнялись разрывами смолы и напереваримою глюкозой огонёчков, вспыхивающих и растрескивающихся вокруг промёрзшей прокоптелости стен; их смердение мешалось, раздутое проколотыми шариками вентиляций, с запахами соли и берёзового сока. Треугольники Пенроуза, бливеты и кубы Эшера – неотъемлемые элементы дискинезийной внутренней архитектуры.

Мотель-коробок не любил чужаков из «Каллиопы», безобразных, болезненных, диплосомичных во внутреннем уродстве: Хейден терялась здесь в каждый из своих визитов. В первый это по ошибке случилось и с Эллиоттом. Застыв в потустороннем дверном жерле, над позвоночником лестницы, ведущей в анатомическое никуда, он почти зарычал: «Господь, я согласен с тем, что для человека под стеклянным колпаком, как для мертворождённого ребёнка, сам мир является кошмарным сном, но подобные хитросплетения – это уже слишком», – и он всматривался в Хейден внимательно, не шевелясь, всматривался пронзающе, словно сквозь лупу лазерной указкой строил для кого-то маршрутную карту. Казалось, он ждал реакции, но, разобрав эту забавную улыбку с белилами передних зубов, Хейден смогла лишь усмехнуться. «Что, ты не читала Сильвию Плат? Я оставил её на микроволновке», – его голос был такой же бархатисто-угольный, как гарь волос, багряный, только смешинки в жевательно-розоватом перекатывались, как отголосок сновидения или галлюцинации, когда он понимал, что находится в тупике.

«От моего ответа», – Хейден воспроизводила собственные слова, не в силах определить, что именно её влекло и отталкивало вместе с тем, «зависит то, достанешь ли ты сейчас пистолет из кармана?»

Она облокотилась на чумазые обои и сползла по ним вниз, позволяя зоотропу неприятно личных ассоциаций греметь в мозгу, не заметив, как в стоячем тумане поплыли перед мысленным взором, над творогом обволоченных льняным с телячье-мартовского рубежа шпал, золотые кровли и парапеты площади-плошки, и как стали расступаться скалы безмятежного кирпича, вдруг являя озерцо из сапфира и недра переполненных бокалами столиков: ночь первого выступления, когда они с Эллиттом, ни слова не сказав друг другу, разошлись по параболе выскобленного танцпола, и Хейден, затаив дыхание, пробиралась сквозь размытую гримасу щёлочи, джина и поднятой блёсточной пыли, мимо истощённых от адреналина лиц-нашивок курток Болтендаля, вспотевших, словожаждущих, прижатых друг к другу, чувствуя на себе, на позвонках колото-резанные раны то ли квадратно-уличного холода, то ли чужого взгляда.

В тот день в клубе было гематомно, громко, душно, а в покрытых дорожками хроматических постеров стенах, в энергетических зеркальных шарах и спектральных перспективах, в аккордах хрустящих сращивающихся и рвущихся сухожилий голоса расслаивались: будто они исходили не из произносительных органов, а просто скелеты сгибались и разгибались по нескольку раз, подобно её отцу, и, в целом, это было недалеко от правды. Поэтому она вздрогнула, когда в причудливой подсветке, наконец, появились три фигуры; Эллиотт, а с ним под истёртым невымытым сверканием двое иностранцев – один с микрофоном, зажатым меж суставов-шарниров – «чуваки, у меня реально неприкольное имя, называйте меня Чоль»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70644985&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Один из наиболее известных афоризмов Мэй Уэст, произнесённый ею в адрес полицейского в феврале 1936 года, а также звучавший в двух её фильмах.