Не до конца понимая это слово, я задавался вопросом: как можно бороздить небо? Ведь это не огород… И что за плуги у них такие?
Лежа на мягкой завалинке из опилок, которая опоясывала весь дом по кругу, защищая его от стужи в зимнюю пору, а летом от жары, я целился из рогатки в оцинкованную ванну, висевшую на заборе у Селивановых. От попадания по ней дорожной галькой, их Байкал, привязанный к стайке, подпрыгивал как ошпаренный, лаял, вертелся вокруг себя, озирался по сторонам и снова сворачивался калачиком. Я держался за живот, давясь от смеха, в то время как дядя Гриша, старший сын бабки Селиванихи, бранился на пса через распахнутое окно летней кухни, стоявшей рядом у дома. К слову, хоть он и был здоровенным детиной, сам был бездельником, все на здоровье жаловался, и своим старикам по хозяйству помогал только из-под палки. Мастером он был в другом бесполезном деле – умел по цвету и запаху градус самогонки определять. Нальет, покрутит стакан, на солнце сквозь него поглядит, принюхается, как наш Грей к миске, скорчит морду как у доктора и выдаст: «Голова уже вышла, тело ядреное чувствую, злое, но до хвостов еще далеко, можно гнать дальше».
Гера мне как-то рассказывал, что «голова» – это первач, который пить не рекомендуется, он очень крепкий, в нем много лишнего, оттого и голова дуреет. «Тело» – это самогон средней крепости, который идет в употребление. А «хвосты» – слабые, и годятся только для разных настоек, которые используются в лечении, например на красном маке. Заливаешь их головки хвостами и настаиваешь несколько недель, потом можно хоть ноги больные натирать перед сном, хоть спину.
После полудня отцом мне было поручено ступать в пекарню и встать в очередь за хлебом.
Набив карманы спелым крыжовником, я брел по вытоптанной стадом коров пыльной дороге, шаркая стоптанными сандалиями с круглыми плоскими носами, похожими на две зеленые жабы. Горячий июльский воздух, как одеяло, накрывал деревенские улицы. Собаки не вылезали из своих будок, спасаясь от жары, гуси бродили по обочинам дорог в поисках зеленой травы, а коровы, на вольном выпасе щедро облепленные гнусом, лениво слонялись от лужайки к лужайке. Птицы, перелетая с дерева на дерево, заранее сговорившись, напевали мелодию тайны леса, и я, свернув пухлые губы в трубочку, тихо подпевал им.
Запах горячего хлеба разносился на всю округу так, что можно было с зажмуренными глазами спокойно прийти в назначенное мне отцом место. Народ толпился у входа в пекарню. Бабки, собирая сплетни последних дней, лузгали семечки, шелуха от которых цеплялась за их подбородки и платья. Босоногая ребятня вилась рядом, вычерчивая свободное место под классики. Зной усиливался. Все ждали одного – когда отворятся ставни пекарни и раздастся дежурная фраза тети Нины Гундаревой: «Тишина! Не больше двух булок в одни руки!» На что в толпе сразу станет еще громче. После выдачи пары лотков, продавщица добавляла: «Разменных нет, здесь вам не кино».
Подойдя ближе, я узнал в толпе Василису, внучку бабы Зои. Она не была красавицей: маленькие темные глазки, конопатая, с медными волосами, которые находили покой, только превращаясь в тугие косы. А тонкие губы быстро меняли свою форму: от добродушной широкой улыбки, когда Василиса была рада, до двух злых полосок, когда она слышала что-то дурное про себя или свою бабку. Бойкая, говорили про таких. В лес заходить одна не боялась и всегда возвращаясь с полным кузовком ягоды или грибов. Даже в пустые годы, будто лешего с руки кормила. А однажды, по прошлой зиме, когда в деревню волки за курями повадились, и мужики наказали бабам да малым по домам сидеть, а сами стали в ружье, так Василиска, приняв бирюка за сорвавшуюся с цепи голодную собаку, тащила зверя по улице за ухо, а тот не упирался и шел за ней как чумной.
Мы учились в одном классе. Успевала она по всем предметам и даже помогала другим. Не знаю, что мне в ней нравилось, но я любил смотреть в ее сторону. И даже пробовал рисовать карандашом на арифметике – удобное расположение у окна на камчатке всегда представляло моему взгляду ее полуоборот. Камчаткой у нас называли задние ряды парт, за которые по обыкновению садились двоечники и хулиганы.
Родителей ее никто не знал, она с младенчества жила со своей старушкой. Мужик у бабы Зои утоп еще по молодости в Парчумке при никому не известных обстоятельствах. Поговаривали, что был хмельным, но на деревне народ любит преувеличивать, да приукрашивать. Ясно было одно – не терпела бабка пьяных с тех пор, и даже не заговаривала с такими, если запах учует. Никто и никогда с того времени ее с женихом не видывал. А без мужика на деревне тяжело, как говорила наша соседка: «И пьянь подзаборная в доме дело найдет».
Баба Зоя ни с кем дружбы соседской не вела, была немногословной и строгой. Ходила в лохмотьях, малость сгорбленно, но без палочки. В ограде – всегда порядок, скотина росла как на дрожжах. И каждый знал, что она занимается темными делами, то есть колдует, и шли к ней на край деревни за помощью. Кто репу себе стряхнет ненароком, кто пальцы на морозе почернит – все лечила. Походит, пошепчет, отвара какого даст и хворь долой. Денег за это не брала, а только то, что из дома несли: сало, муку, разносолы и прочую снедь. Но не вся ее сила в лечении была, могла и худое сделать, если повод имелся.
Случай, который знал любой деревенский, был полным тому доказательством. Приехали из райцентра как-то чиновники по земельным вопросам, ходили по деревне, мерили огороды, ограды, деревья с кустами считали, скотину по головам и всё на бумагу заносили. У тех, у кого не сходилось по доку?ментам – штрафами пугали, грозили отнять лишнее. Кто похитрее был – сунет им баранью ногу, сала копченого или орехов кедровых, и те вопросов больше не имели. Другие же послушно подписывали талмуды, и охали, мол, чем детей кормить, да что сами есть будем…
Пришел один из чиновников и к Зое Афанасьевне. В полдень. Со слов тети Тани Скворцовой, нашей почтальонши, разносившей в тот день пенсию по деревне, дело было так…
Высокий, с чемоданчиком в одной руке и платочком для вытирания потного лба во второй, в изрядно помятом костюме, при галстуке, с прилизанным наверх чубом, с брезгливым и чуть суетливым видом. От самовара вежливо отказался и перешел сразу «к делу»:
– Ты мне бабка голову не морочь, ограда у тебя на пару добрых метров на улицу заступает. Заборчик то перенести придется!
Старушка посмотрела недобро, покачала головой и ответила:
– Не ты его ставил, сынок, не тебе его и переносить. Лучше бы здоровье поправить, вид у тебя усталый.
На что слуга народа почесал затылок и принялся шарить по бумагам, оформлять нарушение.
Баба Зоя снова покачала головой, встала со стула и тайно положила ему в карман пятикопеечную монету, а сама вышла из дома, чтобы Лорда успокоить.
Чинуша кружку хлебного кваса опрокинул на ход ноги, костюм на рукавах поправил и принялся было идти, а дверей найти не может. В какую комнату избы не пришел бы – везде окна, а за окнами ночь, что чернее земли парчумской. Так и бродил он по хате до позднего вечера из комнаты в комнату, пока не взмолился. Начал биться в истерике, прыгать и визжать так, что пятачок этот из кармана и вывалился. Только после этого перепуганный, со взмокшим лбом и растрепанным чубом, вывалился он из дома Новосёловых, и бежал куда глаза глядят, позабыв свои чиновничьи талмуды. А монетка эта, говорят, раньше прикрывала глаза покойнику.
* * *
Очередь в пекарню сбилась плотнее.
– Кто крайний?! – немного стесняясь, выкрикнул я в толпу деревенских.
– Ну я, – не поворачивая головы, сидя на чурбане у завалинки пекарни, ответил старший Травников.
– Буду за вами!
Рыжая тем временем толковала в очереди с учительницей по чистописанию. Я обрывками слышал, что они говорили про школу и нерадивых учеников вроде меня. Самое страшное было услышать про второй год, на который могли оставить за плохие отметки.
Василиса пару раз заметила, что я пялю на нее свои зенки, и я привычно краснел.
Дождавшись своих двух булок хлеба, я было собрался идти, но она меня окликнула.
Повернувшись, я понял, что забыл на завалинке свою рогатку.
– Как без оружия пойдешь, Митька? – с ухмылкой произнесла она, вертя на пальце кожаное седло рогатки.
– Как-нибудь да пойду, тебе-то что? На худой конец – другую смастрячу.
– Так другую у тебя на улице отберут, – хихикала рыжая, приближаясь ко мне.
– Не отдам.
– Опять побежишь мамке жаловаться?
– И не бегал никогда, – соврал я.
– Держи, заячья ты кровь!
– Что значит заячья? – нахмурил я брови.
– Это значит – быстрый и ловкий, – едко хихикала Василиса, вручая мне орудие.
Я проводил ее силуэт взглядом, пока он не скрылся за поворотом.
Хлебная корка источала такой аромат, что в животе начало урчать. Грызть хлеб на улице было стыдно – уже не маленький. Быстрым шагом, направляясь к дому, я уже представлял, как натираю ее свежей чесночиной, но, завидев открытую воротину водокачки, не смог пройти мимо.
Гера не любил гостей и всякий раз искал разные причины, чтобы не пускать к себе в рабочее жилище никого, но мне было жутко интересно, как там все устроено. На ходу придумав предлог, я подошел ближе.
Послышались голоса. Один из них я узнал сразу – хриплый, будто простывший, и родной принадлежал хозяину жилища, второй же мне был незнаком.
Подойдя ближе, я смог различить слова и понять, о чем толковали.
– Ты, Филипповна, зла на меня не держи, в хату, как ты наказывала я селиться не стану – мне и тут будь здоров дел хватает.
– Бог с ней, с хатой, Герман, – отвечал ему женский голос. – Ты, главное, не забудь за Алешкой приглядывать. У него ведь больше нет никого.
– За малым присмотрю, будь спокойна, голодным не останется, не пропадет. Но и папкой ему стать мне не в пору – у самого уже песок из сапог просится.
Голоса умолкли. Я ступил за порог. Внутри пахло сыростью, копченым салом и заваркой. Было темно и прохладно. Над верстаком, склонившись, висела икона Николая Чудотворца, а дальше были развешены рыбацкие сети.
На верстаке тусклым огнем горел керосиновый примус, света которого хватало в обе стороны лишь на пару локтей взрослого человека. Но и того хватило, чтобы я смог различить березовый табачный кисет, какие-то книги, которые скорее всего шли на растопку, потому как Гера был неграмотным. Еще я разглядел давно потерявший свой блеск от постоянной копоти средних размеров самовар.
Посередине комнаты стоял металлический чан, высотой до потолка, увешанный всякими вентилями, приборами, и большими гайками на каждом стальном поясе, которых было не меньше четырех по всей высоте. Аккуратно переступая через разбросанный инструмент, я продвигался вглубь комнаты, но Геры по-прежнему не было видно. Крупная капля, слетевшая с потолка угодила на темя, заставив меня вздрогнуть.
– Гера? – приблизившись к створу ворот проговорил я.
– Кому Гера, а кому Герман Ефимыч… – недовольным хриплым голосом раздалось где-то в углу.
– Я тебе хлеба принес.
– Ты же здесь не за этим? – доносилось из глубины.
– Батя велел прийти к нам, дело у него к тебе.
– Дело, это хорошо. – приближался голос, очерчивая в темноте знакомую фигуру старика. – Мне вот только морду закончить плести, – подойдя вплотную добавил он.
Мордой называли рыболовную снасть, которую плели из прутьев. Она имела два конуса разных диаметров, скрепленных между собой ободами, для того чтобы рыба могла заплывать в сосуд, без возможности выплыть обратно.
Дух от Геры исходил такой, что можно было комаров выкуривать без дегтя.
Оставив ему обещанную булку хлеба, я отправился домой, так и не узнав, с кем он толковал.
Смеркалось.
В постели, прочитав вечернюю молитву Пресвятому духу, я повернулся к стене. За окном, где-то вдали, слышался редкий лай собак и стрекот кузнечиков. Постукивание глупых мотыльков о стекло дописывали картину деревенской ночи. Лунный свет падал на спинку кровати и уголок ковра, подсвечивая его узоры. Пальцем я выводил на нем буквы, как нас учили в школе, придумывая им смешные имена.
Движения моей руки заставляли старую деревянную кровать издавать неприятный скрип, и она напоминала деревянную лодку, качающуюся на волнах в ночи.
Дописывая пальцем очередную букву, я почувствовал волну неприятного прохладного воздуха, словно кто-то отворил окно. Запах был похож на пихтовый, только с гнилью. В этот же момент до меня донесся протяжный скулеж Грея, который я не слышал с тех пор, как батя пару лет назад случайно наступил ему на лапу.
По моей комнате гулял ветер, но окно и дверь были заперты. Я боялся пошевелиться и повернуться, чтобы посмотреть вокруг. Натянув одеяло на голову и поджав ноги, я услышал скрип половицы прямо у моей кровати.
Мое тело оцепенело, пальцы не слушались. Грей уже лаял так громко и остервенело, что его, наверное, слышала вся округа.
Я стал выдавливать из себя слова:
– Отче наш, Который на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…
Пол начал скрипеть сильнее, чем когда на нем отплясывали в праздники. Раздался звук открывающегося окна, за которым последовал хлопок, и окно закрылось.
Тишина.
Страх сдавил горло, не позволяя закричать. Лишь мое редкое прерывистое дыхание напоминало о том, что я еще жив. Отодвинув краешек одеяла, я осмотрел комнату. Все было так, как и всегда: высокий темный шифоньер, приставленный к стене, заслонял часть окна. Дальше небольшой лакированный письменный стол для выполнения школьных домашних заданий с торчащими из него, как два вывернутых кармана, выдвижными ящиками, где хранилась вся моя канцелярия, вперемешку с рыболовными крючками и блеснами.
Переведя дыхание, и скинув одеяло, я ступил на половицы. На полу, в шаге от кровати, виднелось темное пятно непонятной формы. Я отпрянул. Пятно не двигалась, а постепенно приобретало формы небольшой шкатулки. Запустив подушкой, я убедился что оно сдвинулось в дальний угол, ближе к столу. Прижавшись спиной к стене, и собрав под себя все одеяло в комок, я шепотом продолжил:
– Да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день.
Страх потихоньку отпускал, чего нельзя было сказать про любопытство. Бросать в непрошеного гостя больше было нечем. Нащупав выключатель над головой, я зажег свет. На полу лежала книга.
Глава 3.
Возвращение
Звук удара молота о наковальню напоминал колокольный звон. Это утро началось с него. Дед Селиванов, Яков Николаевич, вставал ни свет ни заря, но не уезжал в лес на работу, как мой батя, а управлялся с хозяйством. А после затевал ремонт того, что под руку попадалось, и что ему несли деревенские: от рассохшегося топора, до прялки. Неугомонный старик тишины не переносил на дух, и с утра до ночи стучал да колотил, принося людям пользу, даря изношенным механизмам вторую жизнь.
Нащупав ногами пол и протерев глаза, я сразу бросил взгляд в угол комнаты, где лежала книга, но на полу ничего не было. Выдохнув, я порадовался мысли, что это был дурной сон.
– Мам? – мой голос разошелся по дому и вернулся ко мне слабым эхом. Никого не было. На столе нашей кухни стояла чашка уже остывшего супа. Из распахнутого окна до меня доносились голоса – маменька с кем-то говорила через забор.
Закончив с супом и хлопнув добрую кружку компота, я направился на улицу. Грей, как всегда, встречал меня радостным вилянием хвоста, подпрыгивал, вставая на задние лапы, и ластился у моих ног. А появился он у нас три года назад при следующих обстоятельствах.
Дед Илья, со Школьной улицы, в поисках самогона для поправки здоровья, держа за пазухой маленького щенка, бродил по улицам, предлагая обмен.
– Егор! – ударил он грязным сапогом в калитку. – Тащи пузырь, я тебе волка принес!
Батя продолжал колоть дрова, не обращая внимания.
– Смотри! – доставая из-за пазухи щенка, гордо, будто это было сердце, а он был Данко, тряс в воздухе мягким комком гость. – Литр ставлю, что на зверя пойдет!
– А если не пойдет? – равнодушно, не поворачивая голову, произнес батя.
– Ну не пойдет, так не пойдет. Вон, у тебя Граф уже старый – год-другой и сдохнет, кто лаять будет?
– Не твое дело. Ступай, куда шел.
– Ну Егор, не будь сволочью, опохмели дядьку, чай не чужие… – с обидой в голосе произнес дед Илья.
К слову, дядькой он бате не приходился, а говорил так всем, кто годился ему в сыновья. А если что-то сильно надо было, так сразу все у него становились «сынами», да «дочками». Жил он один, бабка его Богу представилась когда меня еще на свете не было. Хозяйства своего не имел, из животины был только черный кот по кличке Штепсель. Имелось у него раньше занятие, за которое его в деревне ценили и уважали – резал по дереву мастерски. Половина ставень на окнах, а у кого и ворота, в деревне были сделаны его руками. Но то ли одиночество, то ли водка сгубили его, и рубанок вместе со стамесками покрылись толстым слоем пыли на чердаке. Большую часть времени он сидел со Штепселем на крыльце своего дома, и ждал тетю Таню с пенсией.
Денег всегда не хватало, а выпить дед Илья любил, поэтому рад был подсобить кому-нибудь по хозяйству, лишь бы налили, да рассказы его выслушали.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70721635&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
