– Сам сочинил? – шёпотом спросил Ярдис, на что Каннам лишь скупо кивнул.
– Пока не очень хорошо выходит. Но я научусь, чтобы хорошо…
***
– Шестеро, – негромко произнёс отец наирей, и эхо многократно усилило его голос, разнесло по всему Кйархи – главному ритуальному залу брастеона. – Шестеро амарганов в год – это хорошо. Хвала Первовечному, если ни один из вас не оступится, не прислушается к шёпоту Неименуемого, и в конце своего земного пути воплотится в Йамаране, продолжив путь в вечности…
Мальчики сидели на пятках, положив ладони на колени, на каменном мозаичном полу, гладком, словно лёд на реке, и таком же холодном. Серо-коричневые стены Кйархи поднимались едва ли не до небес и заканчивались высоким сводчатым потолком, расписанным золотой вязью. Сквозь узкие окна-бойницы, располагавшиеся вдесятеро выше человеческого роста, смотрела звёздная ночь, и даже с такого расстояния мальчишек достигало её влажное осеннее дыхание. Скамей в Кйархи не было, лишь каменный ритуальный стол в полукружье алькова на возвышении у северной стены да деревянный стол поменьше – перед его ступенями.
Варнармур оказался настоящей крепостью: грубый, будто выточенный целиком из скалы, суровый и величественный, обнесённый сплошной высокой стеной с единственными воротами. Вассалов в ворота не пустили, мальчишек приняли скетхи – двое молчаливых юношей в светло-серых свободных штанах и туниках. У обоих по выбритым вискам змеились ритуальные татуированные надписи, а длинные волосы были заплетены в косу от самого лба. Скетхи проводили мальчиков через широкий, чисто выметенный двор в Кйархи, на полу которого уже сидели, ошеломлённо озираясь, четверо таких же мальчишек, как Ярдис и Каннам. Видимо, их отряд прибыл к стенам Варнармура последним, потому что, стоило новоприбывшим опуститься на коленки, в зал вошёл отец наирей.
Ярдис представлял владыку Варнармура под стать брастеону: грозным великаном в три человеческих роста, с грубой, обветренной кожей, морщинистым, может быть, уже седым, но крепким. И обязательно – с кустистыми, вечно нахмуренными бровями. А в зал вошёл, бесшумно переступая босыми ногами по ледяному полу, сухонький смуглый старик. Лысый, с бородой, будто приклеенной к кончику подбородка и заплетённой в косицу до самых чресл. Кожа его и правда оказалась морщинистой и обветренной, а сцепленные перед грудью в замок руки – жилистыми, с сильными и длинными узловатыми пальцами. Глаза же его не выцвели от прожитых лет, и даже в полумраке Кйархи сияли пронзительно-голубым, и смотрели цепко, но всё же немного отстранённо. Старик носил длинную красную тунику с разрезами до пояса, в которые выглядывали просторные оранжевые штаны, плотно перехваченные тесёмками на щиколотках.
– Шестеро, – негромко произнёс отец наирей, и эхо многократно усилило его голос.
– …В Варнармуре, обители великого Превоплотившего Маурума, вложившего арух в первый Йамаран, вы проведёте двадцать лет, насыщая своё тело умениями, а разум – знаниями, постигая искусство внутреннего сосредоточения и упражняя арух в молитве.
Ноги у маленьких амарганов уже начали затекать – мальчики не привыкли сидеть на пятках так долго, но ни один из них не смел ни шевельнуться, ни даже вздохнуть: все шестеро слушали неспешную речь отца наирея.
– Боевые искусства и науки, священные тексты и физические упражнения станут не только частью вашей жизни, они станут частью вас самих. Всё, что вы потребляете, всё чего касаетесь, впитывается в арух, оставляя в нём отпечаток. Арух хранит всё: любой навык, любое слово, любую мысль. И с сего момента вы должны особенно внимательно относиться к тому, чем его наполняете. – Отец наирей оторвался от собственных, сцепленных в замок пальцев и глянул поверх мальчишеских голов, но создалось впечатление, что заглянул каждому в разум – кто-то даже невольно поёжился. – Для начала: никаких скверных мыслей и пустой болтовни в эту ночь. А утром начнётся ваше обучение. Через пять лет вам обреют виски. Через десять – нанесут священные письмена. Через пятнадцать – нарекут имя Йамарана и даруют темляк: сначала он послужит вам чётками, а после вашего Превоплощения в Йамаране его привяжут к рукояти клинка. На двадцатом году обучения, после ритуала Превоплощения, вы сбудетесь в Йамаранах.
– Мы умрём? – спросил один из мальчишек. Голос его старался звучать бойко, но, подхваченный гулким эхом, показался ещё более тоненьким и беззащитным.
Отец наирей улыбнулся – об этом сказали потеплевший взгляд и лучики морщинок, брызнувшие в разные стороны от уголков глаз, хоть губы его и не дрогнули, оставшись сложенными в строгую тонкую линию.
– Вы потратите себя на Йамаран, который сделает вас долговечнее. В этом смысл вашей человеческой жизни, – с расстановкой произнёс он. – Вы, – он мягко указал пальцем на каждого, словно пересчитал по макушкам, – это не ваше бренное тело. Вы – это ваш бессмертный арух.
Босые ступни отца наирея плавными шажками смерили холодный пол вдоль мальчишек и обратно, прежде чем он продолжил:
– Но его недостаточно, чтобы сбыться в Йамаране. Первовечный даровал вам арух, теперь вы должны стать достойными Превоплощения. Это тяжёлая работа, но нет оправдания тем, кто истратит бесценный арух на глупости, а уж тем более – запятнает тьмой.
– Но разве же можно истратить арух? – спросил всё тот же мальчишка, по одёжке – городской, видимо, оттого и такой смелый.
– Можно наполнить его дурным, – вновь улыбнулся тонкими морщинками отец наирей, чуть поклонившись спрашивающему.
– И не останется места на доброе? – не унимался тот.
– Вы можете питать арух безгранично. И добрым, и дурным, он вместит всё. – Отец наирей скользнул взглядом по мальчишкам, на миг задержавшись на лицах Каннама и Ярдиса. – Представьте, что в чан с вареньем из черницы попало несколько гнилых ягод. Каким окажется на вкус это варенье? Таким ли, как то, что сварено лишь из отборных ягод? – мягко спросил он, ни к кому из них не обращаясь, но каждый из мальчиков остро почувствовал, что спрашивает отец наирей именно у него, и каждый в уме своём ему ответил, и отец наирей, словно услышав их дружное «нет», вновь улыбнулся, и опять – одними лишь морщинами. – Всего нескольких гнилых ягод достаточно, чтобы забродил весь чан. Так же и любой гнилой поступок, гнилое слово, даже подгнившая мысль оставят след. Не изничтожишь их вовремя – сгноишь весь арух. – Он помолчал пару мгновений. – Если вам всё ясно, отвечать надо: «да, отец наирей», – кротко заметил он.
– Да, отец наирей! – хором ответили мальчишки.
– Да хранит вас Первовечный от всякого зла. Беспорочного вам сна, амарганы. Вы уже ступили на путь светлой работы и завтра сделаете на нём первый шаг. И да порвутся нити, сшивающие вас с бренностью этого мира!
Про нити мальчишки сначала ничего не поняли, но потом начали догадываться. Все их привязанности, привычки, все «мирские излишества телесные» накрепко привязывали их к привычной человеческой жизни. А амарганам жизнь предстояла иная, в стальном клинке, и время их пребывания в человеческом теле служило лишь подготовкой к уготованному им служению, начинавшемуся после Превоплощения. Поэтому нити, связывающие амарганов с привычным им миром, одна за другой отсекались. С каждым годом дисциплина становилась всё строже, условия жизни – аскетичней, занятия – сложнее, свободного времени, которого и так с самого начала у мальчиков было лишь по два часа в сутки, – меньше, а дни свиданий с родителями сокращались с четырёх в год до одного в два года.
Мальчики-ровесники жили в одной келье, спали на шершавом каменном полу, и у каждого была лишь тонкая подстилка из шерсти авабиса, которой они могли либо укрыться, либо лечь на неё, либо свернуть её под голову.
Когда они впервые увидели такое «убранство» своей спальни, кто-то тихонько расхныкался, кто-то испугался, а Ярдис тайком облегчённо вздохнул: «Всё ж не на гвоздях!»
Вещи у них действительно забрали, разрешив каждому оставить лишь один предмет на память о доме, и выдали по две пары штанов свободного кроя и туник. И те, и другие оказались великоваты – на вырост.
Утро в брастеоне начиналось задолго до света с молитвы и ледяных обливаний. В распорядке дня не оставалось места для собственных желаний. Ежедневные занятия включали три направления: упражнения в молитве, обучение наукам и практикам, послушания. Под послушаниями подразумевались дежурства и помощь в хозяйственных работах в брастеоне. Науки и практики делились на четыре части: первая была направлена на тренировку силы, ловкости и выносливости амарганов; вторая воспитывала их терпение, упорство и выдержку, третья взращивала веру, верность и уважение, а четвёртая развивала ум и бесстрашие.
Начинали с малого, но сложность занятий неуклонно росла.
Сам отец наирей не преподавал, но приглядывал за каждым первогодкой, выборочно посещая занятия и послушания.
– Лёгким должно быть ваше тело, но не ваш путь, – говорил он, когда мальчики стояли на одной ноге на маленьких чурбачках, с наполненными водой плошками на голове. – Успешен тот, кто мучительно преодолевает себя и препятствия. Тот же, кому всегда легко, скучает и расслабляется, перестаёт совершенствоваться, а это есть смерть! – и мальчики напряжённо сопели, изо всех сил удерживая равновесие, превозмогая колотьё в затёкшей ноге, лишь бы простоять на своём чурбачке, не расплескав воды, на миг дольше, чем простояли в прошлый раз.
– Любое дело ведёт тебя к Первовечному, – говорил он, вылавливая из общего котла с ещё не закипевшей похлёбкой плохо очищенные послушником корнеплоды. – Ты хочешь вымостить свою к нему дорогу недобросовестно очищенными плодами? – и послушник тут же кидался переделывать, стремясь довести результат до совершенства.
– Размышления и молитва питают ум и расширяют арух, – говорил он, и клюющие носом на практике внутреннего сосредоточения и внутренней тишины маленькие амарганы покусывали изнанку щеки, чтобы не уснуть, сидя на коленках с закрытыми глазами во дворе Варнармура в любую погоду вместе со старшими. Вот только молитва старших занимала несколько часов, а младших хватало пока лишь на несколько минут. Тех, кого угораздило заснуть, дежурный учитель несильно хлестал по рукам тонким хлыстиком, и мальчики, вынырнув из дремоты, со всем почтением благодарили учителя за то, что он заботится о выполнении их урока.
В Варнармуре телесные наказания не поощрялись, мальчики здесь быстро привыкали к порядку и установленным правилам, и если что-то нарушали, то либо по глупости (и тогда с ними проводились воспитательные беседы, а после – искупительные работы), либо по слабости (но в этом случае их наказывал собственный стыд перед наставниками и братьями). Розгами карались лишь ложь и доносительство.
– Верный верен всегда и во всём, – говорил отец наирей. – Не может быть верным тот, кто предал хотя бы в малом. Только верность рождает силу. Неверный сложен из черепков, толкни – рассыплется. Верный же отлит из стали.
Скетхам запрещалось проливать чужую кровь даже случайно, поэтому все боевые техники и искусства, в том числе и у старших, постигались без применения оружия. Амарганы сами станут оружием, поэтому в человеческом теле им нужно постичь тактику, научиться правильно видеть, правильно чувствовать и правильно мыслить, дабы вести руку Чёрного Вассала, став полноценным его союзником, а не бессмысленным куском заточенного железа.
– Сейчас вы видите глазами, слышите ушами, мыслите головой, – сказал отец наирей на одной из вечерних бесед, которые еженедельно устраивал для младших в первый год их обучения, собирая их за тёплым травяным питьём вокруг большого костра на заднем дворе Варнармура. – Со временем вы расширите и натренируете свой арух настолько, что органы чувств вам не понадобятся, вы сможете видеть, слышать и размышлять вне человеческого тела. После Превоплощения между вами и Чёрным Вассалом установится тонкая связь…
– Мы сможем читать мысли друг друга? – спросил всё тот же бойкий городской мальчишка. Теперь Ярдис знал, что зовут его Рима?р.
– Не совсем, – откликнулся на вопрос отец наирей, поболтав в глиняной кружке остатки терпкого смолистого взвара. – Вассал почувствует ваш посыл, как свои инстинкты.
– А мы?
– А вы будете ощущать его амрану и все её полутона.
– А если Вассал умрёт? Что тогда станет с его Йамаранами?
– Их передадут следующему Вассалу…
Ярдис очень любил эти вечерние беседы с отцом наиреем. Его влекло всё новое, всегда хотелось узнать больше, а учителя на уроках, хоть на дополнительные вопросы и отвечали, но убегать далеко за границы программы не позволяли: она и так была слишком плотной и насыщенной, на глубокое изучение какой-то отдельной проблемы просто не хватало времени. Зато отец наирей на вечерних встречах мог говорить на любые темы и, казалось, знал всё на свете.
Он много рассказывал о Первовечном, вдохнувшем амрану или арух в людей; о том, что амрана не существует сама по себе – она часть общей материи, и поэтому все люди на земле пусть чуть-чуть, но связаны, влияют друг на друга, а специально обученные Вассалы входят в контакт с Йамаранами. Рассказывал о Превоплотившем Мауруме – избранном ученике Первовечного, который первым научился превоплощать арух амарганов в Йамаранах. Рассказывал о «перевёрнутых амарганах» – санги?рах, кровавых служителях Неименуемого, которые, якобы, рождаются не чаще, чем раз в сотню лет и могут с помощью тёмных ритуалов вытягивать частицы аруха из собственной крови, вкладывать их в предметы или даже людей, управляя ими на расстоянии силой своего аруха, как куклами на верёвочках. Но вне тела сангира частицы его аруха быстро погибают. Рассказывал отец наирей и о само?м Неименуемом – о том, о ком принято молчать, предостерегающе-испуганно округлив глаза.
– Первовечный един и вездесущ. Он создал мир, наполненный своим сиянием, из которого ткутся человеческие амрана и арух. В древние времена люди видели его свет, и их самих окутывало сияние амраны; у одних она светилась сильнее, у других – слабее. И однажды люди решили, что те, чья амрана сияет ярче, достойнее тех, чья не столь ослепительна. Так родились зависть и презрение, начались ссоры. И тогда Первовечный угасил видимое сияние человеческой амраны. На время люди примирились между собой, но, отвыкнув от священного света, их глаза уже не переносили сияние самого Первовечного.
Однако угасить это сияние значило бы и угасить всю жизнь в этом мире, ибо оно её питает, как солнечный свет питает зелень листов. И тогда люди потребовали, чтобы Первовечный отделил им частичку мира и освещал бы её чуть-чуть, сквозь мембрану. И он разделил мир надвое: на Бытие, что отведено людям, и на Небытие, заполненное светом Превовечного, откуда приходит амрана, наполняющая человека при его зачатии, и куда уходит она после его смерти. Мембраной между мирами стала тьма – это есть Неименуемый. Неименуемый не может проникнуть в Бытие, но сияние Первовечного в Небытии для него невыносимо.
Когда амрана на миг разрывает мембрану, чтобы проникнуть в Бытие, осколок тьмы застревает в ней, словно злое семя в доброй земле. Это семя даёт первый росток в вашем возрасте: человек впервые начинает слышать глас Неименуемого, нашёптывающий ему дурное. Если к нему прислушиваться, осколок тьмы будет расти, а глас Неименуемого – крепнуть, пока не отравит амрану полностью, пока не вытеснит глас Первовечного. А потом Неименуемый захватит тело человека, воплотится в нём, чтобы прожить свою тёмную жизнь в Бытии, подальше от сияния Первовечного, сея вокруг мрак и заглушая свет.
– Выходит, Неименуемого создал Первовечный? – спросил Римар. – Зачем же он это сделал, раз тот лишь вредит людям?
– Не совсем так. – Отец наирей помолчал, глотнул взвара и налил себе добавки из пузатого глиняного кувшина. – Тьма появилась как следствие разлада между людьми и Первовечным. Как итог того, что человек возомнил себя отдельным и самостоятельным, захотел отгородиться от части сияния Первовечного, позабыв, что амрана есть часть этого сияния. Отныне Первовечный даёт человеку выбор, кого слушать: свет или тьму. И за чьим словом идти. Но будьте бдительны: Неименуемый никогда не начинает с дурного. Сначала шёпот его едва уловим и склоняет к чему-то безобидному, даже доброму. Но это лишь иллюзия, и подобное «добро» всегда ведёт прочь от света.
«Вот оно!» – подумал Ярдис и испугался до холодного пота под воротом туники. Вчера, выполняя упражнение с деревом (нужно было обхватить ствол и напрячь все мышцы, словно хочешь вырвать дерево из земли, и в таком напряжении стоять, сколько хватит сил), он отвлёкся, рассеялся и засмотрелся на муравьёв, тащивших мимо его лица мёртвую букашку. Муравьи работали так дружно, а наблюдать за ними оказалось так интересно, что Ярдис и не заметил, как позабыл и о концентрации ума, и о молитве, и даже о выполнении упражнения: мышцы его расслабились, и он просто стоял, обняв дерево, и увлечённо глазел на муравьёв. Спохватился раньше, чем это заметили наставники, но стыда за случившееся не убавилось. Казалось бы: ну что такого – секундочку проводить взглядом муравьиный отряд? А вот он какой, оказывается, глас Неименуемого…
[1] Акумант – златопёрая птица с красным венчиком и красным хвостом. Размером с гуся, и шею имеет столь же длинную, а хвост распушает подобно вееру, и он служит акуманту третьим крылом. В природе акуманты встречаются редко. Народ издревле приписывает им магические свойства: считается, что своими крыльями и хвостом акуманты закрывают младенцев от бед, поэтому матери часто расшивают акумантами детские рубашки. «Справочник растений и тварей, диких и одомашненных, расселённых на просторах благословенной Гриалии».
[2] Южный Харамсин – южный предел Гриалии, здесь находится столица Хисарет и твердыня цероса.
[3] Северный Ийерат – северный предел Гриалии, среди холмов которого лежит брастеон Варнармур.
3. Бежать и не оглядываться
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
– Сночуй у нас, Зору?нка! – ещё раз предложила дородная женщина, протягивая девушке корзинку с тёплыми пирожками, укутанными в полотенце. – Поздно уже, а тебе лесом идти.
Зорунка – подруга её средней дочери – откинула за плечо богатую льняную косу:
– Матушка велела возвертаться, так что пойду уж, а то пирожки простынут. Да и не лес там – так, перелесок. Недолог путь, до ночи одолею.
– Ну, как знаешь, – проворчала женщина, продолжая глядеть неодобрительно. – В Тирса?рах вон, сказывают, веросерк завёлся.
– Да ну, маменька, – вмешалась дочка, – не пугай Зорунку, веросерки отродясь из сказок в наш мир носу не казали!
– Не казали, а девку тамошнюю кто-то задрал, пока она по ягоды ходила и от подружек отстала. Нашли только спустя ночь.
– Так, может, медведь? – пожала плечами Зорунка.
– Может, и медведь. Вот только вспороли её от чресл до горла ровнёхонько, рёбра выворотили и сердце вынули. А чтобы зверь её грыз – так и нету на то следов.
– Девку-то, часом, не Амри?нкой звать? – усмехнулась дочка, боязливо передёрнув плечами. – Коль она, так и не бывало у неё сердца отродясь. Скольких парней измучить за свою весну успела!
– А ты не зубоскаль на чужое-то горе, в наш двор накличешь! – цыкнула на неё мать. – От Тирсар до нашей Малой У?льчи рукой подать. Может, всё-таки переночуешь? – перевела она взгляд на дочкину подругу.
– Да нет, тётушка, пойду я. Пирожки стынут.
Лесок и правда был невелик, а сразу за ним – родная деревня, Большая Ульча. Под сенью деревьев сумерки казались гуще, а подступающая осень – ближе: под ногами вовсю шелестело золото бирши – она начинала сбрасывать листья раньше прочих, ещё с августа. Зорунка шла, шурша по ним длинным подолом, и по сторонам старалась не глядеть: а ну как в полумраке примет корягу за чудище? И так боязно. Хотя чего бояться: этой тропкой она ещё в детской рубашонке в гости к соседям бегала, черницу тут собирала и песни пела, вторя птичьим трелям. Но сейчас в лесочке стояла глухая тишина, какая воцаряется, когда день перекатывается в ночь, а лето – в осень. Зорунка перехватила тяжёлую корзинку в другую руку и тихонечко запела – всё ж веселее. В просветах меж ветвей уже мигали огоньки, затепленные в окошках деревенских домов. «Вот и добралась», – улыбнулась Зорунка, вновь перехватывая корзинку.
Вдруг откуда-то, словно принесённый невесомым ветерком, прилетел звук: тонкий, на грани слышимости, похожий на манок, каким охотники подзывают псов. Зорунка остановилась и, затаив дыхание, вслушалась. Но кругом стояла всё та же глухая тишина. «Померещилось? Иль в ушах с устатку звенит?» Она подождала немного, но звук так и не повторился. Зорунка двинулась дальше, на деревенские огни. Листья шуршали под её башмачками, разлетались, сметаемые длинным подолом, завивались в маленькие смерчи. Протяжный и заунывный зов манка повторился, и теперь Зорунке точно не почудилось. Она остановилась, и тут будто невидимая рука провела по опавшим листьям, смахивая их с обочины прямо на тропку перед девушкой.
– Что за диво? – прошептала Зорунка. – Вроде ж и ветру-то нет…
Она помялась с ноги на ногу, не решаясь переступить нанос из листьев, перехватила корзинку. Вновь глянула на деревенские огоньки, по-птичьи рассевшиеся на ветках, и подхватила подол.
В этот раз манок прозвучал ещё ближе и тоскливей, и у Зорунки аж сердце захолонуло. Листья взвихрились, поднялись высоко, заметались, зашелестели чужим, страшным шёпотом, подняли с земли мелкие веточки и клочья мха. «А ветру-то так и нет…» – отстранённо подумала девушка, остекленело таращась на лиственные вихри, что становились всё плотней и плотней.
Что-то росло внутри них, невидимое, бестелесное. Оно дышало в лицо Зорунке густым и красным, смотрело хищно и бесчувственно – живые так не смотрят. Манок пел призывно, холодно и страшно. Нужно было бежать, бежать и не оглядываться, бежать до деревенских огней – они уж так близко, рукой подать! Но девушка всё стояла и смотрела, смотрела, не в силах сдвинуться с места, пока корзинка не выпала из её дрожащих пальцев, рассыпав тёплые ещё пирожки Зорунке под ноги. И тогда она метнулась, что есть сил, но не к деревенским огням, а назад, в сгущающийся сумрак перелеска.
***
– Эту не бери, кириа. – Кавьяльный отпихнул тощую, красную в бурый крап морду молодого кавьяла, высунувшуюся в щель над затворкой загона. – Дурная она. Да и окрас – будто кровью забрызгали. Добра не принесёт. Вон того возьми, хороший!
Кавьяльный провёл Тшеру по засыпанному сеном проходу дальше, приоткрыл дверцу стойла.
– Загляни, кириа! Вот этот – красавец!
Тшера сделала шаг, но что-то удержало её за мантию. Она обернулась: красная в бурый крап кавьялица поймала её зубами и осторожно тянула на себя.
– Ах ты, паршивка! – зашумел хозяин, заметив непотребство, и замахнулся на кавьялицу.
Та зажмурилась, прижала уши и вся скукожилась, ожидая удара, но край мантии не выпустила.
– Отдай, тебе говорю! – Хозяин щёлкнул её по носу и не без натуги высвободил ткань из её клыков, извинился перед Тшерой. – Говорю ж – дурная! Только породу срамит. Таких в расход надо, туда ей и дорога. В этот год и без неё приплод богат. Вот, кириа, возьми вороного, красавец! В цене уступлю, коли сговоримся.
Вороной и правда оказался кавьялом хоть куда! Поторговавшись для виду, уговорились за три четверти от назначенной цены и пошли к выходу. Красная в бурый крап жгла их спины взглядом влажных коричневых глаз. Тшера чуть замедлилась, обернулась. Во влажных коричневых глазах сверкнула надежда.
– А эту куда? – спросила у кавьяльного.
– Так в расход же, куда такую, – отмахнулся тот. – Бестолковая, да ещё и кусачая не в меру. И окрас неблагородный. Дрянная порода, дурная кровь. Кому она нужна?
Тшера с минуту молчала, разглядывая кавьялицу. Та смотрела в ответ – не жалобно, а даже с каким-то вызовом.
– А если я возьму, за треть суммы уступишь?
– Да куда тебе эта забота, кириа! Не под стать Чёрному Вассалу на эдакой огульке ездить, бери вороного, сговорились уж!
«Чёрный Вассал сама ещё вчера была среди знатных юношей – вассальских учеников – эдакой огулькой, срамившей породу. Но не вся порода итоговые испытания выдержала».
– Покажи её, – потребовала Тшера.
Кавьяльный помялся, вздохнул девичьему неразумию, но загон, делать нечего, открыл. Кавьялица выскользнула ржавой молнией, на мягких лапах обошла вокруг Тшеры и уставилась ей глаза в глаза. Вызов в её взгляде стал ещё красноречивей: «видишь, мол, как отличаюсь я от остальных? Дрянная порода, дурная кровь! Из меня кавьял, как из тебя – Чёрный Вассал. Хватит у тебя духу, ну, хватит ли?»
