– Тиняков сказал, что вы большой ценитель синематографа? – спросил его Бурлюк.
– Я большой ценитель его будущего.
– То есть, вы не считаете синема балаганом, как некоторые?
– Когда-то театр был балаганом, но вскоре стал «Глобусом»[21 - Имеется в виду театр «Глобус», построенный в Лондоне в 1599 году, а затем отстроенный после пожара 1613 года.].
– Дело не в этом, – махнул рукой захмелевший Бурлюк. – А впрочем… вы правы. Это сейчас моё желание поспорить сказало за меня. Я сам, признаться, нет-нет да посмотрю какую-нибудь фильму. Есть у меня приятель, художник, это его рисунок домино висит здесь в углу, так он, посмотрев как-то «Понизовую вольницу», это про Стеньку Разина, – его глаза загорелись, – одна фильма стоит тысячи книг по силе воздействия, – и, не дожидаясь ответной реакции, Бурлюк с интересом спросил Шороха:
– А вы действительно поэт?
– Возможно, – ответил Шорох.
– Прочитайте что-нибудь своё. Лучше из последнего.
– Что ж, извольте, – усмехнулся тот. – Вот вам из последнего. Последней не бывает.
И Шорох начал, медленно и будто подыскивая слова:
Я надену костюм домино,
И пойду я один в синема,
Этот мир был проявлен давно,
По сценарию Аримана.
Персиянку бросая в волну,
Стенька Разин, пример атаманам,
Зачинает тем фильму одну,
Для тапёра фортепианного.
Тот стучит по дощечкам, что в ряд
Установлены в должном порядке.
Бело-чёрный выстроив лад,
В этой видимой сущности шаткой.
В синема я сниму домино,
Проявлюсь я загадочным принцем.
Пусть закончится это кино,
Но останется в вечности принцип.
Бурлюк заворожённо поставил свою рюмку обратно на стол.
– Так вы импровизатор? – спросил он.
– Во многом – да.
– Мне ваши стихи очень понравились, – сказал молчавший долгое время Хлебников. – Как вы здорово обыграли принцип домино! Я часто думаю о мироздании. А также о том, как в нём использован принцип домино. И как точно то, что этот принцип часто задействован кем-то могущественным, в капюшоне. Сорвать капюшон с его головы. Сорвать и увидеть – кто он!
– Некоторые из современных поэтов считают, – начал Шорох, – что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в неё вино или помои – безразлично. Идей, сюжетов – нет. Каждый безымянный факт можно опутать изумительной словесной сетью. Так что важно ли, кто там под капюшоном, Робин Гуд или Великий Инквизитор?
– Вы считаете? – не то изумился, не то просто не понял Хлебников.
– Я просто спрашиваю. Важно ли то, что в вазе?
– Пить-то народу. Вы про это? – спросил Бурлюк. – Если про это, то не стоит даже беспокоиться. Народу хватит «Понизовой вольницы». А ненужные буквы и слова надо просто убрать, чтобы очистить сознание от всякого мусора!
Неожиданно появившийся Тиняков громко, пьяно закричал:
– За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, как он справился со своей темой.
– И вы не считаете, что это даже не верх лицемерия, а самый низ лицемерия? – Шорох с любопытством смотрел на поэта.
– Нет. Это его золотая середина, – расхохотался Тиняков. – Кстати, позвольте полюбопытствовать, откуда вы знакомы с Квашневским?
– Квашневским-Лихтенштейном, – поправил Шорох. – Он не любит, когда его фамилию укорачивают. А на ваш вопрос охотно отвечу – познакомились мы с ним в Соединённых Штатах Мексики.
– Вот как?! Должно быть, интересно?
– Интересно познакомились или было ли интересно в Мексике?
– И то, и другое. Там сейчас жарко. Я опять двойственно сказал. Какая яркая гражданская война, какие будоражащие воображение события! Не то что у нас – убьют мерзавцы очередного губернатора и в кусты… – Тиняков осёкся.
– Поверьте, война только издалека кажется завораживающим зрелищем, – заметил Шорох.
– Вы из Мексики, господин Шорох? – подключился к разговору мужчина, вставший за минуту до этого из-за стола с Куприным. В его речи послышался явный южнорусский говорок. – Сапата, Вилья, проклятые «гринго», индейцы! Завидую вам. Кстати, просветите, что значит «гринго»? Да, мексиканцы так называют североамериканцев. Это всем известно. Но что это значит? Есть ли точный перевод на русский?
– «Гринго», как ни странно – это просто грек, – ответил Шорох. – Уж не знаю, почему мексиканцы так стали называть североамериканцев.
– «Грек»? – удивился мужчина. – Надо же, как прозаично. Кстати, знаете, как у нас в Одессе называют греков?
– Как же? – вежливо поинтересовался Шорох.
– Пиндосами, – ответил мужчина. – Уж не знаю почему.
– Возможно, в честь Пиндара[22 - Пиндар (IV в. до н. э.) – один из крупнейших древнегреческих лириков.], – с улыбкой предположил Шорох.
– Валерий, ты слышал стихотворение Владимира? – громко, стараясь перекричать ресторанный гомон, крикнул Бурлюк проходившему мимо Брюсову.
– Нет, но с удовольствием послушаю.
– Нет, нет, – стал отнекиваться Шорох. – Я не поэт совсем.
– Он сильно скромничает, – убеждённо запротестовал Бурлюк. – Поэт, и ещё какой. Несколько минут назад он блестяще сымпровизировал на тему кино, персиянской княжны, костюма домино и всего Сущего.
– Правда? – Брюсов с интересом посмотрел на Шороха.
– Да ты присаживайся. Прошу вас, господин Шорох.
– Ну, если настаиваете…
Владимир Шорох прочитал стихотворение ещё раз.
– Как здорово вы связали капуцинов с домино, – задумчиво произнёс Брюсов. – Это блестяще!
– Капуцинов? – удивился Бурлюк и вдруг понял. – Ах, да, конечно! Домино, капюшон, монахи-капуцины в своих огромных капюшонах и бульвар Капуцинов! Да, а стихотворение ещё более глубокое, чем даже казалось!
Разговор пошёл быстрый, живой, с восклицаниями и возлияниями такими, что вскоре Шорох почувствовал необходимость посетить уборную.
Но от этой мысли его отвлёк Квашневский-Лихтенштейн.
– Володя! А ты, я гляжу, уже познакомился со столичной богемой.
– Да. И очень доволен, – улыбнулся Шорох.
– Ваш друг прекрасный поэт, – заявил Брюсов.
– То, что он прекрасный стрелок, отличный фехтовальщик, музыкант великолепный и просто смелый человек – это я знаю, но то, что ещё и поэт – это стало для меня сегодня новостью!
Уже очень пьяный Тиняков подумал, что фраза Квашневского довольно странна, но никак не мог понять – чем.
– Давайте сдвинем столы, как обычно, – предложил Брюсов.
Его предложение было встречено с энтузиазмом. Столы, рассчитанные на четырёх персон, сдвинули. Теперь в компании оказалось более двадцати человек.
– Володя, – обратился к Шороху Квашневский-Лихтенштейн, – спой мою любимую, будь другом. Про таракана. Не всё же Шаляпину про блоху петь. А вот и гитару принесли.
– Con placer[23 - С удовольствием (исп.)], – ответил Шорох и, взяв гитару, быстро пробежался пальцами по струнам.
– Семиструнная, – заметил он. – Но ничего – добавим русской элегии в мексиканский задор. Итак – ла кукарача, ла кукарача, – запел он, и все мгновенно поддались азарту латиноамериканского ритма.
Закончив, Шорох получил оглушительные аплодисменты.
– Какая замечательная песня! – воскликнул Брюсов.
– А о чём она? – спросил Хлебников.
– О чём? Если в двух словах – президентские войска бегут как тараканы, потому что у президента закончилась марихуана, – ответил Шорох.
– Закончились марии и хуаны – это значит, что народ перестал поддерживать его? – поинтересовался Хлебников.
– Это означает, что у президента закончилось его любимое лекарство, – объяснил Шорох.
– На самом деле мексиканцы особо про лекарства не думают, – заметил Квашневский-Лихтенштейн. – Потому что смерть – это лекарство от всех болезней, и именно она является для них смыслом жизни. Володя, покажи амулет.
– Пожалуйста, – сказал Шорох и вытащил из-под рубашки цепочку, на которой был какой-то знак.
– Это золото? – спросил Хлебников.
– Да, конечно.
– О, так тут череп у вас, – увидел Бурлюк.
– Да. Это своего рода цомпантли – ацтекский символ из черепов принесённых в жертву пленников. Тут, если посмотреть внимательно, несколько черепов. Они расположены так, что их видно и сбоку, и сверху, и снизу. Всего тринадцать. Правда, число тринадцать у ацтеков не является каким-то дьявольским. Скорее всего, это европейское влияние. Впрочем, диаблеро, который мне его подарил в ответ за одну услугу, сказал, что я, возможно, когда-нибудь увижу все черепа. Не знаю, что он подразумевал.
– А кто такой диаблеро? – спросил с живейшим интересом Брюсов.
– Это, как считают индейцы Соноры, оборотень, который занимается чёрной магией и способен превращаться в животных.
– И что же, он и вправду оборотень?
– Этого я не могу утверждать, но то, что они все помешаны на смерти – да, могу. В мексиканском варианте испанского языка – больше десяти тысяч слов и выражений, обозначающих смерть.
– Валерий, отдай амулет, говорят, не к добру долго держать чужой амулет в руках.
Брюсов с видимой неохотой вернул цепочку.
– Но там я вижу ещё изображения животных. Правда, не понял, каких – это, наверное, грифон, а это что? Горгулья?
– Нет, – рассмеялся Шорох, – однако, богатая у вас фантазия. Это орёл и змея, они изображены на флаге Мексики. Дело в том, что…
