– Что? Чего? Нет-нет, прости, но не могу я тогда тут остаться. – Даня попробовал встать, но дед невероятно резво для своих лет вскочил со стула и положил ему на плечо свою широченную ладонь.
– Это не обсуждается, Даниил.
Александра Львовна росла девочкой крепкой, здоровой, но непослушной.
Случалось всякое: и с Евой они ругались на повышенных тонах, и из дома уходила в четырнадцать, нашли у подруги только через сутки, и отрекалась Сашка от родителей, обзывала, говорила, что жить мешают, что дыхание ей сбивают, что свободы не дают. Это все проходимо, это и есть жизнь, было же и хорошее: на дачу поездки семейные, ужины новогодние, фейерверками освещенные, и разговоры по душам под дождем на школьном дворе. Не бывает единой окраски, черно-белым время разукрашивает жизненный путь, это неминуемо.
Разругались в пух и прах, только когда она замуж собралась – Сашке двадцать два едва стукнуло, на последнем курсе институтском, где на бухгалтера обучалась.
Нашла себе мужчину постарше – не ровню. Из семьи политика и актрисы. Интеллигенция, богатеи, избалованные барахлом, сверкающими автомобилями, песком заграничным и побрякушками с завышенными ценами.
Он уже и женат был один раз. Вроде как из-за Сашки и развелись. Восемнадцать лет разница – да он ей в отцы годился.
Лев Егорович такой союз не одобрял. Но спускал все на тормозах. Думал, перебесится, найдет себе рано или поздно достойного, не поведется на роскошь, узрит ее внутренности сгнившие. Да не вышло.
Александра познакомила будущего мужа с родителями за полгода до планирующейся свадьбы.
– Лев, не злись. – Гости ушли, Ева сидела на диване и утешала его, поглаживая мужа по седеющим волосам. – Он не такой уж и скверный. Зря ты с ним так грубо. Не надо было ругаться. Сашка расстроилась.
– Лицо его видела? Он тут осмотрел все так, будто на свалку попал! Губы кривил свои поганые.
– Ну он к другому привык. Помягче надо было.
– А о чем он говорил, а? О ремонте! Ремонт нам он сделает! Подачки предлагал с барского плеча! Свинья зажравшаяся, да кто он такой?
– Он же помочь хотел.
– А мы что, просим о помощи? – Лев Егорович встал с дивана и сжал кулаки. – Мы плохо живем тут, что ли? Честнее всяко, чем буржуи эти!
– Он Сашку любит. – Еве казалось, что этот аргумент будет для мужа главным.
– Он пользуется! Молодостью, красотой! Чтоб партнерам своим показывать! Чтоб любовались они. Еще и мне хамит!
– Успокойся, не кипятись. Утрясется.
– Нет! Ноги его больше в моем доме не будет. Ремонтник хренов. Всю дурь из него вытрясу, если еще раз вздумает рожу свою корчить.
На свадьбу Лев Егорович идти отказался. Понимал, что это скверно, но гордость уязвленная не позволила. Александра же восприняла это как отречение. Больше никогда отцу не звонила. Про встречи и разговора не было. Даже на похоронах Евы она на него не взглянула. Даже когда они вдвоем провожали в последний путь самого близкого человека. Оскорбление исполосовало сердце дочери глубокими, незаживающими, пульсирующими ранами.
Когда Смерть гостила у Льва Егоровича пять лет назад, он спросил у нее напрямую, рассказав все:
– Простит?
Смерть была пьяна. Она икала, и костлявая трясущаяся рука едва удерживала рюмку.
– Отец не пришел на свадьбу дочери… ик. – Она осушила рюмку и подлила себе еще. – Под венец отец ведет. Танец еще. Танцевать-то умеешь?
– Никакого умения у меня нет, – процитировал Лев Егорович. – А обыкновенное желание жить по-человечески…
– Простит когда-нибудь. В крайнем случае, когда… ик… помрешь. – Смерть встала со стула, покачнувшись. – А давай станцуем.
Они кружились по узенькой кухне под мелодию из скрипучего советского радио.
Даня давно понял, что люди по-разному смотрят на конфликты. Дед легко заводится, но быстро отходит. Отец конфликты решает чужими руками, сам их избегает. Колька соседский сам конфликты создает – забавы ради, от врожденного ехидства и бесноватости. Ева всегда пыталась сглаживать любую ссору, она не боялась извиняться и признавать себя неправой. Сам Даня во время спора глупо улыбался, что только раззадоривало оппонентов. Он боялся конфликтов, несся от них, даже во время ссоры, в которой он не участвовал, – глаза рукой закрывал, как будто опасаясь, что и его захлестнет, на него переметнется, точно вирус. Мама же питалась конфликтами. Она с легкостью вступала в любую перебранку, ничего не страшась и как будто набираясь от них сил. Энергетический вампир. Стройный и хрупкий, но от того не менее кровожадный.
Когда Даня шел к деду, он хотел просто хорошо провести вечер и узнать, с чего старик решил вдруг отмечать День Победы. Теперь он мечтал об одном – укрыться. Спрятаться, как в детстве, под одеяло с фонарем и книгой. И ничего-ничего не слышать. Закрыть лицо руками, чтобы чувствовать себя в безопасности.
От пальцев деда пахло табаком и старостью.
Даня убрал широкую ладонь с плеча и выпил еще рюмку. Всмотрелся в грустные глаза Льва Егоровича.
– Может, объяснишь?
– Чего? – Дед начал нарезать хлеб.
– Вы же не общаетесь с мамой!
– Я стар, Даниил. Времени ждать совсем не осталось.
– Но меня-то ты зачем приплел? Мирились бы без меня. Ты же знаешь – мы с ней как кошка с собакой!
– Я не общаюсь с дочерью. Моя дочь не общается со своим сыном. Это не дело.
– Одним махом всех примирить? Это она тебя надоумила? – Даня кивнул в сторону комнаты-кладовки-приюта.
– Ты Мару не трожь. Так совпало.
Помолчали. За окном сигналили автомобили. Сквозняк отворил приоткрытую форточку, и прохладный воздух вихрем пронесся по полу.
– Де, может, не надо, а?
– Мы поговорим и все обсудим.
– Она сожрет нас живьем.
– Зубы раскрошатся – нас грызть.
– Не пойдет она на перемирие.
– Сюда она все же приедет.
– Ты ее сам попросил?
– Сам. И она сразу согласилась.
Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.
– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.
И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:
– Так поражает молния, так поражает финский нож.
А потом добавил громко:
– Входи!
Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.
Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.
Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.
Ева пыталась закрыть свой чемодан.
– Опять барахла всякого набрала?
– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.
– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!
Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.
Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела взять с собой Ева. И она была довольна. Жаль, платье ей было суждено надеть только одно. И надевали не на саму Еву, а на оставшееся от нее тело. Плоть – не больше.
Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…
– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…
– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.
– Палец-то – твой.
– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.
– Еще за одной? – предложила Смерть.
– Будет. Спать надо.
Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.
– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.
– Она так смотрела… – повторил он.
– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?
– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.
Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.
Они сидели за столом втроем в зале.
У дальней стены стоял старый диван. Над ним висел настенный ковер – казалось, он посерел от времени. Посреди комнаты дед раскрыл длинный семейный стол. Телевизор в углу у окна рассказывал о прошедшем днем параде. По экрану то и дело проходили всполохи помех. Голос диктора потрескивал в эти моменты.
Даня уставился в свою тарелку и старался не поднимать глаз. Мама сидела, полуобернувшись к телевизору. Попивала красное сухое и вслушивалась. Дед уплетал ужин. Макароны по-флотски – его фирменное, еще с армейских времен, блюдо.
Молчали.
Даня хотел, чтобы никто не заговорил. Доедят спокойно, дослушают до прогноза погоды, парой фраз перекинутся и разойдутся. Идеально же! И ругаться ни с кем не придется, и отношения выяснять, и вот это вот все.
Дед налил водки, быстро выпил и подошел к маме.
Даня чувствовал, как заколотилось у него сердце.
Дед взял с угла стола пульт. Выключил телевизор. Приобнял маму за плечи и развернул к себе. Даня приложил ладонь к груди. Сердце пыталось пробить брешь в решетке ребер – казалось, что ему это удается.
Дед сел на колени. Теперь он и сидящая на стуле мама смотрели друг другу прямо в глаза. Даня видел, как дрожит вслед за подбородком седая дедова борода. Видел, что у мамы уже потекла слеза. Скатилась по щеке и каплей росы набухла на губах.
Тишину нарушало только тиканье настенных часов. Машины за окном замолкли. Пахло мясом и водкой. Даня почувствовал, как тяжелеет голова – от алкоголя, от волнения и от немой сцены, разыгравшейся перед ним.
Они все еще молчали. Отец на коленях перед дочерью. Это не выглядело так, будто они играют в гляделки. Или пытаются пересмотреть друг друга. Нет, Дане казалось, что это не соперничество, но диалог. Сейчас их взгляды говорят больше, чем любые слова. Кажется, они понимали друг друга.
Наконец они одновременно выдохнули. Как будто все это время удерживали дыхание. Мама принялась утирать слезы, дед положил седую голову маме на колени.
– Как же долго, пап, – сказала она.
– Невозможно долго, – подтвердил дед. – Непростительно долго.
Мама погладила его плечо.
– Я много раз хотела… – начала она, но дед быстро прервал ее.
– Нет. Нет, не надо, доча. Ты не знаешь, сколько раз я хотел. Миллион в день иной раз. Как же и впрямь долго. Жизнь. Чертова жизнь.
Дед встал. Поднял маму со стула. Крепко обнял.
Даня переживал, что она хрустнет и разломается напополам от медвежьих дедовых объятий.
– Теперь ты. – Он кивнул Дане, высвободив маму из объятий.
– Что… Что… я?
– Иди и извинись перед матерью, кретин.
Даня отвернулся. Сложил руки на груди. Уперся взглядом в настенный ковер. Сделал вид, что внимательно изучает узор.
