Валерий Андреевич Рыженко "Книга абсурдов и любви"

Недостатка в размышлениях не было. Был недостаток в хлебе насущном. Вика сориентировалась на залохматившегося деда с пузатым рюкзаком, от которого шёл такой аппетитный запах, что она заткнула нос клочками билета для проезда в общем вагоне.

Старик так виртуозно и лихо обрабатывал варённые, жёлтые яйца, что скорлупа веером разлеталась по всему вокзалу, даже вылетала в открытые двери, сыпалась на носильщиков и таксистов, которые сочно матерились, грозились найти яичную сволочь, чтобы припечь, но сволочь не находилась, так как прибывавшие поезда с хлебными провинциалами требовали самого пристального внимания. Вдобавок дед ещё так вкусно чавкал и чмокал, что оголодавшие из – за буфетных жирных цен пассажиры смотрели на него со злобой ядовитой змеи.

– Чтоб Вы сделали, дедуля, – ласково начала Вика, пытаясь намагнитить прожорливого старика на добрый ломоть хлеба с яйцом, – если б узнали, что в этом городе дюже сильно страдает человек.

Прожорливый загнал неочищенное яйцо в рот. Вика выдержала паузу.

– А чтоб вы сделали, дедушка, – совсем ласково заворковала она, – если б узнали, что этому человеку хочется есть?

– Пожелал бы доброго аппетита, – разрядился дедушка и подмял рюкзак под ноги.

– А если у этого человека нет даже копейки на пирожок! – возмутилась Вика.

– Посоветовал бы купить бублик, – припечатал взъерошенный дед и засунул руки в карманы.

– Человек с голодухи умирает.

– А я при чём.

– Яйцеед, – приварила Вика, не ожидавшая такого оборота, – сам гам, а другим хрен дам.

– Руп штука, – огрызнулся старик.

– Да, если б у меня был руп, – запустила со злости Вика, – я б тебя яйцами засыпала выеденный гриб – сморчок.

Прокачала. Самой стыдно стало.

Покинув непобеждённого деда, который принялся за «работу» с ещё большим усердием, Вика закружила, как по заколдованному кругу.

В привокзальном парке она наткнулась на пятнистого дога, который вытаскивал пустые бутылки из – под деревянных на железных лапах лавок и затаривал их в рванные авоськи на боках.

– Креативная собачки, – сказала Вика, когда дог изъял у неё бутылку из- под кофты.

Она вернулась на вокзал. Десятиминутное тщательное наблюдение за упитанными, кадушечными буфетчицами обнаружило потайные карманчики, пришитые с внутренней стороны узорчатых фартуков. Старшина отмачивал раскалённую макушку вафельным полотенцем, когда появилась провинциалка. Он отодвинулся за шкаф.

– Сколько дашь бабок, – сказала Вика, – если я покажу тебе воров.

– Ты что, торговаться пришла? – тихо начал старшина.

Из дежурки её вывели без бабок и посадили на лавку, предупредив: в следующий раз выведут в колодках под ледяной душ.

Вика понадеялась на милость столетней старушки с прогалинами на голове, но та умыкнула к дежурной комнате милиции, из которой старшина вёл наблюдение за Викой в бинокль со стократным увеличением.

Когда в желудке начались сейсмические толчки, провинциалка двинулась к буфетам, которые плотно окружали пассажиров. Она думала сама показать народу потайные карманчики под узорами.

– Что ищем? – спросили Вику, когда она готова была высказать свои наблюдения.

– Жрать хочется!

– Жрать всем хочется, – рявкнула с макаронными губами буфетчица. – Жратву зарабатывают гигантским трудом.

– Я живу среди гигантов, – пробормотала Вика.

Пришла она в себя в медпункте: тесной каморке с лежаком и обедневшими стеклянными шкафами с множеством пыльных полочек, на которых теснились паутинные пузырьки. На электроплитке жарились блестящие шприцы. На подоконнике умирал отощавший фикус. Врач в обдёрганном и замызганном халате, полы которого волочились по полу, напоил горькой микстурой и закрыл потускневшие глаза.

– Это от непривычки, – пояснил он. – Город. Темпы. Деревня – рай.

– От непривычки, – согласилась Вика, чувствуя слабость в собственных опорах, которые могли дать очередной сбой.

– И от впечатлений, – добавил врач. – У нас дворцы, театры…

Он пропустил свою мысль по кругу: теперь в городе был рай, а в деревне – глушь.

– И от впечатлений, – согласилась Вика. – У вас тут носильщики, таксисты…

– Что таксисты, – врач погрузился в дрёму. – Тут мировая культура. А все некогда. Труд, труд…

Срочно нужна была копейка. Вика чувствовала костьми кожу, она была шершавой, как наждак, и думала: скоро кожа протрётся, и она рассыплется, словно куча дров. Под вечер Вика уже видела дыры в тех местах, где кожа обтягивала    коленные чашечки.

Она зашла в мебельный магазин и предложила свои услуги двум грузчикам с бусугарным запахом, которые загрузили её трёхстворчатым шкафом.

– Одна я его не утащу! – сказала Вика.

– А вдвоём мы и сами справимся.

Вика побывала в прилегающих к вокзалу торговых точках.

– Дай рубануть, – сказала она мясникам с академическими значками.

– Рубани, – ответили они. – Вон той старушке.

Щёки старушки прилипли друг к другу. Вика отхватила самый лучший кусок: телячью мясистую грудинку.

– Дура, – сказали мясники.

Мясо оказалось у разбитной дамочки со щёками, похожими на ливерную колбасу.

Оставалась надежда на псалмы и баян. Сто пятьдесят псалмов Вика знала, как таблицу Пифагора. На гармошке могла выдать барыню с переборами. Во дворце культуры для железнодорожников (в приплюснутой к земле одноэтажке) Вика выдала барыню.

– Ваня, – махнул стриженный под нулёвку администратор.

С Ваней Вика была незнакома, но то, что он оказался неподъёмным для грошей, она узрела.

Из культурного учреждения провинциалка переместилась в божественное: приземистую церквушку с пустотой внутри, в которой гулко раздавались шаги.

– Самому нужны бабки, – сказал с упитанными телесами поп с запахом ладана и смирны.

Вика вернулась на вокзал.