– Так то же и ничего неправедного в том, отчего мамка-то?..
– Вишь ли, люди кругом в основном середняки, а бабка твоя Хмара силой наделена. Урожай-то ведь не только на то, что произрастает в земле случается, но и на наши людские особенности. У нее, у натуры, знашь какая мощь! Заталанить может. А тому, кто поперек устройства надумает чего, али разумом своим, али характером, замыслит нравничать, отделяться, порчи свои внутренние станет на свет вызволять, наоборот, натура враз от себя избавит. В зависимости мы все, в едином потоке… Так вот, мне-то больше других силы досталось. Могла и дурного человека различить, предупредить болезного, чтобы пооберегся, а душевной хворью томимого, чтобы не надумывал недоброе. Особо искусно вызревал у меня и сыр, да творог сладкий собирался до восхищения. Но не торговала энтим я в товарных рядах, а использовала для разговора с силами верными, разъясняя приходящим и судьбу, и всякое разное…
И рассказала тогда Малке Хмара, как являлись к ней люди, робко, тихо стучались в двери по ночам, как уходили с решением и надеждой, благодарили, кланялись, но за глаза стали бояться и привирать. Мол, заодно старуха с бесами, исполняет злые гадания, мелет в сыр и кости, сообщается с упокойниками… Напужалась было Малка тут, вспомнила недавнюю на кладбище встречу, лопату, притуленную недалеко у печи, но Хмара так ласково на нее посмотрела, что вмиг страхи отринулись. А бабка все продолжала, что, мол, так и мать раньше, когда недорослой была, – все принимала с увлечением, а как созрела, смужилась, – стала стороной…
– Давно все это было, теперь уж не прибегаю… Одна Боянка сзывает в памяти те времена. Иди познакомлю…
И застучала Хмара по стене костяшками, зашептала наговоры точно змея, закрутилась на пятках в разные стороны, и повылезла из-за печи на рогожу крыса Боянка.
Случилось Хмаре с рождения стать сил природных хранительницей, дававших ей и жизненной крепи, и способности заглядывать в неизведанное. Науке сподобили предки – потомственные ведуны, что в свой час переняли искусство от старших сородичей, и так из колена в колено по девичьей линии – до тех пор, пока след и известия не затерялись в позабытой теперь летоистории.
Боянку же приютила Хмара в один из торговых дней, когда на крыс расположенного недалеко от деревни Погостово города объявили смертный лов. Случилась в городе нехорошая болезнь, грызунов посчитали заносчиками. И пошла на них охота – ловушки лютые, приманки и отравы отменные. Завезли и котов, и терьеров наученных в большом количестве. Пригласили и крысоловов умелых.
Был среди них один пооткрывший причину грызунов множения. Мол, человек в беде повинен сам: все замусоривает кругом, не вычищает стоки, запруживает подвалы и амбары, содержит в гниении помойки и тюрьмы, закономерит и голод, и войны, и бедствия. Но не одумались горожане, не послушали его, лишь поизбили и прогнали прочь.
Случилось в те дни оказаться Хмаре в городе, и следуя по его тесным улицам через крысиной резни гул, завернула она на истошный писк в один из глухих проулков и увидела Боянку, бьющуюся от безысходности с тремя терьерами, выдравшую уже одной собаке глаз, израненную, но не уступающую схватке за последние жизни мгновения. Отбила Хмара у собак Боянку, укрыла в платье, унесла из города и с тех пор живет с крысой вдвоем.
И благословила натура союз этот, наделила Боянку силой жизни тягучей. Пережила она не одно свое поколение, а еще выучилась загаданное хозяйкой исполнять.
– Твари эти, Малка, – не только болезни и разрушение, они есть знаки природной выручки, свободы, мудрости. А Боянка моя так и вовсе особенная, крысы-то живут всего несколько лет, а она позабыла о времени, породнилась с тех дней с моей судьбой, а после и тебе будет охранительницей.
Так и простились Малка с Хмарой в тот знакомства день, и часто затем забегала внучка к бабке по всякому важно-неважному.
Поисбылись годы, стала Малка встречать одиннадцатую весну, распалялся круг високосный, безудачливый. И пошел вдруг посреди лета жаркого неостановимый дождь. Шесть дней заливал, а на седьмой утихнул. Не ходила в ненастные дни к Хмаре Малка, а здесь с первыми лучами и заторопилась.
А Хмара при смерти лежит, на остатнем дыхании, Малку дожидается. Целый день лишь чуть говорила с внучкой, будто силы копила, укажет на что-то пальцем кривым своим: мол, подай, принеси, переставь, припрячь, приоткрой, – и отвернется в молчании к стенке. А вечером на самом уже забегающем солнце присела на постель Хмара, шушукнула Малку и говорит:
– Ты, мелкота, слухай теперь внимательно. В дела взрослых не втягивайся, они души сгубленные, не выпутать их, не помочь. Токмо если кто из самых твоих поблизких. А так весь пользуй дар токмо для себя и жди, когда сердце твое натуре отзовется – путь распознает, дело разбередит. Никого не суди, но за обиду умей сквитаться. Иначе за тебя иной дело твое станет решать. Ведь так и положено устроением – кому страсти, тому и жасти, – и Хмара приобняла ничего не понимающую внучку, принакрыла голову ее ладонями, забурлив шепотом вязким, неясным.
Свет в доме Хмары закачался, замигал вспышками, в странную глухоту погрузилась враз Малка, а затем зазвенел ветра свист, повышибал посуду со столов в доме, посваливал горшки, побрякушки, закладки с подоконников, стукнулась дребезжа об пол приставленная к каменке лопата, и опрокинулась на подушки Хмара, а Малка застыла, не понимая случившегося преобразия, прошедшего через нее от самых соков земли до горнего неба.
– Бааа, что это было!.. Что соизошло!..
– Не жастись, мелкота, сила теперь в тебе немеряна! Я сей час стану увядать, на глазах. Слухай, не пребивай! Книгу вишь, укрытую тканью на столе! Там все средства про наши родовые гадания, про сорта сыров, творогов, про рецепты на случаи всякие. Я многому тебя в эти годы обучила, сей раз только засилить тебе осталось. Стой за себя в любом сположении, не бойся, но сама першая не вреди – все взращается, все мы в одном колесе.
В этот момент крыса Боянка забралась перепуганная на грудки хозяйки, суетливо стала вращать головой, содрогая себя дыханием.
– Боянку к себе прибери. Опусти на землю рядом с домом, она сама пристанище отыщет, прогрызет к тебе в комнату лаз, и будешь выстукивать ее костяшками, как я учила, в дни обрядные. Иди теперь, упокоеваться стану, – насовсем попрощалась уже Хмара. – Матери станешь про меня сказывать, передай, что я за все ее простила и жалела о нашей размолвке каждый день. Иди обойму тебя и брысь из дома, мелкота моя ненаглядная…
Хмару схоронили на третий день, Боянка поселилась в запустелом амбаре позади Малкиного дома, а сама девочка с тех пор начала приколдовывать.
Обряд ее складывался так. В устроенном в подполе тайнике хранился укрытый Малкой со стола или купленный в магазине сыр разных сортов и размеров. Каждому куску, отличному один от другого, назначалось имя знакомого человека, и хранились сыры, вызревали в покое до наступления обиды или другого до Малки неуважения. Кто злословил ее, вредительствовал, вмиг получал расплату. Кругом думали, будто сама доля вступается за Малку, а потому нет-нет да и стали относиться к ней с опаскою и приютом. Ведь мало-помалу нашлись как сопоставить прошествия да случайности.
Пес, напугавший Малку однажды, на следующий день охромел, угодив, играясь, в яму. Дразнившие в голос заезжие из города мальчишки напоролись босыми ногами на битое на дне водоема стекло и поразъехались по домам перевязанные. Дед Михей, накричавший как-то раз на ребят, три дня извивался грыжею, а товарка Рина поскользнулась и вывихнула ногу, нагрубив как-то пришедшим за мороженым детям. Много чего еще случалось, но ничего прежде такого непоправимого. Но то и скармливала Малка Боянке всегда от заговоренных кусков по малому отщипу, а не целому, как случилось с Николенькой в этот раз…
Малка в ворожбе, от Хмары доставшейся, и раньше не сомневалась, да только теперь различила ее силу погибельную.
– Како мне дело, зазнобят меня куры али нет, если же я их люблю есть, – говорила Хмара о силе своей и способностях, чтобы внучка не сомневалась и справляла дело без нерешительности.
В угрызеньях и холоде проходила Малка дотемна по окраинам деревни, вспоминала все с ужасом наказы бабки, что если целиком заглотит Боянка кусок завороженный, то ходу обратного уж не будет и свороченного не вернешь. Да все же решилась пролистать сызнова затворную книгу, вдруг сыщется что-то, чего не различила, недовыглядела…
Вернулась Малка домой, проводив закат, встретили ее растревоженные дома родители, стали расспрашивать про Френечку, где сама была, почему долго так сей час гуляла. Думала Малка сознаться в наговоре и в своей беде, посоветоваться, позаручаться. А случилось, что Френечки дома не было до сих пор, как ушла с утра на заброшку, так и не возвернулась. Не до Малки стало перепуганным родителям, собирались на поиски, по деревенским в розыск.
Закутилась Малка в комнату свою, стала поднимать половицы. Николенькин сыр был изъеден целиком вчера, лишь позеленевшая валялась в подполе зуботычина теперь с его именем. А до Николеньки стравливала Малка Боянке Френечкин кусок, небольшой, – за обиду, за добро сестре преднаказанное. Нагадала Малка Френечке не встречаться с женихом из соседней деревни, проявила, что неверный он, позабывчивый, окромя того и сутулый. А Френечка, счастья не зная, заругала Малку, запозорила… Тогда и стравила кусочек тироса Малка Боянке… Но думала, попривычно, не страшное, ничего случится – поотравится, проостынет, и все. А тут гляди и с малого куска в незнание. А кровь своего, право, не шутка. Думай – не думай, а выручай.
Стала ручками своими Малка елозить в подполе и высвободила на свет книгу дремучую, сыпучую, заметами на всех страницах исписанную. Всю ночь читала-выгадывала и распознала, что, коли насытится совесть, нажалится, дабы обернуть все вспять, можно опробовать средство одно: достать сыру того же сорта и размера, истопить целиком на огне до прижарок, до гари, наговорить покаянные слова, дабы с дымом ушло вредительство. А коли и то не поможет, единое станется средство – расплатиться жизнью животины, в ворожбу замешанной… силы уж тогда изойдут насовсем и несвет рассеется.
Испугалась Малка такого разрешения. Нет, не можно, не должно задушегубить Боянку милую, безропотно, беззаветно отдавшуюся служению…
И уверилась девочка с утра разрешить все малыми средствами и позабылась на пару часов до истечения оставшегося предрассветного времени.
* * *
Утром Малка споро влетела в магазин.
– Рина, Рина! Скажите, где у вас тот красный чеддер? Завозили две недели назад…
Но нужного сыра в магазине не оказалось, не было и иных не занятых в ворожбе Малкой сортов, и что оставалось теперь делать, девочка не представляла.
Захлебываясь от досады и неприключения, вышла от товарки Малка и села тут же на окаймляющий магазин оледеневший бордюр, расклеилась как-то враз, заплакала. Ветер хлестал ее волосы, засыпал лицо колкими мелкими снежинками, оголенные ладошки, спасающие ясного солнца лучи, вдруг накрыла какая-то тень, загородив от тепла и света.
Перед Малкой стоял долговязый, крепкий, приветливо смотрящий на нее человек в пестрой, создающей ясное настроение одежде. Он был похож на охотника, только странного охотника, будто ненастоящего, а принаряженного. На ногах его были темно-серые высокие угги, в которых прятались хмуро-синие гетры, надетые поверх бежевых штанов, украшенных расписным узорным поясом. Скандинавского фасона куртка в разноцветных причудливых узорах, длинная, до колен, была расстегнута, под ней скрывался буро-зеленый шерстяной жилет на застежках, а на шее был повязан коричневый шарф. На голове его была бордовая, гусеницей, шапка, похожая на рыболовный силок. Незнакомец дружелюбно улыбался и через мгновение предложил:
– Я слышал, ты ищешь особый янтарный чеддер? Не плачь, у меня как раз есть целый для тебя кусок, – и он протянул, вытащив из-за пазухи, тот самый, нужный Малке, кусок сыра – похожего цвета, должной упругости.
И только Малка коснулась куска, что-то вдруг в голове ее зазвучало, засвиристело, заплакало. Казалось, неразличимо где, но в то же время и повсюду, льются звуки уличной флейты, звуки неясные, но такие завораживающие, зазывающие. И Малка, сама не заметила, как вдруг приподнялась и оставила пределы магазина, дошла до границ деревни и отправилась в чащу леса вместе с пестрым незнакомцем, не имея сил противиться, не желая возражать.
Они шли мимо дороги, мимо знакомого поля, вошли в лес, уходя от деревни все глубже и глубже, а деревья, привычно мрачные и нелюдимые, встречали в этот раз Малку приветливо, расступались, расслаивались, давая ножкам ее спокойно идти, убирая всякий неприятный взгляду сор и препятствия. Незнакомец, чужой человек в пестрой одежде, глазами счастился, подмигивал Малке, будто рассказывал занимательную историю. А Малка все шла и не думала, что огни, светящиеся впереди, виделись ей в чаще и прежде…
Когда Малка пробудилась от морока, она обнаружила себя на краю широкой ямы. Перед ней было не стихийно обвалившееся заглубление, а подготовленный умелыми руками глубокий погреб, задуманный для долгого обращения. Погреб имел крепкую глухую, укрытую мхом крышку с отверстиями для воздуха, утепленные стены и пол, подушки и одеяла, светильники, чадящие маслом, а еще игрушки, разбросанные внутри. Прятал погреб и детей, напоенных внутренней какой-то безмятежностью, среди них различила Малка Николеньку и сестру свою Френечку.
– Полезай в землю, душа моя, широкую, просторную, всяк принимающую, – предложил Малке незнакомец спуститься по небольшим ступеням, а дети, глядящие как мальки в неводе, головками послушно в такт голосу пестрого незнакомца закивали. – Легко впустит тебя к себе земля, покроет собой, точно приютной шерстью, не бойся, не задумывай, – тихо продолжал незнакомец, глаза его вмиг стали красны, как угли, и в воздухе вновь зазвучали знакомые переливы.
В этот момент сильно-сильно Малка зажмурилась, сознавая приступы охватывающего ее непротивления, представила себя дома, в комнате, – вот они заветные половицы, а здесь тяжелая кровать, там позади нее пробирается по лазу Боянка, пробирается в любой час и в любой день, и, примостившись на колени, стала Малка стучать по доскам лестницы, нашептывая под нос привычные заклинания, призывая подругу к себе на помощь.
– Как? Противится? Когда музыкант пособрал поотсталых, не дабы плодить зло, а во имя пагубы в душах взрослых искоренения, – с интересом произнес пестрый незнакомец и, развернув к себе Малку, только невесомо коснулся ее живота раскрытой ладонью, но от этого легкого прикосновения скрутило с такой жуткой силой живот девочке, что ноги ее подкосились и рухнула она в яму, испытывая несносимую боль.
Последнее, что видела до потери сознания Малка, – замельтешившую над ямой тень, а еще будто силуэт отца, напомнившего вновь о доме своим движением.
* * *
Малка очнулась на следующий день. Оглядела знакомые стены, наобнималась с сестрой, нажалелась с матерью, приворошила Боянку…
Зло поотстало. Хотя не случись этой негаданной папиной приметливости, преследования незнакомца в лесу, уведшего Малку, сшибки на краю ямы, порезанного до глубины живота, из-за чего папа теперь в больнице, а еще внезапно пробудившихся от морока детских криков, – не сбежал бы тогда, пожалуй, пестрый незнакомец и не знамо, где бы теснились теперь деревенские дети.
Нагулявшись в тот самый пробуждения день, Малка сидела дома в закатном угасающего дня солнце и все шептала Боянке, нашептывала:
– Ты прости меня, милая, я же и впрямь было уже задумала тебя извести… от безысхода, отчаяния. А ты всегда была заступницей, моей жалейкой. И в лесу меня услышала и отца навела. Ведь тоже ты?.. Не скажешь, а я-то ведаю… Но осталось у нас с тобою дело незарешенное. Составим его и оборвем со стихией связь, пущай натура сама разрешает… – и достала Малка предмет с кулачок, укутанный в бумагу, развернула сыра кусок, нашептала в него, наговорила и целиком Боянке бросила. – Никаких теперя поотсталых, никаких боле утерянных…
Гульнара Василевская. ИРАНСКИЙ СНЕГ
Влюбленный! Гнет соперника суров,
Извечный спутник страсти – боль обид.
Искатель клада – как бы змеелов:
Всегда есть змеи там, где клад зарыт.
В садах печальны стоны соловьев:
Нет розы, что шипом не уязвит.
Хафиз Ширази
– Додо, видишь, молодой человек грустит! Давай погадаем ему! – услышал Александр, когда протискивался через толпу людей, гуляющих в пятничный вечер у входа в гробницу персидского поэта.
Обернувшись, он увидел улыбающегося иранца с зеленым попугаем, сидящем на его руке.
– Всего пять туманов, и Додо вытащит вам изречение великого Хафиза.
Александр протянул деньги. Иранец наклонился и что-то шепнул птице. Додо тотчас же опустил клюв в коробочку, плотно набитую бумажками, и достал сложенный листок розового цвета.
– Да хранит вас Аллах, – откланялся гадальщик, и Александр погрузился в витиеватые строчки.
Фарси он знал в совершенстве. В детстве Саша сражался с воображаемыми греками пластмассовым мечом, весь вымазанный гуашевыми красками, которыми мама раскрасила собственноручно изготовленные из картона шлем и щит. Влюбленный в легендарных персов, он вырезал фигурки воинов и двигал целыми армиями. Конечно же, он был великим Дарием, бился с войском своего знаменитого тезки[11 - Речь идет об Александре Македонском.], раз за разом спасая прекрасный Персеполь.
Окончив школу, Александр долго не думал – поступил на истфак. И пошла насыщенная экспедициями и научными исследованиями жизнь. Как только появилась возможность, он прилетел в Тегеран на научную конференцию. Раньше на целую неделю, чтобы отправиться путешествовать по стране.
Твое лицо передо мной, о мой цветок!
Ты пахнешь розовой водой, о мой цветок!
Молодой человек пожал плечами, сунул бумажку с предсказанием в карман и вошел в сад. Ночь тихо ложилась на темнеющие вдали горы, оседала на хвое сосен и растворялась в свете фонарей, окружавших мраморную беседку на высоких колоннах. Внутри нее, в саркофаге из прозрачного яздинского оникса, покоился прославленный ширазец.
Воздух пах нежно, уже начинали распускаться незнакомые белые цветы, хотя стоял февраль и по ночам было холодно. Пел высокий мужской голос. Парочки прогуливались по саду и фотографировались. На небе тихонько проявлялись звезды, засеребрился краешек луны.
Скрестив руки на груди и опершись головой о колонну, стоял безутешно влюбленный юноша.
* * *
Следующим утром Александр был в мавзолее Шах-Черах. Ему удалось оторваться от сопровождающего – в этой усыпальнице их приставляли к каждому иностранцу – и двинуться в самостоятельное исследование. Он уже развязывал шнурки кроссовок, присев на ковре, готовясь разуться перед входом в мавзолей, как его лица что-то легонько коснулось. Как птица пролетела и задела его своим крылом. Александр поднял голову и увидел удалявшуюся девушку.
Черная шелковая ткань чадора струилась в воздухе, оставляя за собой запах роз. Зеркальная мозаика дробила и заново собирала изображение, перетекая волной по стенам, чтобы потом снова разбиться на кусочки. Только на миг он встретился с удивленным взглядом больших глаз, прежде чем его настиг сопровождающий. Оказалось, что Александр забрел на женскую половину.
Он снова нашел ее в мечети Насир оль-Мольк и сразу узнал по тому, как легко она двигалась, как повернула голову, опять, как в первый раз, оглядываясь на потревоживший ее взгляд. Она как будто тоже его узнала. Солнечные лучи, пройдя через мозаичные окна, заливали радостными красками пространство под сводами. Сердце, бившееся ровно, расстроилось с привычным, прежде не замечаемым ритмом и сказало «тук». И мир замер.
Александр очнулся на улице. Он не помнил, как выскочил вслед за ней во двор, куда она пошла в сопровождении мужчины. Иранец сурово отчитал ее, посадил в машину и увез. Номер автомобиля Александр запомнил.
* * *
Промаявшись полночи, утром молодой человек уехал в Язд. Он без устали бродил по старому городу, подставляя свое лицо солнцу, оттаивал после бесконечной русской зимы, измучившей, обнажившей его одиночество в гулкой тишине университетского читального зала.
К закату Александр забрался на террасу кафе, пил кофе, смотрел на потухающие горы. Он успел забыть про двойную встречу и просто был рад всему, что с ним происходило. Через какое-то время на крышу кофейни высыпало целое семейство. Среди них был вчерашний мужчина, который увез девушку. Ее с ними не было.
Компания весело и шумно расселась за большим столом. Вчерашний иранец – его звали Хусейн – непрерывно шутил, а все покатывались от хохота. Потом он играл с сынишкой, который мгновенно уснул у него на руках, как только погасло солнце.
Зачем-то Александр пошел вслед за ними и довел их до самого дома. Он сам не понимал, чего хотел. Он успел обратно и расспросил о Хусейне хозяина кофейни, пока тот закрывал ворота. У Хусейна нет жены. О какой девушке расспрашивает друг из России?
И все же он опоздал. Иранец уехал раньше, чем он добрался утром до его дома. Соседи сказали, что Хусейн уехал один. Куда? Не знают.
* * *
Следуя своему маршруту, Александр очутился в Мейбоде. Здесь столько лет его ждала старая крепость Нарин. Счастливый, он бродил между ее оплывших от дождей и времени глиняных стен, наклоняясь под низкими арками, чтобы попасть в заветные потаенные комнаты, когда-то полные жизни, а теперь пустые. С высоты в бойницы он смотрел на новый город, текущий внизу с дорогами-артериями, вдоль которых висели портреты героев войны[12 - Ирано-иракская война 1980—1988 годов.]. Как-то незаметно стало тянуть в груди, возникло маленькое беспокойство, которое росло, росло и, наконец, почти рывком подняло его с северной стены, где он присел у сохранившегося очага, и повело к южным воротам, где он, еще не доверяя своему радостному предчувствию, увидел ту самую девушку. Уже в обычной одежде и платке, без чадора.
Ее зовут Джейран и она учится на историческом факультете в Тегеранском университете. Да, она очень любит историю. Как и он. Больше всего ей нравится эпоха Ахеменидов. Как и ему. Она приехала сюда, чтобы напитаться атмосферой этого места и пофотографировать. Она пишет по Мейбоду курсовую работу. А что в Иране делает Эскандар? Она так мило произносила его имя на иранский манер. Джейран хочет кофе? Здесь есть чудесная кофейня во дворе Голубиной башни. Как, Эскандар не знает про Голубиную башню?
Они взбирались по винтовой лестнице. Она тихонько засмеялась, когда, вынырнув на втором ярусе к световому колодцу, он охнул от чудной геометрии внутренних стен, как соты плотно размеченных крохотными углублениями с выступающими карнизами для птиц.
А потом молодые люди пили кофе и говорили. В России очень суровые зимы? И у вас много снега? Говорят, в России холодные люди. Что ты… вы… У нас много добрых людей. Они могут показаться на вид нелюдимыми – не такие радостные и веселые, как иранцы, – но они обязательно помогут, если случается беда. Эскандар хочет посмотреть на ледяной дом – ячхал, один из сохранившихся древних холодильников? Конечно! Он читал, смотрел фотографии и рисунки, но другое дело побывать в нем самому.
Старик-смотритель снял замок с двери в гигантской перевернутой ступе, предупредив, что они скоро закрываются. Джейран с Александром прошли внутрь. Под потолком, суживающимся вверх до маленького окна, вниз на глубину в метров десять уходила яма, куда в старину персы складывали в самую жару продукты. Свет, проникавший в окошко, скользил по узкому горлышку «ступы» и падал прямо в центр ямы, не прогревая ее стен. По огороженному периметру шел узкий проход, где были расставлены светильники. Джейран рассказывала про особый раствор, скрепляющий стены сооружения, когда у нее зазвонил мобильный телефон. Девушка вышла, чтобы поговорить. Александр ходил по кругу, ярко представляя ту жизнь, которая царила в этих местах. Неожиданно светильники потухли. Через секунду он услышал скрежещущий звук запираемого замка.
Молодой человек осторожно, пока не привыкли глаза, держась за ограду, прошел к двери и окликнул Джейран. Она не ответила. Он стал стучать в дверь, все усиливая удары и делая меж ними паузы, прислушиваясь к звукам извне. Ему отвечала безразличная тишина.
День погас. В окошке «ступы» появилась звезда, а потом взошел полумесяц. Александр сел на пол и обнял ноги, чтобы согреться.
* * *
Исфахан его встретил хмуро. Мелкий дождь настигал повсюду. Голова шумела и плохо соображала, все вокруг расплывалось. Горячий чай, выпиваемый при каждой возможности, не спасал обложенное горло. Александр бродил по знаменитой на весь мир площади Накш-э Джахан, прячась от дождя в сувенирных лавках. На миг в мечети Лотфаллы его озарил солнечный луч, пробившийся через тучи и сводчатое окно у самого купола, и пропал.
«Может с ней что-то случилось? Какой я дурак, не взял ее телефона!»
Серые горы, несущиеся нарядные пролетки с туристами, дворец – все стало ненужным и лишенным смысла.
Лишь после заката затихший дождь выпустил Александра из гостиницы. Он побрел к мосту Хаджу. На первом его ярусе под арочными сводами горожане гуляли, сидели на приступочках, играли в нарды, пили чай, ели и просто говорили. Молодой человек пошел на музыку. Пробравшись через людей, он прислонился к опоре и был пригвожден песней, сопровождаемой гитарой. Печальный и в то же время горячечный мотив молил о любви.
На следующее утро Александр, наняв водителя, уехал в розовую деревню Абьяни, лежавшую в стороне от автобана.
* * *
Они ехали по узкой дороге, которая раскрывала за каждым поворотом новые горные вершины, иногда покрытые снежными шапками. Солнце снова сияло на праздничном голубом небе. Внизу, в долине, обрамленная еще безлистными пирамидальными тополями, серебрилась узенькой змейкой река. У самой деревни появились розовые горы, из которых добывали глину для ее домов. Абьяни радовала тишиной, бабушками в цветочных шалях с бахромой, совсем как в русских набивных платках. Мужчины здесь ходили в черных широких штанах до самых пят, напоминающих юбки.
Александр намеренно заплутал среди розовых домов. Ласковый переменчивый ветер, редкое блеяние коз, журчание ручьев тающих горных снегов, алые рефлексы, отражавшиеся от стен и прыгавшие как зайцы между домами, – все исцеляло. Он почти забыл свое отчаяние и злость, охватившие его, когда в Мейбоде старик-смотритель, выпустивший утром из плена, ничего не смог ему объяснить. Сторож оказался глухим и совсем не понимал Александра.
Накупив орехов и сухофруктов, молодой человек подошел к стоянке и опешил. Рядом с его такси был припаркован автомобиль Хусейна.
