Лариса Борисовна Пригарина "Моцарт"

– Ты… – она немеет от ужаса не меньше, чем он от встречи с небесным чудовищем.

Жив. Волосы спутаны. Сизое лицо. И в нем такая мука!

– Констанца, он душил меня, – муж повернулся к окну.

«Почему открыто окно? Кто это сделал?»

– Ветер, Констанца, ветер, – подхватывает ее мысли Моцарт, видевший его во сне, как наяву.

Он принялся описывать пережитое. Жена не слушала его, думала о своем, болезненно морщилась. Закрыла окно, опасное, ненавистное драконьей близостью.

– Ты не выспалась? – беспокойно заметил больной, поймав и удерживая жену за локоть. – Круги под глазами. Как малыш?

– Заснул. Ночь кашлял, – она устало отвела руку, сжатую опухшими пальцами мужа. – Хныкал, ворочался.

– Пеленки сухие? Сыт? – не унимался Моцарт.

– Да, сухие – ответила устало.

– Что ж ему не спится? – хитро улыбнулся муж, проводя ладонью по заросшему подбородку. Побриться?

Жена отвернулась. Хватит разговоров. Спать. Доползти бы до спальни. Оглядев мужа, вздрогнула от жалости к нему.

– Милая женушка, – оживился Моцарт, легко сел на постели и обнял Констанцу потеющими руками. – Смею тебе заметить, сегодня ты изумительно прелестна! Будь добра, принеси халат и туфли.

Констанца нашла его халат. Комплименты мужа ее не раздражали, но и не занимали. Удивляла легкость, с которой он уселся на постели – интуиция не обманывала: умрет, скоро. Хоть и выставила утром священника, чтобы не поверить.

Сегодня ему лучше, подумала, поправляя свалившуюся с плеча бретельку, но это сегодня, а завтра?

Халат нашла, теперь туфли. Поискав вытянутой рукой под шкафом, собрав лохмотья паутины (паучок, прости, потревожила!), она добралась до скошенных набок каблуков, потянув за которые, выудила из недр пыли стоптанные башмаки, пряжка на них безунывно сияет, до неприличия. Муж ежеутренне наводил на них красоту.

Натягивая одежду, он рассмеялся.

– Что ты? – поинтересовалась жена.

– Вспомнил портного. Ныл, просил долги. На жену ссылался и тещу. Чудак!

– Не вздумай умереть, Вольфганг. Мне нечем будет ему заплатить, – подхватила, смеясь, жена.

– Умру, ей-богу умру! – хохотал Моцарт. Глаза его, пораженные печалью, косили по стенке с темными портретами: – Нет-нет, умирать не собираюсь.

Констанца не могла видеть несоответствия между растянутым в хохоте ртом и потухшими глазами. Она видела клавир, ноты на подставке, обрыдлые туфли в собственных руках и свою усталость.

– Станци! Звонок! К нам пришли! – услышал он быстрый звон, опомнился. – Стой! На тебе ничего нет! – предупредил ее, цепко охватывая взглядом смуглые очертания под тонкой тканью, удивляясь: «Какую ткань придумали арабы – она есть и её нет!»

– В самом деле, – растерялась жена, потянулась, прикрывая ладонью грудь.

Моцарт звонко, с удовольствием закатился долгим смехом и, не тратя времени, схватил ее за плечи. И пока она соображала, как ей поступить, он умудрился кувыркнуть ее на неглаженные простыни, содрать мешавшую ему прозрачную с кружевами на смуглой груди ткань и навалиться на нее влажным вздрагивающим телом.

– Ах ты… – пораженная маневрами мужа, Констанца слабо увернулась. – Больной, а все туда же. Каков петух!

Не внимая отталкивающим движениям жены, Моцарт, раскрасневшись, разойдясь, чмокал непослушными губами по ее выступающим лопаткам, воркуя тенором:

– Никого не впустим. Это кредиторы. Прочь долги! Какое счастье, Станци, что ты есть!

Затихнув, уткнулся лицом в подушку.

– Го-с-с-поди, – зевнула Констанца, поправляя остатки прически, смятой, как башня при нашествии.

Не унимался колокольчик.

– Надо же, сколько ждет, – заметила она, одеваясь.

– Станци, узнай, кому неймется, – попросил он, с трудом приподнимая голову.

– Сейчас, сейчас, – наконец одевшись, она с особой нежностью потрогала мужа по светлым волосам, погладив его, как выстраданного ребенка, сказав: – Давай причешу?

Не дождавшись ответа, поднялась, ушла к дверям, вернулась со свитком.

– Тебе послание от императора, – она сунула ему свиток, скрепленный гербовой печатью, со свисающими шнурками, на кончиках которых – малиновые шелковые кисточки. Кусочек суетно-призрачной дворцовой жизни! Интриги, декольте, камзолы, стекающая с длинных языков сочная по-змеиному обтекаемая лесть.

– Пахнет какой-то вонью, – Моцарт брезгливо сморщил нос, будто сунул его в бочку с квашениями. – Перепало от маркизы Помпадур? Милая старушка!

– Да что ты! Аромат какой! – обрадовалась жена, прилежно поводив носом, восхитилась: – Французский!

– Станци, прочти, моя радость, – любезно попросил, пряча глаза под воспаленными веками. Он обмяк, сник.

– Плохо, да? – она прижалась губами к его маленькой, недвижно повисшей руке.

– Читай, – пытался на нее не смотреть.

Сломав печать и развязав шнурки, развернула лист.

Внимательно, с остановками прочла. Повела зрачками в его сторону.

Моцарт плакал. Не стыдясь слез и скривясь от досады и обиды.

– Что ты плачешь? Император назначил тебя капельмейстером собора святого Стефана, – недоумевала Констанца. – От радости?

– Да, – откликнулся он, смутно улыбаясь, беззлобно добавив: – Осчастливил Леопольд потешателя публики. – Убежденно и отчаянно крикнул: – Нет никого сейчас счастливее, чем я!

– Слышу, – вздохнула жена и отвернулась. Подумав, уронила: – Зачем приписывать чуждое тебе состояние?

– Я не приписываю! – Его безобразно вздутое лицо исказилось недовольством: больно, когда тебя не понимают. Он искренне произнес: – Я счастлив. Ты мне не веришь, но я счастлив! Что оно мне теперь, запоздалое послание благочтимого императора? Оно пришло не вовремя. Лучшие годы прожиты. И прожиты так, как мне хотелось, с самого начала. Если бы они были еще горше, я повторил бы их не колеблясь, я чувствовал себя не менее счастливым, чем теперь, когда я должен умереть.

– Я прогнала священника! – охнула жена.

В ней все восставало: ушел служитель, ушло все то, чему имя – смерть. Нельзя без причастия. Еще ни одна душа не ушла без него. А значит, можно отодвинуть и твой черед, Вольфганг. Нельзя, нельзя без причастия!

– Я не умру, – пообещал он, поняв жену. – Теперь я свободен от интриг Сальери и козней придворных тупиц. Никто из этих негодяев не запустит по привычке в меня камень. Все, что напишу, будет сыграно! А мое назначение – помилование после казни… Как вовремя они умеют припоздать!

– Чем же ты счастлив, Вольфганг? – интуитивно понимая состояние мужа – сложное, мучительное, в сомнениях, догадках, озарениях, сожалениях, спросила осторожно.

– Я все видел. Всех любил. И всё… любил.

– Но у тебя столько врагов! – изумилась она невольно. – Сколько крови попортили, негодяи!

– Их нет, Станци, нет! Это несчастные люди, пораженные слепотой, как проказой. Их надо жалеть, как увечных. Они могут излечиться.

– От чего излечиться? – насторожилась она.

– От душевных недугов.

– Каких недугов?!

– Зависть, Станци, зависть. Опасная червоточина. Разъедает даже сильных, не знающих пороков.

– Но это не недуг. Нрав! Но не состояние тела.

– Недуг. Зависть ставит на колени любого беднягу. Он зависим от нее, как раб от хозяина! Тяжелая болезнь. Избавиться должен сам.

– Но враги тебя ненавидят! Они не знают пощады. Опомнись! – возмутилась жена.

– Люди не могут быть врагами. Они рождены чистыми, как неисписанные свитки. Время и среда пишут в их судьбах свои опасные знаки. Запомни, Станци, время и среда.

– Но мы в долгах!!! А твой талант – преграда! Он всем ненавистен, всем мешает. Лучше бы ты лгал, как все! – она остановилась, одумавшись, ужаснулась: «Что это я? зачем?»

– Ты хочешь, чтобы я лгал… – ответил Моцарт без возмущения, сердиться он не умел, разве что на нерадивых музыкантов, грешащих фальшивыми нотами. Непривычно, строго произнес: – Я не рожден лгать, хотя и знаю общество тоньше, чем отъявленные мастера интриг. Я ничего не смог бы написать, ничего, если бы не ставил человеческое выше других благ. Талант не от Бога, Станци, от любви. Что может быть выше любви к тем, кого любишь?

– Кого ты любишь кроме меня?

– Людей, моя женушка, – уловив в ее голосе ревнивые домыслы, он развеселился.

– Альтруизм, – разочаровано протянула Констанца. Всего-то.

– Слушай! – Моцарт проворно соскочил с постели и уже сидел за клавиром. – Разве я хотел уготовить людям такое?

DIES IRAE – не светопреставление, не ужасный суд.

– Что же это? – спросила жена.

Моцарт не ответил. Он играл, тревожа комнату звуками. Останавливать, переспрашивать не стоит.

Что это?!

Гнев, боль и зов загнанного зверя. Безумство – его судить. Или этот зверь – человек?! Боль его потаенная, безысходная, жалеющая тех, кто приносит ему эту боль. Что может быть выше жалости к палачу?

Невыносимо слушать. Все погибнет, если умрет в человеке жалость.

Замолчите, звуки! О-ста-но-ви-и-тесь!

– Не майся, – пожалел жену Моцарт, спиной чуя ее состояние, насмешливо высказав: – Иногда полезно всем.

Было странно видеть его беспощадность и неподкупность, непривычно, зная его мягкий, смешливый нрав, как странно следить за его вздутыми водянистыми щеками, отечными давящими веками, нависшими над выпученными воспаленными глазами.

– Иди поспи, – вспомнив, подтолкнул жену, повинившись: – Прости меня, я так виноват, полдня тебя мучаю. Иди, моя радость.

– Ничего, – поднявшись, ушла. Ссутулившись, втянув голову в плечи, не оглянувшись.

Моцарт вернулся к клавиру. Нежно, как нянька малыша, погладив пальцами клавиши, сыграл воркующее, уговаривающее, тихое.

Неожиданно вскочил с круглого стула, скинул башмаки и забрался на тюфяк, прилег бочком, сложив руки под щеку и, сморенный, уснул.

Не бредил, не вздрагивал, не бормотал неясные звуки. Спал сладко, без сновидений.

Проснулся от шума. Открыв глаза, увидел узкого, как чиновничий пенал, прыщавого, с мороза дрожащего с замерзшими руками и подшмыгивающим длинным носом младшего отпрыска известной венской фамилии Готфрида фон Жакина.

– Эмилиан! – звонко вскрикнул от радости Моцарт, будто не три дня, а сто один год не встречал сухощавого подозрительно бледного юношу. – Как там благоденствует имперская канцелярия? Говори, бумажная душа! Какая на очереди интрига? Во дворце так любят поливать друг друга помоями! Главное, исподтишка и чтоб никто не заметил! Ценю изысканность интрижек знати, поскольку лучшего она ничего не имеет и иметь не может! Эмилиан, мой дорогой, ты, верно, спишь на указаниях и анонимках?

– И сплю тоже, – согласился польщенный горячим напором Моцарта Эмилиан, служивший в одной из императорских канцелярий.

– Эмилиан! – не давал ему опомниться взбудораженный Моцарт. – Сюда! Ко мне! Вот партия! – и шутливо, и всерьез погрозил кулачком: – Не вздумай фальшивить!

– Вольфганг, я не один, – загадочно напомнил ему юноша и немного отступил в глубь комнаты.

– С дамой? – тут же догадался Моцарт, и глаза его заблестели.

– С сестрой.

– Где она?

– С вашей женой.

С невиданной прытью Моцарт оделся, отыскав и камзол, и чулки, и подвязки к ним, и тонкую рубашку с жабо.

– Я готов.

Юноша исподволь следил за неточными движениями своего друга и учителя.

– Вольфганг, я принес вам нечто приятное, – начал Эмилиан, думая порадовать больного, необыкновенно опухшего композитора.

– Знаю! – предупредил его Моцарт, небрежно отмахиваясь. – Черт с ним, с этим приказом! – И уже кокетливо: – Зови Франциску! Что может быть в мире лучше прелестных девушек?!

«Успели с указом», – подумал юноша.

Он позвал сестру.

Франциска вошла, окутанная арабской шелковой шалью, с причудливо уложенными над высокой линией лба пепельно-светлыми завитками, с нежным яблоневым румянцем на бледном, как у брата, лице. Похожая и не похожая на Эмилиана, она, смутившись, склонила в приветствии голову.