Я шла по натоптанной тропе мимо чужих дворов с камышовой корзиной под мышкой и удивлялась, как же быстро подруги забыли о черных птицах, предвестниках горя. Сердце сжималось, как подумаешь, что погребальный костер скоро загорится для одного из соседей.
Село наше раскинулось на плоском холме. С одной стороны его огибала речка, по обоим берегам которой зеленели засеянные рожью, просом и ячменем поля, с другой начинались леса, богатые на дичь, грибы и ягоды. От речки к центру села поднималась тропа под небольшим уклоном, и по обе стороны стояли первые избы, ещё светлые, совсем недавно срубленные. Чуть дальше избы уже стояли серые, проверенные временем и ветрами, омытые дождями. Какие-то до окон утопали в земле, тянулись к ней скатами крыш, покрытыми дёрном. Избы побогаче возвышались над остальными, их возводили, бывало, и в два, и в три этажа, а крыши покрывали сосновой дранкой.
Тут и там на перепутьях торчали вкопанные в землю бревна с вытесанными на них суровыми ликами богов. Вокруг бегали дети с прутками в руках, гоняли кур и гусей. Блеяли овцы, согнанные на дневной выпас. Мужики на другой стороне холма рубили избу и громко переругивались, так что их крики разлетались над всем селом.
Я свернула, не дойдя до центра. Изба наша стояла на окраине, а двор граничил с лесом. Из-за этого приходилось постоянно развешивать на изгороди обереги от лесной нечисти и окуривать дом чертополохом. Когда-то большой и ухоженный двор наполовину зарос бурьяном. За домом тянулись ровные черные ряды грядок, лишь кое где из земли торчали ростки. У дома паслась последняя оставшаяся у нас корова, старая уже. С каждым годом молока она давала все меньше.
Я развесила рубахи на верхних жердях изгороди. Жерди усохли, потрескались, какие-то повалились на землю, да и столбы все больше клонились в разные стороны. Изба выглядела под стать изгороди, такая же старая и серая. Сруб покосился на сторону от времени, из щелей в брёвнах торчал прошлогодний мох.
Стоило открыть дверь – обдало теплом от натопленной печи. Встретили запахи родного дома: густо пахло соломой, устилающей пол, томленой в печи кашей из проса и тыквы и травами. Окна все были закрыты ставнями – матушка не любила сквозняков.
Я зажгла от углей лучину и приблизилась к лежащей на полке? матушке. Она спала. Седые пряди прилипли ко лбу и щекам, тонкие руки беспокойно сжаты. Она дышала прерывисто, хрипло, будто что-то давило на грудь.
Ела ли она сегодня? Просыпалась ли? В последние дни пробуждения стали реже. Я осторожно провела ладонью по лбу и волосам. Будить не стала – пусть отдыхает. Все, что я могла сделать, это ждать возвращения волхва. Он обещал зайти проведать матушку, как только вернётся из леса. Но когда вернётся, не знал никто.
Во дворе ждали дрова. Мне хватало сил рубить лишь молодые деревца, тонкие, с руку или две толщиной. Я потихоньку натаскала их из ближайшей рощи. Дело шло медленно, ведь раньше такой работой занимался отец. Но вот прошло две зимы, ладони огрубели, и не кровили больше мозоли. Теперь его тяжёлый топор привычно ложился в руки.
Я откинула на спину косу цвета ржаного поля, ухватила поудобнее древко обеими руками. Не успела замахнуться, как кто-то позвал:
– Огниша!
По тропе ко двору приближался светловолосый юноша в опрятной льняной рубахе с тонкой полоской вышивки на горловине и по краю. Широкие штаны были подвязаны у колен и щиколоток тесьмой. Один из немногих в селе он носил кожаные сапоги. Я тут же коротко оглядела себя. Босые ноги и подол заляпаны грязью, поверх длинной грубой рубахи до пят такая же грубая запона? с мокрыми пятнами после стирки. Почему-то за свой вид стало совестно, хотя я ничуть не собиралась красоваться перед Яромиром.
– Говорил же, что помогу с тяжёлой работой. – Яромир приблизился с улыбкой и протянул руку, чтобы забрать топор.
Я настороженно глянула на него, прижав топор к груди.
– У тебя разве своих дел мало?
Его улыбка погасла, голубые глаза сделались холодными, словно лёд. И снова в их глубине я увидела что-то пугающее, что-то скрытое от всех.
– Зачем ты так, Огнеслава? Почему отталкиваешь меня? Я ведь не враг тебе.
– Ты сын сотника. Что люди подумают, увидев тебя на нищем дворе?
Яромир снова улыбнулся, но грустно, так, что даже стало жаль его.
– Что я влюбленный дурак. Все не оставлю попыток понравится тебе, хотя ты и отвергаешь мои ухаживания.
– Любая девушка будет рада твоему вниманию, сам знаешь. А я… я просто не готова распрощаться с девичеством.
Яромир длинно вздохнул, глянул на меня изучающе. Под его взглядом мне делалось стыдно, и не только за неопрятное платье. Целый год он пытался подступиться ко мне и так, и эдак. Все вокруг твердили, что для меня Яромир – лучший вариант, и что породниться с сотником большая удача. Но я все не спешила.
– Ладно, – наконец, сказал он. – Через несколько седмиц Купала. Если я снова поймаю твой венок, пойдешь за меня замуж. Верю, что боги связали нас одной судьбою, и они снова дадут знак. Тогда и ты поверишь.
В голосе его звучала твердая уверенность. Таким голосом дают клятвы перед высшими. А я застыла и не могла вымолвить ни слова, только сжимала топор двумя руками, будто он мог защитить от уготованной богами судьбы.
Яромир помолчал немного, глядя на меня суровым взглядом из-под нахмуренных бровей. Потом развернулся и покинул двор, так и не дождавшись ответа.
Руки дрожали от волнения, и чтобы унять дрожь, я взмахнула топором и ударила по стволу деревца со всей силы. Потом ещё раз и ещё, пока не откололось полено с локоть длиной.
Может, и была правда в его словах. Никто не в силах изменить будущее, если Макошь уже сплела нить. Боги управляют нашими судьбами, не мы. И никому не под силу им противиться.
Никто и не пытается. В моем возрасте девушки только и мечтают, что найти хорошего, работящего парня, чтоб не бил, не гулял, в битву не рвался, но мог за род постоять. Мечтают, потому что так надо. Потому что матери их и бабушки мечтали. А любой мальчик мечтает поскорее показать свои силы в бою и доказать отцу, что тот может им гордиться. Это в нашей крови. Продолжать род. Защищать род.
Но как же тошно слушать постоянное "должна". Делать то, что говорят, потому что это правильно. И даже не задумываться о том, что хочешь. Просто делать.
Неужели, такова и моя судьба? Всю жизнь притворяться заботливой дочерью, хорошей подругой и послушной женой?
С каждым днём идея выучиться на волховку прельщала все больше.
Я колола дрова, пока ещё поднимались руки. Потом вогнала топор в колоду, утерла лоб рукавом. Опустила ноющие руки в бочку с водой. Вода согрелась за день под тёплым весенним солнцем. По глади медленно кружили мертвые насекомые и принесенные ветром пылинки. Я отогнала насекомых к краю, зачерпнула воду ладонями, поднесла к губам. Такая сладкая и немного терпкая, со вкусом землицы и старого дерева. Это вкус родного края.
Когда рябь на воде успокоилась, стало видно отражение. Темное, расплывчатое. Оно дрожало от легчайшего ветерка.
Вот она я. Растрёпанная длинная коса перекинута через плечо. Острый подбородок и вздёрнутый нос, брови хмурые. Смотрит из-под воды будто осуждающе. В отражении не разглядишь светлых веснушек на щеках и рыжины в соломенных волосах. Говорят ещё, что глаза у меня жёлтые, словно два болотных огонька. Пугают они матушку. Хожу при ней, опустив глаза к полу.
В доме вдруг раздались хрипы. Надрывный, болезненный кашель. Матушка проснулась. Я помчалась к ее постели, зачерпнув по пути чистой водицы в ковш. Опустилась на колени у ее полка.
– Я здесь, матушка. Выпей воды, полегчает.
Она сидела скрючившись и прижимала тонкую руку к груди. Морщилась – больно ей было. Сквозь влажные хрипы пробилось тихое:
– Не полегчает мне от воды. Дай лучше настой болотника. Только он мне и помогает.
– Кончился болотник. И волхва нет. Обещал зайти, когда вернётся из леса.
Она подняла на меня взгляд, полный усталости и тихой злости. Приняла из рук ковш и жадно припала к краю. Вода полилась по подбородку, намочив рубаху. Отдала мне ковш и прохрипела:
– Ох, Рябина… Когда нужен он, днём с огнём не сыщешь. Так что ж, мне теперь в муках помирать? А и помру! Все легче станет.
– Матушка…
Я дотронулась до ее ладони, но она отдернула руку, отвернулась к стене и прошептала:
– За что мне все это, а?
Сейчас лучше оставить ее в покое. Она очень изменилась после смерти отца, будто вместе с ним ушла и её душа. Осталась только оболочка. Безрадостная, обречённая на страдания. Она возненавидела свою жизнь и всё, что в ней было: село, соседей, заросший сорной травой двор, опустевшую избу. Меня. Но это не значит, что она перестала быть моей матушкой.
Я бросила ковш в ведро и зашарила по углам в поисках сумки. Волхва ждать долго – временами он уходит в лес на несколько дней, а то и на седмицу. Травы собирает, обряды проводит. Он сам себе хозяин. Поэтому пойду за болотником сама. Он нужен матушке, чтобы облегчить кашель и боль уменьшить. Рябина показывал, как он выглядит.
Говорил ещё, что растет он только в Чернолесе.
_________
(1) – Рубе?ль – деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья. Отжатое вручную бельё наматывали на валик или скалку и раскатывали рубелем.
(2) – Запо?на – женская одежда, представляющая собой прямоугольный кусок ткани, сложенный пополам, с отверстием для головы, короче рубахи. Всегда подпоясывалась.
Глава 2. Обиталище нечисти
Я застыла у края леса и никак не решалась сделать шаг. На плече у меня висела холщовая сумка на длинной лямке, за поясом отцовский топор.
Все знают: Чернолес – обиталище нечисти. Он самый древний из окрестных лесов и самый мрачный. Только волхв мог зайти сюда без опаски. Умел договориться с навьими духами, знал слова, которыми тех прогнать можно. Я знала не так много, но кое-что: навий можно задобрить. К каждому особый подход. Для лешего припасла в сумке ломоть хлеба с солью, для русалки – гребень, для игоши – старую детскую рубаху. А топор я взяла так, для своего спокойствия.
Сердце замерло в груди от волнения и страха, когда я вступила в Чернолес. Стоило сделать лишь несколько шагов – деревья сомкнулись вокруг сплошной непроглядной стеной. Повеяло холодом из чащи, сыростью и гнилью. Вокруг – темные бугристые стволы вековых деревьев. Перекрученные узлами ветви нависли куполом листьев и иголок, таким плотным, что свет через них пробиться не мог. А внизу змеистые корни, толстый слой мха, бурой хвои и прошлогодней листвы. Темно как ночью. И ни дорожки, ни тропинки. Не заблудиться бы. А то если заблудишься – искать не пойдут.
Опавшие ветки и шишки больно впивались в ноги, хоть я и обмотала ступни кусками плотной ткани. Колючие кусты цеплялись за рукава, словно хотели удержать, не дать зайти в чащу. А ещё этот шепот. Он слышался будто бы отовсюду: в шелесте листвы, в скрипах и стонах деревьев, в далёких криках птиц. Лес шептал, и голос его был зловещим, предостерегающим.
Чем глубже я продвигалась, тем явственнее становился шепот. Теперь его уже не спутать с запутавшимся в пышных кронах ветром. Вместе с тем ощущалось чье-то незримое присутствие. Взгляд в спину. Я беспокойно заозиралась, прислушалась. Рука сама собой потянулась к топору. Но за деревьями никто не скрывался, ветки не трещали под чужими ногами. Я была здесь одна. И от этого стало ещё страшнее.
Я прибавила шагу. Рассудила: чем быстрее найду болотник, тем скорее покину лес. И тем меньше шансов повстречать нечисть. Но шепот не оставлял. Теперь к нему прибавился и тихий, далёкий смех. Он словно доносился из самой Нави. Разноголосый и злой. Так дети смеются, окружив безногого лягушонка и тыча в него палками, просто чтобы посмотреть, как тот барахтается в пыли, но убежать не может. Я чувствовала, что и меня окружают. Невидимые духи подбирались все ближе, наблюдали. От их невнятного шёпота бежали по спине мурашки, сердце пустилось вскачь, наполненное первобытным ужасом.
Скоро я уже бежала, не разбирая дороги. Страх заставил позабыть обо всем остальном, а когда я опомнилась и остановилась, было уже поздно. Поглядела вокруг и не смогла понять, откуда пришла. Следы затерялись полутьме и мягких гниющих листьях. Ветви сцепились над головой, словно костлявые пальцы, не оставляя возможности даже определить, в какой стороне солнце. Неужели, заблудилась? Это казалось таким глупым, что даже не сразу поверила. Как можно прожить жизнь в окружении лесов и не найти обратную дорогу? Потом поняла: это шутят навьи духи.
Не зря сельчане обходят Чернолес стороной. А я, наивная, решила, что справлюсь со злобными духами при помощи топора и кусочка хлеба.
Вдруг что-то легонько коснулось плеча. Я вздрогнула и обернулась. Никого. Только смех и голоса вокруг, все ближе и ближе. Шорох в траве. Теперь что-то коснулось ноги, заставив меня отскочить. Что-то холодное и бесплотное, как ветер. Я перехватила топор поудобнее и выставила перед собой. Закружилась на месте в надежде хоть мельком увидеть того, с кем имею дело. Сердце трепыхалось, точно у загнанного в западню зайца. От страха не хватало воздуха, и из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.
Навьи духи окружили плотным кольцом, я ощущала их кожей. Чувствовала могильный холод и запах сырой земли. Далёкий, словно из других времён, сладковатый дух гниения.
Что-то вцепилось в руку и сжало. Я попыталась сбросить, замахнулась топором по пустоте. Дух отпустил со смехом, но тут же невидимые острые когти впились в другую руку, навалились на ноги, приковывая к месту. Скоро я уже не могла поднять топор – тело сковало холодом, оно так и гнулось к земле под незримой тяжестью.
В отчаянии я зажмурилась. Подумала: скоро сама стану одной из них. Как вдруг из чащи донесся голос, не громкий, но властный, с сокрытой внутри силой:
– Прочь!
Навьи духи разом отпрянули. Смех затих, только шорохи в траве и листьях напоминали, что они ещё здесь. Спрятались, затаились.
Я поискала взглядом того, кто спугнул их. Темная фигура неподвижно стояла между деревьями. Я сделала робкий шаг навстречу. Хотелось узнать, кто это. Наверно, волхв пришел на помощь, но голос казался слишком молодым для Рябины.
– Ты не волхв, – медленно произнес незнакомец.
– Нет, – ответила я и сделала ещё шаг. – А кто ты?
– Нечасто люди заходят сюда. Лучше уходи, пока худого не случилось.
В голосе не чувствовалось угрозы, была лишь настороженность.
В тон ему я ответила:
– Не уйду без болотника. Знаешь, где он растет?
Незнакомец помедлил немного и будто нехотя ответил:
– Знаю.
Любопытство во мне пересилило страх, и я приблизилась ещё немного. Передо мной стоял человек. Плечи его укрывала мантия из мха и листьев. В полумраке можно было разглядеть длинные седые волосы, спадающие на мертвенно-серое лицо. Один глаз закрывала пепельная прядь, а другой сверкал жёлтым, точно болотный огонь.
Я застыла как вкопанная, а по спине пробежал холодок. Вымолвила севшим голосом:
– Лихо…
Услышав это, он отступил на шаг и тихо сказал:
– Уходи пока можешь.
И снова не было в его голосе угрозы. Послышалась печаль, такая большая, неподъемная.
Я не понимала ничего, но страх потихоньку стал отступать. Собрала волю в кулак и сделала ещё шаг.
– Мне нужен болотник. Покажешь, где он, и я сразу уйду. – Ещё шаг. Я смотрела прямо на нечисть, стараясь не выдавать волнения. – А если хочешь что-то взамен, у меня есть хлеб. – Вспомнилось, что отец иногда взрезал ладонь, чтобы задобрить духов. – И кровь.
Во взгляде Лихо будто появился интерес. Он окинул меня жёлтым глазом и приблизился на шаг.
– Не боишься меня? Обычно люди бегут прочь, едва заметив.
В ровном, спокойном голосе слышалась давняя обида. Пришлось слегка слукавить:
– Не боюсь. Так ты поможешь?
Лихо помолчал немного в задумчивости и ответил:
– Не нужен мне хлеб. Я питаюсь человечьими страданиями. А их в вашем селе предостаточно.
– Значит, это ты насылаешь несчастья? – с укором прищурилась я.
– Так все говорят. Но это неправда. В жизни и без меня полно горестей. – Он смежил веко и потянул носом воздух. – Вот и в твоём сердце тоску чую. Она и будет твоим даром.
Его слова заставили поежиться, но отступать было некуда. Я кивнула – и тут же ощутила все затаенные обиды, все страхи и печали заново, так ярко, как если бы случились они в этот самый момент.
Вот погребальный костер отца. Пламя поднимается так высоко, что лижет низкие тучи, светит так ярко, что затмевает собой закат. Я стою у самого пламени и не чувствую жара, а только горе. Глубокое, как бездонное ущелье, и такое же темное.
Вот сестры разъехались по своим новым дворам и оставили меня в тихом доме наедине с матушкой. Чувствую, как на плечи ложится тяжким грузом ответственность, к которой я не готова. Это страх, что не справлюсь с хозяйством. Обида, что оставили меня одну.
Вот живая и красивая матушка на глазах превращается в нелюдимую старуху. Льет слезы по ночам, и я грущу вместе с ней. Грущу, потому что знаю: не стать ей прежней.
Столько всего нагрянуло разом, что глаза защипало от подступивших слез. Я яростно смахнула их рукавом. Достаточно их пролито в прошлом.
– Благодарю за дар.
Лихо склонил голову, а печали и горести вдруг отступили, и я смогла вздохнуть с облегчением. Вдруг зашумел ветер. Он откинул пряди с лица нечисти. Второй его глаз был перечеркнут длинным шрамом и навсегда закрыт. Лицо худое, сплошь острые углы, и совсем не старое, как в поверьях сельчан.
