Александр Селих "Ко мне приходил ангел"

– Ты не бойся, я не причиню тебе зла, – мужик сделал шаг в кухню.

– Ты эта, там… там… вон… присядь, наверно устал, это стульчик вон, – только мужик не подходи, думал я, и прям сам слышал, что почти визжу.

– Хорошо не буду, – сказал, садясь на стул, мужик-ангел.

– Чего не будешь? – опять взвизгнул я.

– Не буду подходить, я просто поговорить пришел. Поговорить, посмотреть на тебя, может, что еще можно поправить, правда, я уже совсем не в силе, совсем ослаб.

Мне стало плохо, или я разговариваю реально сам с собой, или он мысли читает. Надо завязывать с бухлом, или мне вчера психику всю отшибли.

– Это ты правильно, нельзя тебе пить, плохой ты совсем, – ответил мужик на мои мысли.

– Ты, телепат, мать твою, чего надо? – меня начало колотить гораздо сильней и крупней, а главное, как-то глубже.

– Нет, я твой ангел-хранитель, ну что ты, совсем меня не помнишь? – и он опять поднял глаза. И я сошел с ума окончательно, потому что теперь это были мои глаза, полные такой пустоты и боли, что я отшатнулся, вмазавшись в стену. Холод и ужас. А он все смотрел на меня с такой надеждой, что мне стало совсем страшно.

– Не-а… – а что я мог еще сказать?

– Жаль. Но это ничего не меняет. Я твой ангел-хранитель, и я так не могу больше.

– Не понял? – только вот белок-хранителей мне не хватает, я попытался расслабиться и оторваться от стены. И оторваться от этих глаз.

– Ты меня выслушай, – он сложил руки на столе, как школьник, как он на меня похож, бывает же так. Ладно, с похожестью мы потом разберемся, потому что у меня мало времени.

– Чего у него за хрень за спиной болтается?

– Скоро твоя жена придет.

– Да она на работе… – ляпнул я и осекся, нафига, поговорили бы, и мужик бы ушел, а так до вечера не выгонишь, а с моей, видишь, встречаться не хочет.

– Мне нельзя с ней встречаться, она придет через час, она уже такси вызвала.

Прям он это, так все говорит, что я ему почему-то верю, и прям проваливаюсь в его-свои глаза.

– Ты уже за гранью, я не могу тебя удержать, ты сам выбрал смерть, и ты идешь в смерть, а я иду с тобой, потому что ты смысл моего существования, моя жизнь – это служение тебе на твоем пути. Я не смогу дальше тебя тащить, еще шаг и тебе придется вытаскивать и себя и меня. У тебя было много дорог, но путь один. Но ты спутал свои дороги в узел. Ты выбрал блеф и ложь, а это смерть. Я бы и хотел, как раньше, развести крылом, но не смогу уже, ослабли мои крылья. Не вынесу я тебя, и себя не вынесу.

– Ну, ты прямо эвакуатор, – пафос речи меня взбодрил, и я потянулся к шкафу, там должен быть коньяк на поправку.

– Остановись, переболей и остановись, нельзя больше так поправляться, это все, понимаешь, все-е… – ангел-то прям взвинтился и рванул было в мою сторону.

– Э-э-э… – отпрянул я почти в шкаф, – ты бы сидел, мужик.

– Ну, не пей!!! – взревел он, и что-то рванулось в его-моих глазах.

– Слу-у-ушай, ну ты бы не орал, – коньяк темным янтарем потек в кружку, – мне хреново после вчерашнего, а ты орешь, мне надо поправиться, будешь? – и я опрокинул одним махом.

Мужик как-то вдруг посерел, как-то сник. По его лицу прокатилась судорога, а глаза начали затухать, как свет в кинотеатре, медленно погружая зал в темноту. Они гасли, пока не превратились в два пыльных окна брошенного дома, за которыми больше ничего не происходит. Раньше там была жизнь, там были люди, смех, слезы, там ругались, там ждали, надеялись, а теперь только пыльные мертвые окна. Они не были больше мертвенно-белыми, и моими не были. Его глаза прямо на моих превратились в два черных пятна, без белков. Его глаза стали черными блестящими шарами. А я стоял, открыв рот. Он резко отвел глаза, по нему ломанной волной прокатилась нервная судорога. Он взмахнул крыльями, у него там крылья, прямо так вот натурально, огромные такие, рваные, грязные крылья, с кровоточащими порезами… встал и вышел.

– Э, ты куда? Мужик?

Я стоял, как дурак, с пузырем коньяка посреди приемной, и смотрел на лужицы крови на полу. Там, где он сидел, натекли лужицы алой крови. К двери тянулись двойные дорожки маленьких капелек, таких же алых. Я сделал несколько шагов, потряс головой, присел на корточки, держась за край стола, и прикоснулся пальцами к пятнам – кровь, натурально кровь. Затошнило, голова снова закружилась и в ней застучало горлышком о край кружки:

– В смерть, в смерть, в смерть.

Я не хотел в смерть. Меня затрясло, как подзаборного кобеля под дождем. Накатил себе еще кружку коньяка, отстукивая тем же горлышком о край кружки, то-то секретарша возрадуется, а то вечно сучка не довольна, можно подумать, я ей за ум или красоту, овце, плачу, мне стакан нужен чистый, да пепельница. Рванул залпом, как будто последний глоток воздуха, а не пойло.

Вот теперь коньячище пополз горячей змеей к желудку, свернулся там калачиком, замер, а потом стал разрастаться на весь мой мято-битый, колотящийся во внутренней истерии, организм. В голове всплыло все и стало совсем плохо. Я уткнулся в стекло лбом, отстукивая зубами пульс. А там моя драгоценная супруга проплывала через двор. Зацепился за ее фигуру и оттолкнулся от стекла и шизоидно-пьяной истерики. Через двор моей мечты, офис в одном подъезде, квартира в другом, плыла моя жена. Год выкручивал сладкий вариантик проживания. И вот он, вариантик, накрылся и уже видимо навсегда и вместе со мной. Теперь по лестнице стучали дамские каблуки. Моя драгоценная хлопнула дверью, пронеслась по коридору и сходу отпрыгнула обратно.

– Твою мать… – шарахнулась об дверь супруга.

Какая это была супруга! Породистая сука, просто сказочная красавица. Модельный бизнес умер, когда она вышла за меня, все живописцы мира затосковали о такой натурщице. Тонкая, изящная, заточенная, как акула, и такая же стремительная. Чего она мне стоила. Сколько я за ней ходил, и сколько она мне крови выпила своим гонором. Но вот смотрю и думаю – джек-пот. Породистая сучара! Ее бывший ухажер корчился у меня в подъезде, причитая: ты ее не любишь, тебе она не нужна…

Она была мне нужна. Тогда она была самым желанным трофеем. Она была трофеем… и тут жуть накатила, потому что кроме трофея, ничем она больше не была. И это было так просто и понятно, как раньше-то я не задумывался, что держал ее, как держат собак за экстерьер и чистоту линии. И я для нее был ничем. Мы с ней выиграли друг дружку, нет, не выиграли даже, как на охоте подстрелили. Выследили, высидели в засаде. И подстрелили.

И вот я стоял с кружкой в руке, а она с ужасом на лице. Мы молчали. И я боялся, что заплачу, мне так захотелось плакать, как мальчику, уткнуться ей в плечо и рыдать, и чтобы она обязательно гладила по волосам. Чтобы проводила своими изящными пальчиками по затылку, чтобы шептала какую-нибудь ерунду на ухо, чтобы сказала, что пора уже домой, что все пройдет. Чтобы все оказалось ерундой и бредом отбитой головы, а она обязательно сказала что-нибудь теплое… или нет, ничего пусть даже не говорит, пусть просто обнимет. И я уже было потянулся в ее сторону, но она все-таки заговорила.

– Милый, я давно хотела поговорить… – и она стала говорить быстро и визгливо, а я смотрел на нее и плакал. Плакал внутрь себя, я заливал свою душу, я топил ее в слезах поверх коньяка. Все равно, все равно… теперь все равно… и ее у меня нет, а может ее и не было никогда? Я отмахнулся. А она все визжала, ну надо же, какой у нее противный голос и омерзительная манера говорить, вот не замечал, да и не говорили мы особо, о чем с ней, она же дура, а может и не дура, даже не знаю.

– Все, пошла вон, овца, – я отвернулся и больше уже не о чем, да и не зачем.

Она еще что-то выкрикивала, даже стукнула своей идеальной ладошкой по столу, и ее дорогой маникюр чиркнул, оставляя легкий след на сердце. Как много она всего говорила, какую-то кучу слов, которые никак не складывались в предложения, не обрастали смыслом, так и опадали мусором поверх меня.

Теперь и она ушла, вишь, оказывается, как, давно собиралась. Вчера вроде еще нет. Хотя может и да, я не помню. Когда трезвый был последний раз тоже не помню. Беги, милая, беги… кино прямо. Мне стало смешно. Я отпустил кружку и пошел на улицу. Потому что, а куда еще. Дома больше нету, работы тоже нету.

Куда, куда, туда! Знаю, куда, к другану моему, вот куда. Хоть поговорю по-человечески, а то совсем одурел от этого всего. Не понимаю, где и когда ошибся. То, что просчитался это точно, но на каком этапе, в какой момент и чего я не учел? Конечно, к другу, благо просто перейти улицу. И я ринулся из офиса, не обращая внимания на боль и тошноту. В два болезненных прыжка проскочил весь двор, в три перепрыгнул улицу, вот его дом, вот подъездные ступеньки. Я уже взлетал к его двери, уже жал на звонок, аж палец выгнулся в обратную сторону. Давай, родной, открывай. И открыл, и я было ринулся внутрь по привычке. Как всегда, когда мне был нужен друг. Я кидался внутрь его дома, как в воду, мы сидели у него в комнате и пили молоко с овсяными печеньями, и я рассказывал, рассказывал… потом молоко сменили на пивко, потом хороший коньяк, иногда на крепкий кофе. Это был мой друган, мой лепший корешок. И я кинулся было в открытую дверь, но натолкнулся на стену глаз и приложенный к губам палец.

– Ты с ума сошел, Машка же спит, – он вышел на лестничную клетку. И я понял, что-дверь-то мне не открыли. Мой друг, мой кореш, стоял в спортивных штанах и тапочках на босу ногу, привалившись к стене и скрестив руки на груди. Я все понял, но не мог даже на секундочку допустить мысль о том, что понял правильно. Нет, только не он, не он, он не может. Андрюха, только не ты, орала моя душа, она билась о ребра и рвалась из горла, но я молчал. Мы покурили, он поинтересовался, кто меня так, я сказал, что шантропа. А что еще сказать. Я просто не мог уйти, я все стоял, как тот подзаборный кобель, разве что трясло уже меньше, и заглядывал в глаза другу. Я искал в них хотя бы искорку. Он все знал и все понимал, но он от меня отказался. Он только что выбросил меня на помойку. А я все не мог сделать шаг, чтобы уйти. Правильно, правильно, у него семья, у него дочка, он защищает семью, он просто боится, что я приволоку свои проблемы в его дом. Правильно, что я за друг, зачем я вообще пришел, конечно, надо уйти. И я сделал этот шаг. А Андрюха попросил беречь себя. О, я буду себя беречь, только зачем, зачем. Каждый шаг отпечатывал вопросом – зачем?

Город уходил во мрак вместе с закатывающимся за крыши домов днем, слякотные сугробы казались кучами мусора, мерзкого мусора, отходы зимы, сдвинутые в огромные валы. Тонкие подошвы ботинок тут же втянули сырой холод. Пиджак потрепывало ветром, я прошел сквозь арку, потом повернул к гаражам, сяду и поеду, куда глаза глядят, тачку только завтра заберут, а сегодня она моя. Моя жена больше не моя, просто чужая баба, твою мать смотрел на нее и думал, а кто она, даже орать не смог, чего на чужую тетку орать. Во как: шесть лет прожили, а я вообще не знаю, кто она. Она была такая юная, трепетная лань. Она и теперь лань, только какая-то сильно хищная. Вот когда она такой стала, не помню. Да сейчас лучше думать о том, что она сука, лучше пусть она будет крайней, потому что переварить то, что меня предал друг, я не смогу, просто не смогу. Андрюха, мой дружбан, мой брат, да мы же с ним, мы же ближе братанов… видать нет, дернулась нить в мозгах. И я натыкался на что-то, расталкивал кого-то, спотыкался и шел к гаражу. Одно утешало – гаражик прикупил рядышком. Ай, маладесс… сейчас мою ласточку выгоню и полетим мы с ней кататься, нахрен все до завтра. Все завтра.

Я носился по ночному городу, гонял как чокнутый, подрезал всех, кто зевал на дороге, обгонял и сигналил каждому, кто только попадался. Музыка гремела вовсю, до боли в ушах и рези в мозгах. Ночной город несся за стеклом очередями огней. Рыжие фонари мельтешили у обочин, светофоры чиркали красными и зелеными по обочинам. Я кайфовал, саднило, болело, ломало, но я смеялся и пел во всю глотку, пытаясь переорать магнитолу и себя самого. В этой гонке прошла ночь, утро уже пачкало небо серыми тонами. Надо было рулить в сторону пустого дома. Надо было принять душ, переодеться и катить на очередной допрос. Как осточертели допросы. Сотни кругов одних и тех же вопросов, сотни строчек печатного текста, который надо было перечитывать и подписывать. На адвоката денег уже не было, а адвокаты, зараза, народ такой, что без денег они видимо и маму родную вытаскивать не будут, а уж подбитого комерса тем более. Покатил обратно. Был страшный соблазн не ехать к следователю, но тогда ни о какой подписке речи быть не могло. И если так, сидя под подпиской о невыезде, был шанс найти тех ухарей, которые прокатили меня, и по чьей вине я прокатил инвестора, то вот из изолятора уже не было вообще никаких шансов. Из изолятора даже писать письма жалостливые было уже не кому.

Машину поставил во дворе, какой смысл был гнать в гараж на час, дольше туда-сюда ходить. На часах уже восемь, а в десять, милейший и обходительнейший следователь, который, собака, дотягивался мне едва до плеча и смотрел на меня снизу из-под очков, будет ждать меня, а в одиннадцать уже подаст меня в розыск, независимо даже от того, что я ему позвоню и скажу, что лежу тут с аппендицитом.

Дома все соответствовало ситуации. Супругу уже сдуло, видимо, не один день тряпки паковала. Ни погрома, ни беспорядка. Просто ее не стало в моей жизни и все. Не было ее обуви в галошнице, не было ее плащей и курток в прихожей, не висели ее бесконечные зонты на вешалках, не валялась вечная куча расчесок, шпилек, бутылок и флаконов под зеркалом. Даже журналов дурацких дамских не было и следа. Спальня была пустой. Такой же пустой, как и прихожая. Побродил по комнатам, нахрена нам было аж пять комнат на двоих, наверное, чтобы реже встречаться. Шкафы ополовинились, даже фикуса не осталось. Только идиотские рыбки-барбусы метались по аквариуму. Она никогда их не любила. Рыбки были мои, полосатые хищные твари, которые могли жить, наверное, даже в супе и не требовали никакого ухода, лишь бы кормили. Они чем-то были похожи на меня. Им, как и мне, было наплевать, любят или нет. Эти рыбенции постепенно сожрали всех, гупешки и скалярии были сожраны за пару дней и только веселенькие барбусы шныряли по огромному аквариуму.

Выбрал костюм и рубашку, бросил их на спинку семейного ложа. Стоял в душе целую вечность, по синякам и ссадинам текла горячая вода, все ломило. Всегда любил стоять под горячей водой, ничего так не приводило меня в чувства, как упругие струи горячего душа. Ни кофе, ни чаи, ни всякие примочки, типа зарядок, йог и прочей тряхомути, не могли добудиться меня с утра, только горячий душ приводил сознание обратно из мира грез.

Вымылся, побрился. Не считая свежих царапин на морде и пары синяков, выглядел бодрячком. Вытерся и обмотался полотенцем непонятно за чем, ведь был один, пошел на кухню, сварганил кофе с четвертой попытки, три убежали на плиту по разгильдяйской привычке делать все и сразу. Выпил пару чашек сладкого до тошноты кофе, заел его сыром. Выкурил задумчивую успокоительную сигарету, стряхивая пепел прямо в блюдце. Все. Пора одеваться и ехать на свидание, от этих долбанных свиданий хотелось бежать, но невозможно было отказаться.

Машина стояла и ждала меня, и так хотелось умотать на ней за МКАД, или лучше дальше за горизонт. Туда, где поля, ветер, простор, где нет следователей, "обманутых" надежд инвесторов, очкастых юристов и стриженых мордоворотов. Туда, где жены не бросают, а лучше туда, где жен просто нет. Но, увы, порулил в сторону заправки, потому что бензин был почти в минусе. Знал, что спокойствие, обретенное после душа и утреннего кофе, ненадолго. Знал, что сейчас начнется психоз. Каждый светофор будет бесконечно долгим, а стрелки часов на панели будут двигаться с космической скоростью. И с каждой минутой страх опоздать будет все сильней.

Я боялся этого худощавого недорослика-следователя. Он ненавидел меня, ненавидел за то, что я на башку выше, за то, что я весь такой от Армани, за то, что я, сука, не хотел возвращать спертые деньги, безумные в его понимании, а главное – ему было заплачено за то, что он меня ненавидит. Я все никак не мог понять, как те ухари, которые удрали с моим и чужим баблом, умудрились проплатить следока. А то, что ему проплачено, еще адвокат просчитал и был прав, ни в какую и ни за какие следак не шел на диалог. И было такой страшной ошибкой нанимать дорогого именитого адвоката.

Адвакат считал, что я буду платить вечно, и вел себя не просто вызывающе, а агрессивно, ровнял следока по полной, ловил на ошибках, оговорка, опечатках. Катал его на уголовно-процессуальное доскональное дознание, как малыша на санках по зимним дорожкам. Следователь психовал, бросал листы с протоколами допросов, рвал в остервенении бумагу. И вроде как все получалось, что я не самая виноватая сторона, и что может я и не такой злодей, как себе думает узколобый мент. Но денег не хватило на то, чтобы идти до конца, офис не успевал продаться, заводик попал под арест, и адвокат пожелал мне удачи. А следователь даже не улыбался, а совершенно сыто оскалился, на первом допросе без адвоката мне сразу впаяли подписку о невыезде, и парнишка уже не смотрел на меня как на человека, а лишь как на временное явление в его кабинете. Явление, с которым ему все понятно, явление, для которого он определил законы дальнейшего существования. Я пронесся по знакомым и приятелям, я находил выходы на УВД, но они, как на зло, не срабатывали, одни уходили на пенсию, другие на повышение, третьи на понижение, четвертые еще куда-то. Я метался вокруг следователя, и он видимо это знал. Потому смотрел на меня даже не как на побежденного, а как на отработанный материал.

Здание УВД не располагало уже потому, где оно располагалось. С левой стороны психушка, с правой магистральная развязка, грязная и шумная в любое время года, а напротив свинцово-серый пруд и кладбище. Посреди всего этого "праздника жизни" здание УВД, новое, серо-блестящее. С проходной надо было звонить и докладываться, что я прибыл. Сесть было некуда, стоять посреди проходной не то что неудобно, а просто как пень, один посреди проходной, перед двумя ментами с автоматами. Выйти на улицу нереально, потому что тут же засчитают "прогул", а следователь спускался за мной минут через двадцать с видом человека, которого всякая дрянь отвлекает самим фактом своего существования. От реальных дел на благо родины.