Валентин Мирин "Куда бежать? Том 3. Любовь"

Тельнецкий после выстрела вверх направил «Маузер» на солдат и крикнул:

– Все отошли!

Солдаты, испугавшись выстрела и оторопев от направленного на них «Маузера», подчинились и сделали несколько шагов в сторону.

– А теперь все к стенке. Быстро, – крикнул Тельнецкий, показывая левой рукой к какой стене нужно стать.

Оружие в решительных руках способно подчинить кого угодно, даже самых смелых. Все послушно встали у стены, двое даже отвернулись, но потом, сообразив, повернулись обратно.

– Пока Кремнева нет, я уполномочен командовать полком. У вас нет никаких прав вообще тут находиться, – возразил замкомполка, который, в отличие от солдат, не участвовал в самосуде, а только наблюдал, наслаждаясь властью.

Тельнецкий левой рукой полез во внутренний карман кожанки, достал бумагу, сложенную вчетверо, развернул её и потребовал:

– Фамилия, имя, отчество?

– Фреймо Игнат Самуилович, – обескураженный тоном вопроса, скороговоркой ответил замкомполка.

– Товарищ Фреймо, читать умеете?

– Конечно, умею. Я,.. я же офицер, – будто обидевшись, ответил замкомполка.

– Тогда читайте, – твёрдым тоном приказал Тельнецкий.

Тельнецкий позволил Фреймо приблизиться, и тот стал читать вслух:

– Приказ, номер.

– Про себя читайте. Не нужно тут всем ведать государственные тайны, – возмутился Тельнецкий и приподнял «Маузер».

– Если государственная тайна, я читать не буду, – испуганно ответил Фреймо и, рукой прикрывая бумагу от глаз, отскочил от Тельнецкого.

– Кремнев умер. Согласно этому приказу, полком командую я. Также, согласно этому приказу, с момента отсутствия Кремнева я назначаюсь на должность окружного военного комиссара. Всем ясно? – обратился Тельнецкий ко всем, рассматривая каждого, пока не остановил свой взор на Фреймо.

Все, кроме Фреймо, ответили в один голос: «Так точно», даже Никанор Иванович, который от командирского голоса сына встрепенулся, но, осознав сказанное, ещё и удивился. Правда, неизвестно, отчего больше он удивился, оттого что сын его теперь – окружной военный комиссар или оттого, что Кремнев умер. Остальные присутствующие, видимо, не осознали в полной мере сказанное Тельнецким, или, наоборот, восприняли все события как должное.

– И, если вам ясно, дополняю. У меня есть право по законам военного времени карать на месте любого офицера, солдата-красноармейца или гражданского, кто нарушит мой приказ, совершит или допустит контрреволюционные действия или саботаж. Теперь, Фреймо, я вам приказываю всех этих солдат арестовать и поместить на десять дней в карцер, – обратился Тельнецкий к замкомполка, наведя пистолет, отчего тот стал по стойке смирно. – Потом разберусь, кто прав, кто виноват.

– Как арестовать? – недоуменно спросил Фреймо и виновато продолжил: – Они выполняли приказ.

– Немедленно арестовать, или я вас тут же расстреляю, – прикрикнул Тельнецкий на Фреймо, да так, что от такого обращения тот чуть не упал в обморок.

Ко всеобщему удивлению, Фреймо справился с этим приказом быстро и без лишних разговоров. Сначала обезоружил солдат, держа их на мушке. Потом не постеснялся попросить Тельнецкого сменить его, пока он вызовет конвоиров.

Закончив, Фреймо уже хотел уйти сопровождать новых арестантов, но Тельнецкий остановил его и потребовал объяснить, почему солдаты стали бить задержанного.

– Мы его, – Фреймо махнул на Никанора Ивановича, – поймали в здании, он был вооружён вот этим вот револьвером, – он вынул из-за пазухи оружие и протянул Тельнецкому.

– Никанор Иванович, это ваш револьвер? – обратился Тельнецкий к отцу, взяв в руки оружие.

– Мой, – сухо и без каких-либо дополнений ответил Никанор Иванович.

Тельнецкий стал осматривать револьвер, ему показалось, что он узнаёт оружие, проверил патроны, убедился, что все на месте и целые, понюхал, свежего жжённого запаха не уловил и задал Фреймо вопрос:

– Вы осмотрели оружие?

– Нет. А зачем? Он ведь мог дополнить барабан патронами.

– Из этого револьвера не стреляли лет пятнадцать, если не больше. Могу смело предположить, что последний, кто стрелял из этого оружия, – это я, и было это до академии. Отец, я прав?

– Да, Николя. Я не любитель пострелять, да и не шибко я меткий.

Подобное фамильярное обращение привело в шок Фреймо, отчего он даже чуть не схватился за сердце, но это было только действие на подсознательном уровне – вроде все так делают, когда глубоко поражены. Со здоровьем Фреймо было всё в порядке. Никакого инфаркта не случилось.

– Дайте сюда ваше оружие, – обратился к нему Тельнецкий.

– Зачем вам, товарищ окружной военный комиссар, моё оружие? – взявшись за кобуру левой рукой, спросил Фреймо. – Это моё оружие, и оно должно находиться при мне!

Тельнецкий направил свой «Маузер» на Фреймо, на что тот, не зная, как поступить, стал разводить руки в стороны, будто сейчас их поднимет.

– Оружие дайте сюда и без лишних движений! – приказал Тельнецкий жёстким тоном. – Сглупите – я не промахнусь.

Фреймо ничего не оставалось, как подчиниться. Он передал Тельнецкому свой револьвер, держа его за ствол. Тельнецкий приказал ему отойти к стене и стал изучать оружие своего подчинённого. Осмотрел каждый патрон, потом понюхал. Подержав револьвер у носа, уловив запах, Тельнецкий поднял глаза на Фреймо, посмотрел несколько секунд, будто читая эмоции, потом резко убрал револьвер от носа, защёлкнул барабан и протянул оружие, загадочно улыбаясь.

Фреймо, побывший во главе полка вместо Кремнева совсем недолгое время, уже стал ощущать себя командиром, и появление человека из столицы спутало все его мысли, планы и желания. В какой-то момент, а именно в тот, когда он осознал, что по запаху можно определить давность применения оружия, он морально уже был готов наброситься на Тельнецкого. В его голове какие-то голоса говорили: «Сделай это. Атакуй здесь и сейчас», но физически он совершенно не был к этому готов. Тело окаменело, что-то его сдерживало и, видимо, не зря. А от того, с какой улыбкой Тельнецкий вернул ему оружие, он и вовсе оцепенел. Взяв револьвер в привычную ему левую руку, Фреймо с трудом его удержал, будто в этот момент револьвер весил несколько пудов. Эти мгновения с меняющимися от ярости и до растерянности эмоциями, хорошо замеченными Тельнецким, прошли. Фреймо, опомнившись, повертел револьвер, будто желая его рассмотреть, но не осмелившись, убрал его в кобуру и замер на месте в ожидании указаний, однако возникшая мысль исследовать запах револьвера заставила его снова взяться за кобуру. Ответные действия Тельнецкого, а именно направленный на Фреймо «Маузер», заставили его отказаться от этой мысли и вернуться к стойке смирно.

Тельнецкий, всем своим видом демонстрируя глубокую задумчивость, дал время Фреймо успокоиться и прийти в себя, после чего приказал доставить к нему Барковского и через час собрать полк, но приказал таким дружественным и мягким тоном, будто Фреймо – самый родной его человек на свете, отчего последний аж побежал исполнять задание.

Тельнецкий пошёл занимать бывший кабинет Кремнева и попросил отца следовать за ним. Уже в кабинете, закрыв за собой дверь, он обратился к отцу с вопросом:

– Отец, что вы тут делаете в эти неспокойные времена?

– Погодите, Николя, с этими сложными вопросами. Ответьте мне на простой вопрос. Вот когда этот Фреймо доложил, что солдаты не виноваты, вы почему не отменили приказ? Они исполняли приказ командира, и только. Они не виноваты.

– Они совершали умышленные действия, причиняющие вред здоровью безоружного человека, причём намного старше их. Вот потому они в карцере. С такими солдатами мне не по пути. Они должны нести наказание и, надеюсь, в будущем ещё подумают, прежде чем поднимать руку на безоружного.

– А этого Фреймо почему не арестовали? Он ведь дал им такой приказ! А теперь что получится? Солдаты не будут исполнять его приказы, боясь вашей кары.

– В этом и есть истинная цель моего приказа – дискредитировать его в глазах солдат. На будущее, чтобы как-то выжить, он при каждом своём приказе будет ссылаться на мой авторитет. Пусть умными решениями своё место в полку оправдывает. Молодой ещё, его нужно учить, учить и воспитывать. А теперь, отец, ответьте на мой, как вы выразились, сложный вопрос: «Что вы тут делаете?»

Никанор Иванович задумался, как начать свой ответ, но не успел. Привели Барковского, который опять оказался в кандалах, но на этот раз его не пинали, а обращались более или менее любезно.

Тельнецкий, увидев оковы, во второй раз за последние двадцать четыре часа приказал снять их с арестованного, распорядился накормить его и издать приказ об освобождении Барковского из-под стражи и снятии с него всех обвинений. Фреймо начал что-то бубнить про себя, возражая, и закончил свою тираду так: «Только солдатский суд может отменить расстрел». Но сказанное Тельнецким жёстким тоном: «За неисполнение моего приказа знаете, что с вами будет?» – пресекло колебания замкомполка.

Фреймо, дойдя до двери, был остановлен Тельнецким и получил ещё один приказ: выпустить из тюрьмы всех арестованных по делу Барковского, на что сквозь зубы возразил:

– Но там не всё так однозначно. Нужно по каждому разобраться, определить причастность.

– Барковский был арестован незаконно, значит, и каждый, кто идёт по его делу, арестован незаконно. Да и это не по закону – держать людей в тюрьме, когда они только хотели справедливости.

– У каждого своё понятие о справедливости, вот, скажем…

Тельнецкий не позволил заместителю начать свои рассуждения и резко скомандовал:

– Исполнять немедленно.

Пока конвоиры возились с кандалами, Тельнецкому подали чай, но он демонстративно поправил солдата, приказав подать чай бывшему арестанту.

– Александр Александрович, нужно срочно восстановить связь с Москвой, – обратился Тельнецкий к Барковскому, когда солдаты вышли и тот наливал себе вторую чашку чая.

– Это можно и даже нужно сделать, но для начала я попрошу Никанора Ивановича рассказать нам, почему он не сопровождает в Петроград мою жену и моего ребёнка?

Никанор Иванович сначала спрятал глаза, видимо, от угрызений совести, но через несколько секунд поднял голову и резко ответил:

– Александр Александрович, я вчера, ещё по пути на вокзал осознал, что Николя могут расстрелять. Понимаете меня?.. Я посадил вашу жену и дочь в вагон, они уехали. Я сделал всё, что мог… Я боялся, что сына расстреляют, да и меня тоже могли к стенке поставить. Вы не волнуйтесь. Будем надеяться, они доедут и с ними всё будет хорошо.

– Благодарю вас за надежду, – ответил задумчиво Барковский и после небольшой паузы обратился: – Никанор Иванович, отвезёте записку?

Никанор Иванович не мог бы себе представить отказ. Он тут же надел пальто и протянул руку, мол, давайте записку. Пока Барковский писал записку крестнику, Тельнецкий обдумывал, как бы начать разговор на волнующую его тему, и заговорил только после того, как Никанор Иванович покинул кабинет:

– Александр Александрович, нам сейчас нужно разработать план, как собрать провизию для Красной армии. Если не соберём, пойдём по следам Кремнева. И будьте уверены – мы пойдём, а не только я.

– Вы пока сами подумайте. У меня есть дела поважнее… Нужно заняться похоронами… – Барковский замолчал. По нему было заметно, как трудно давалась ему эта тема.

– Прошу принять мои соболезнования. Я не знал Ольгу Петровну и этого… гражданина, но уверен: они были достойными людьми и должны быть достойно похоронены, – сочувственным голосом ответил Тельнецкий и, немного помолчав, продолжил, но уже более уверенно: – Простите мой тон и слова, но скажу именно то, что должен сказать. Вы должны держаться возле моей персоны, как бы неприятно это ни было для вас, и вам нужно подумать о том, как собрать провизию.

– Николай Никанорович, вы пропустили мимо ушей мои слова, а зря. Я вам говорил, что спасу вас, так повторюсь – спасу. В долгу не останусь.

– Тогда жду вас вечером для обсуждения плана, – оживился Тельнецкий.

– Но вам придётся сделать ещё кое-что. Это даже не просьба, это теперь ваша обязанность, – Барковский начал резко, будто на правах старшего, и твёрдо отчеканил: – Найдите и покарайте тех, кто убил Григория Матвеевича. Кара должна быть соразмерной.

Тельнецкий ответил не сразу. Задумался, отведя взгляд в сторону. На тридцать секунд в кабинете воцарилась тишина. Барковский оставил чаепитие и стал наблюдать за собеседником.

– Это невозможно делать впопыхах. Лучше пока не торопить события, – ответил Тельнецкий.

– Это мои условия, Николай Никанорович. Будут расстреляны убийцы – будет вам вагон провизии.

Тельнецкий ничего не ответил. Опять задумался.

Барковский, не дождавшись ответа, попрощался с Тельнецким и вышел. В коридоре он встретил Фреймо, который, видимо, пытался подслушивать, о чём говорят в кабинете. Барковский, перед тем как проследовать к выходу, посмотрел на давно знакомого молодого человека с презрением, да так, что тот даже опустил голову, будто наказанный за плохое поведение школьник.

На улицах города – никакого транспорта, и дабы найти его, Барковскому пришлось обратиться к знакомому и просить бричку. До дома добрался только через час, хотя кучера заставил гнать вовсю, будто не успеет с матерью и Григорием Матвеевичем попрощаться. Вошёл в дом и первым делом поспешил в зал, где на столах были установлены два гроба. Первый раз в этом доме и единственный раз в жизни Барковского, он хоронил двух человек сразу, притом очень близких ему.

Никто из домочадцев не знал, что хозяин дома на свободе. С возвращением Барковского весь дом оживился, даже несмотря на подавленное состояние каждого. Все знали про суд, про расстрельный приговор, но никто не знал, что трагедия миновала. В зале, где были размещены усопшие, находились три человека: два сына Григория Матвеевича и одна из служанок, вся в слезах стоявшая рядом с гробом Ольги Петровны.

Старшие из семейства Соколовых считались с Барковским, как с братом, хотя отношения такие установились только со времён их переезда в имение. До переезда отношения не ладились, и никто в этом не был виноват. Они вращались в разных слоях общества, и после трёх классов школы их пути разошлись: кто в гимназию и потом в военное училище, а кто в помощники по дому. Увидев хозяина дома, несмотря на скорбное время, поприветствовали его открытой улыбкой и дружескими объятиями. Домочадцы и прибывшие гости приветствовали Барковского намного сдержаннее, в основном только сочувственными улыбками.

В большом зале собрались все, кто был в доме. Человек пятнадцать ожидали от Барковского слова. Ожидали слова поддержки и какого-то напутствия, каких-то наставлений – как жить дальше без Ольги Петровны, без Григория Матвеевича. Семья Соколовых ждала и других слов, но ни те, ни другие слова не были произнесены.

Барковский понимал, что сейчас от него ожидают поддержки и подтверждения, что он на свободе навсегда и он их не оставит одних, но накопившаяся усталость в эти минуты дала о себе знать. Сознание требовало чуточку отдыха, тишины и покоя возле матушки и Григория Матвеевича.

Возможно, присутствующие не заметили, но хозяин дома немного дольше простоял возле гроба Григория Матвеевича. Барковский, считая, что трагедия произошла в первую очередь по его вине, в эти минуты мысленно просил прощения у усопшего, потом также мысленно поблагодарил Григория Матвеевича, причём такими словами, какими сыновья благодарят заботливого родителя, провожая в последний путь.

Все постояли у гробов в полной тишине без малого четверть часа, после чего Барковский всех поблагодарил за заботу об усопших, извинился за вынужденную отлучку и оставил всех с недоумёнными взглядами. Пройдя к себе в кабинет, он тут же взялся за телефон. Аппарат работал, ему удалось дозвониться до Москвы.

Профессор Чаинский, по счастью, был дома и сам взял трубку. Первые слова, сказанные Барковским, профессора неимоверно обрадовали, и он, не удержавшись, перебил речь своего крестника:

– Александр, дорогой мой, вы живы? Мне Настенька каждый день звонила, и, когда она мне вчера не позвонила, я, скажу вам откровенно, подумал: не случилось ли непоправимое?

– Значит, Анастасия не у вас? Они вчера с дочерью выехали в Москву, вот я и подумал, что застану их у вас. Жаль. Я на это очень рассчитывал.

– Если они выехали вечерним поездом, то я вас вынужден огорчить: поезд ещё не прибыл. Мне это сообщил наш дворник Семён, он из ваших мест. Этим поездом его сын, ваш бывший стипендиат, сейчас он инженер, должен был приехать в Москву.

Бег на месте

Каждый человек должен иметь свой дом или свой уголок, в который всегда будет стремиться попасть, чтобы воссоединиться с семьёй, любимыми, близкими, а может, и уединиться. Кому как суждено. Так и с поездами. Каждый поезд стремится доставить пассажиров до конечной станции и немного отдохнуть в депо или подремонтироваться. Как ни старались машинисты доставить пассажиров до станции согласно расписанию: они и скорость на перегонах существенно превышали, и время остановок сокращали, но каждый раз, как только догоняли расписание, возникали новые непредвиденные обстоятельства – и опять потеря времени.

Как выехали в Москву, на каждой станции что-нибудь да случалось. То солдатский обыск, то кого-то убили и требовалось время на станции сдать тело, которое не хотели принимать, то опять какая-то банда залезла в поезд грабить пассажиров.

На удивление, только в город N прибыли вовремя, успели догнать график, и всё обошлось без каких-либо происшествий, но на этом радость начальника поезда закончилась. Поезд отошёл от города N на пятьдесят вёрст и стал замедляться.

Кремневу ещё неделю назад строго-настрого приказали: «Проверять каждый поезд, следующий на Москву, и выявлять контрреволюционные элементы». А утром сего дня и вовсе предупредили о возможном нахождении банды анархистов в вечернем поезде, но предупредить – это одно, и этого мало. Чтобы после получения сведений создать налаженный процесс и получить ожидаемый результат, нужно продумать мероприятия, определить ответственных, выделить ресурсы, контролировать выполнение и даже самому где-то поприсутствовать, дабы этим содействовать должному протеканию процесса. Кремнев, прибыв в город, первым делом поспособствовал упразднению всех институтов власти, а к исполнению дел по городскому самоуправлению приставил комиссаров. Затем, усмирив пыл конкурентов и стремящихся к власти из числа организаторов съездов Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов небольшим контингентом вооружённых солдат, сконцентрировал в своих руках военную и гражданскую власть в городе и немного расслабился. А с момента ввода военного положения под предлогом «тяжёлой ситуации в городе» и вовсе стал единовластным главой, отчего все второстепенные мероприятия у него были организованы «экспромтом», и этим он оправдывал все свои промахи и недочёты.

Поезд прибыл и благополучно ушёл, и, если бы не присутствие Никанора Ивановича в списке пассажиров, Кремнев о поезде забыл бы раньше, чем успел уснуть, и это даже несмотря на несколько жалоб пассажиров об ограблении.

В вечернем поезде на Москву под видом обычных пассажиров разместилась банда анархистов. После каждой станции, через несколько вёрст, поезд замедлял ход, пока новых пассажиров грабили. Действовали по отработанной схеме. Мужчина, одетый в солдатскую форму, но поверх не шинель, а чёрное пальто, под дулом револьвера заставлял машиниста снизить скорость или остановить поезд.

Слабо освещённый поезд был почти полон. Даже несмотря на неспокойные времена, люди вынуждены были передвигаться. Пассажиры были преимущественно из молодых, или, напротив, из людей преклонного возраста. Среднего возраста было немного, и все представители этой категории чем-то выделялись. Кого ни возьми из людей среднего возраста, то он непременно будет одет в простенькую, поношенную, но чистую одежду, а по манере поведения, или по лицу, или по рукам можно предположить, что перед тобой человек явно из другой социальной группы.

Согласно предъявленным билетам, в четырёхместном купе II класса, почему-то оборудованном жёсткими скамейками, Анастасия с Евгенией Барковские заняли свои места. Спустя минуту, как поезд тронулся, к ним присоединился мужчина лет тридцати на вид. Он любезно поздоровался, попросил разрешения занять место и, получив согласие, сел у окна.

Мужчина был одет будто плотник или мастеровой, но его манеры, постановка голоса, интонация доказывали, что одет он не по роду занятий, и он явно человек другого социального статуса. Заняв место, он украдкой устремил свой взор на пассажирку напротив. Даже несмотря на слабое освещение вагона, мужчина заметил и оценил красоту молодой девушки. Осознав, что засмотрелся, он с трудом заставил себя оторвать взгляд от очаровательного создания, перевёл глаза на Анастасию Барковскую и узнал её. Оживившись, мужчина решил заговорить с ней, а точнее, высказать несколько слов благодарности ей и её мужу, но внезапно возникший порыв был потушен робостью. На пару секунд проявилась присущая ему скованность, и вся храбрость бесследно исчезла.

Осознание возможности хоть раз в жизни отблагодарить своих благодетелей заставило его опять осмелеть и решиться заговорить с Анастасией, однако, опять не вышло. Появилась новая причина отложить это занятие. Евгения, положив голову на колени матери, задремала, и мужчина, досадуя на свою нерешительность, уселся и, нахохлившись, потихоньку стал засыпать.

Пока поезд покачивался на стыках, пассажиры этого купе, в отличие от других, не проронили ни слова, хотя Анастасия нуждалась в сведениях о времени прибытия поезда в Москву и могла бы заговорить первой, но тоже не решалась. Посчитала, что сейчас не время для этих уточнений, да и к тому же, если задать подобный вопрос, незнакомый мужчина Бог знает, что может подумать. Она укрыла дочь своим пальто, обняла её, насколько это было возможно, и прикрыла глаза, погрузившись в размышления. Перед глазами тут же всплыли прощальные мгновения с мужем, особенно последний его взгляд на неё и ребёнка. Это был взгляд раскаяния, взгляд, просивший прощения за требование оставить любимого и любящего человека наедине со смертельной угрозой. Взгляд мужа был прогоняющим, но не освобождающим от последствий. Это был взгляд, умоляющий её скорей покинуть эти края, ставшие для Анастасии родными, но одновременно и взгляд, который подразумевал выбор: уйти или остаться. Эти мысли вызвали у Анастасии тревогу и сожаление о принятом решении сесть в поезд. Она посчитала, что поступила неправильно и несправедливо по отношению к мужу, к человеку, который жизнь посвятил устройству счастья их семьи.

Последствия воспоминаний и раздумий проявились незамедлительно. На её глазах навернулись слёзы. Она понемногу стала осознавать, что, возможно, мужа она больше не увидит и, вероятно, больше не сможет вернуться в родной и любимый дом. Когда мысли обратились к воспоминаниям об Ольге Петровне, Анастасия и вовсе заплакала. Тихо, про себя, не выдавая своего состояния, но заплакала.