– Ты меня еще благодарить должен, что я, по милосердию своему, не оставил тебя бродяжничать по улицам, а приютил к себе. Так что помалкивай, коли на улице очутиться нет нужды у тебя, – уже более спокойно говорил дядюшка, убирая деньги к себе под одежду, поняв, что от нахлынувшей на Николая внутренней боли тот сделался гораздо слабее и уж точно более не полезет отнимать деньги.
– Все правильно, Владимир Потапович говорит, все правильно! – поддакивала своим противным голосом заглядывающая в комнату Аннушка. – Надобно и благодарным быть за милость к тебе.
Владимир Потапович сразу же направился к выходу из комнаты. Когда он вышел, Аннушка закрыла за ним дверь.
Николай Шелков же еще какие-то секунды просто стоял, впившись глазами в эту самую дверь. Сердце его переполняли различного рода неблагоприятные, убийственные для здоровья эмоции, что казалось ему, что они в прямом смысле разорвут его.
Затем присев еще на несколько минут, он вдруг резко развернулся к тумбочке, на которой лежали восемьдесят оставленных ему «щедрым» родственничком рублей, и со всей силы ударил кулаком по этой тумбе. От сильного удара его рука тут же покраснела и безжалостно заныла, но Шелков был настолько разозлен тогда, что не обращал на эти телесные ощущения никакого внимания, полностью сосредоточившись на ощущениях внутренних. Он снес эту тумбочку вовсе, затем принялся потрошить кровать, перевернул стол и табурет и чуть было не разбил окно. Картина, разумеется, нарисовалась знатная, причем Шелков был полностью уверен, что никакая Аннушка, разумеется, наводить здесь за ним порядок не будет. Он таки поднял разлетевшиеся по полу оставшиеся деньги и вышел, буквально даже выбежал из квартиры, громко хлопнув дверью. Чем даже заставил вздрогнуть Владимира Потаповича и горничную, находящихся в это время в кухне.
Глава вторая
Облака тесно сомкнулись в единое полотно, и петербуржцы уже начали настраиваться на то, что польет дождь.
Николай сидел в бедняцком трактире, где его соседями по столику являлись далеко не представители дворянства и даже не мещане или ремесленники. Хотя это, пожалуй, было и к лучшему для него и его нынешнего положения. На похудевшем лице его отражалась вся боль и безнадежность от внутреннего ощущения «опущенных рук», на что всем в трактире, разумеется, было наплевать. Вульгарные пьянчуги вели весьма громкие беседы по поводу своих нерасторопных жен, стервозных приказчиков, прекрасной сладкой водки и своей тяжелой жизни. Николай вынужденно был слушателем всех этих курьезных откровений, и порой они казались ему куда несноснее, чем ежедневные ворчания его дядьки.
Шелков медленно подносил к губам стопку крепкой наливки и, резко запрокидывая голову, разом впускал в свой организм жгучее горячительное вещество, за которое любой сторож или извозчик, казалось, был готов продать свою душу. Под одеждой его спокойно себе лежали семьдесят девять рублей и еще несколько копеечек, кои он уже толком не надеялся сберечь. Алкоголь несколько смог усмирить его гнев, хотя временами Николаю очень хотелось встать, перевернуть вверх ножками свой столик и вообще разгромить все, что только имелось в трактире. Однако сии душевные порывы достаточно быстро угасали, и он вновь расслабленно сидел и смотрел на свою несчастную стопку, изредка поднося ее, уже пустую, к губам. В голове его уже не бегали разного рода мысли, теперь разум его был, по большей части, искушен преданием глубокому отчаянию и нежеланию к чему-либо вообще стремиться. Он даже думал о том, что прекратит работать в столярной мастерской, что останется просто жить у дядюшки, в своей комнатушке, покуда тот не вышвырнет его. Тем не менее, спустя каких-то несколько минут стал склоняться он к тому, что работать у Осипа Евгеньевича все же будет и даже не только работать, но и ночевать в мастерской, пока не скопит должную сумму, чтобы хоть арендовать у кого-нибудь квартиру. Затем же решил он, что ночевать все же будет в квартире Владимира Потаповича, но большую часть денег оставлять станет у Осипа Евгеньевича на хранение, а дядюшке будет платить рублей шестьдесят или семьдесят, чтобы тот не возмущался уж. Однако, уже достаточно хорошо зная характер Владимира Потаповича, Шелков понимал, что дядюшке будет недостаточно семидесяти рублей, и вскоре вновь перестал строить каких-либо утешительных намерений.
За первой стопкой через пять минут последовала и вторая. Выпивая, Николай то и дело морщился, стараясь сразу же закусить. Ему было стыдно за то, что даже как следует стойко и «красиво» пить он не умеет. В это время он очень завидовал тем крестьянским мужикам, которые, казалось ему, так сладко выпивают один стаканчик за другим, даже не всегда закусывая, что, глядя на них, появлялось обманчивое желание тоже выпить еще стопочку. Однако от употребленных очередных пятидесяти миллилитров наливки его даже малость лихорадило, и он все задавался вопросом, каким образом все эти мужики имеют такое счастье получать столь сильное удовольствие от этой мерзкой водки… Николай уже и пожалел о том, что заказал так много выпивки сгоряча. Потому как сразу же, как влетел в трактир он, велел трактирному слуге тащить большой графин да три соленых огурца с хлебом, поскольку пить не закусывая был не приучен. Да и в общем-то Николай крепко не пил, разве что по одной стопке в день именин того или иного родственника и то, чтобы уважить человека, а не потому, что ему доставлял сей процесс или результат сего процесса увеселение. К тому же, к людям, которые чрезмерно часто прибегают к помощи алкоголя, он относился с несколько скрытым неуважением. Однако последнее событие напрочь уничтожило у него остатки контроля, и он решил во что бы то ни стало найти хоть какое-то расслабление в том же самом, отвратительном даже для него, алкоголе.
– В принципе наливка не плоха, но все же чрезмерна крепка, как хрен, смешанный с бадягой, зараза! – шептал он, дрожа после третьей стопки.
Ругающиеся самыми разными непотребными словечками мужики, спустя какое-то время, перестали вызывать у него былое чувство отвращения или осуждения, напротив речь их теперь казалась ему весьма точной и верно отражающей все его внутренние переживания, такие же паскудные и скверные, как обыкновенные речи пьянчуг. В один момент он даже захотел подсесть за какой-нибудь из столиков, чтобы, так сказать, примкнуть к мужицкой беседе, всласть выругаться и так же, как и все гости трактира, поведать о своей никчемной жизни. Однако и здесь опасения насчет непонимания и высмеивания не давали ему сделать шаг на пути к разговору с какой-никакой публикой. И он продолжал сидеть и просто слушать их.
Мало-помалу наливка начала выполнять свое предназначение, и Николаю постепенно становилось спокойно и даже смешно от всего на свете. Ему начали вспоминаться различные забавные ситуации из прошлого. Как он, к примеру, в детстве, привязав к своему поясу ножку сваренной курицы, принуждал бегать за собою двух кошек – Маруську и Аську. Или как он зимой мог сидеть на крыше мансарды и бросать снежки в пьяного Никиту, который зимними вечерами всегда был не прочь согреться коньячком и каждый летящий в него с крыши снежок воспринимал смешными ругательствами и верчением головой в разные стороны, что очень смешило Николая.
Вскоре от нахлынувших воспоминаний у Шелкова сделались тяжелыми веки, малость ослабели руки, но в целом физическая сила совместно с осознанным разумом еще присутствовала в нем. Он протяжно и громко зевнул, зная, что никакие «нормы приличия» в таком заведении он точно нарушить не сможет.
Не в силах больше сидеть в этом душном, пропитанном вонью, драками и сквернословием трактире, он медленно вышел на улицу, дабы впустить в свою грудь немного свежести, поскольку от еще недопитого полностью графина наливки, громкого ора, духоты и терзания испытывал он головокружение, шум в ушах и нехватку воздуха.
Игривый вечерний ветерок небрежно шевелил его растрепанные волосы, а темные надоедливые вороны, сидя на старых крышах, по очереди переговариваясь друг с другом, должно быть гадая, будет ли все-таки дождь или нет, или же просто обсуждая нелепый вид Николая на своем птичьем языке.
По серым аллеям еще бегали, весело крича и смеясь, дворовые дети, которых вскоре должны были созвать родители по домам.
Отдышавшись несколько минут, Шелков решил идти к подвесному мостику, что перекинулся через большой голубо-зеленоватый пруд. Этот мостик находился в трех минутах от старого трактира, соединяя одну не самую столичную часть Петербурга с другой, еще менее великосветской. Однако и на одной, и на другой стороне можно было нередко встретить какого-нибудь статного господина с золотыми часами и кожаными отполированными сапогами или же красивейшую, прелестную девицу, одетую в платье известного французского или английского портного, с перчатками и самой модной в Европе шляпкой.
Седые веревки моста усердно покачивались в такт ветру, и, подойдя к мостику, Николай теперь уже не решался идти по нему, поскольку состояние его явно было не самым стойким для подобного хождения. К тому же он тотчас пришел к выводу, что ему совсем незачем переходить на ту, абсолютно такую же, часть Петербурга. Ведь там находились точно такие шумные трактиры, так же бегали и визжали неугомонные беспризорные дети, валялись на узких улочках пьяные мужики и под ручку разгуливали более-менее состоятельные лица, должно быть, самоутверждаясь таким образом каждый раз в понимании, в каких тусклых районах города они живут и как ярко они тут светятся. А потому, зная, что на той стороне все точно так же, Шелков решил не тратить на нее свое жалкое, бессмысленное время. Вместо этого он решил направиться к берегу пруда, сам себе не объясняя для чего. Там, где находился Николай, мост начинал тянуться с небольшого холмика, а потому, чтобы оказаться у берега, нужно было еще осторожно спускаться вниз. Шелков, даже немного подпрыгивая от напористого воздействия на него крепкой наливки, чуть было не свалился вовсе, если бы его заплетающиеся ноги сами по себе не побежали быстро-быстро вниз. Почти прилетев таким способом к берегу, Николай сел, а вернее, почти упал на темно-изумрудную траву, тяжело дыша. Вскоре он поднялся и отряхнул свои крестьянские штаны.
Писклявые лягушки нудно квакали в том месте, и никакая брезгливая дама ни за что не спустилась бы к этому пруду, дабы насладиться природой. В раннем детстве Николай очень боялся лягушек, змей, ящериц и тому подобных гадов, коих он в то время старался обходить стороной. Геннадий Потапович иногда даже мог прилюдно стыдить его за то, что при виде пробежавшей ящерки маленький Николаша бежал к маменьке и прятался за ее длинную ситцевую юбку. Отец в такие моменты огорченно качал головой, приговаривая: «Ну что ты, как девица, боишься всего, ведь просто ящерка пробежала, она сама тебя, дылду такого, боится. А ну отойди от матери и не позорься, ты мужчина будущий, а не баба!» И в такие моменты маленькому Николушке было даже немного обидно от того, что его потерянность и страх отец совершенно не ставит во внимание, а заботится лишь о том, как бы сынишка не вырос позорным трусом. Впрочем, Николай совсем не держал на него зла из-за этого, и впоследствии, спустя много лет он даже находил такие методы воспитания правильными или, по крайней мере, допустимыми.
Николай бросил взгляд на воду, и его поразило то, как сильно она схожа с его внутренним состоянием. Вода была наполовину с тиной, по крайней мере, у берега, и связывалась у Шелкова с ноющей его душой, где тина – уныние и ненависть, отчаяние. Все это изрядно давило на него, и он никак не мог найти даже самого узенького выхода из своих душевных мучений. Ненавидел он теперь не только своего дядюшку и горничную, которые так бессовестно, по его мнению, забрали его деньги, но и Ивана, какого-то простолюдина, который чуть что норовил оскорбить его – сына купца, человека образованного и порядочного. Николай, конечно, считался с тем, что у Ивана было труднейшее и для тела, и для души детство, что не сам по себе стал он таким жестоким, а сделали его таким люди, что, быть может, он и не хочет быть таким, каков он сейчас есть, да только жить уже по-иному не умеет. Однако Шелков тоже, как считал сам, находился уже достаточное количество времени с ранящими его людьми и при этом не имел наглости бросаться на каждого встречного с угрозами или кулаками, дабы выместить всю свою боль или самоутвердиться. К тому же последствия их драк с Иваном порой все еще отражались болью в теле Николая, что тоже раздражало его. До сих пор у него не могли пройти несколько уже пожелтевших синяков на плечах и груди, при виде которых он начинал кипеть, как самый скоростной паровоз. Несмотря на всю свою жалость к Ивану, вспоминая о нем теперь, он тут же начинал воображать, как хорошенько мутузит его за все то, что Иван причинил ему за эти тяжелейшие три недели. И вроде бы от сих представлений Шелкову становилось, хоть на минуту, но легче.
Так же ненавидел он и Мирона с Сашкой, которые совсем не поддерживали его и частенько могли ухмыляться на шуточки Ивана. А Иван, видя, что его речи насчет Николая их забавляют, начинал более стараться, чем только разжигал и без того не потухший между ними огонь вражды. Казалось Николаю, что Мирону и Сашке в работе частенько могло становиться скучно, и они начинали даже сами поглядывать то на него, то на Ивана, как бы говоря: «Давай уж, повесели нас». А тот и рад был стараться да возвышаться хоть при чьем-то содействии. Николай допускал, что мог ошибаться насчет того, что Мирон с Сашкой сами подталкивали на это Ивана, однако в том, что они получали несомненное удовлетворение от задиристых шуток Ивана, Николай был уверен точно.
Ненавидел он и Фроську, которая, как хитрохвостая лиса, вначале хотела наиграться с ним, а потом и вовсе начала прибедняться и обвинять его во всем, что тоже принесло ему много трудностей. В какой-то момент, глядя на эту терпкую вязкую тину, он даже подумал о том, что не нужно было за нее заступаться, когда Иван начал браниться на нее из-за супа, может быть, меньше проблем было бы после, а может и вовсе бы Иван отстал уже от него тогда.
Ненавидел он и того, кто по разгильдяйству или же нарочно спалил имение его: ведь огонь сам по себе не мог вспыхнуть, точно был один или несколько виновников. И теперь из-за них или из-за него Шелков вынужден страдать и мучиться, не зная, что будет с ним далее и будет ли вообще что-то. Он уже даже не строил каких-либо планов на будущее, будучи уверенным, что опять какой-нибудь человек или событие непременно воспрепятствует ему. Весь будучи в гневе и отчаянии, Николай бродил по сырому берегу, слушая голоса лягушек и все еще ощущая вкус алкоголя внутри.
– Мог бы выпить, конечно, меньше, как бы в беспамятстве теперь не свалиться… – временами бормотал он себе под нос, изучая себя способен ли он еще внятно говорить и рассуждать. Вскоре он увидел валяющийся между камней глубокий цилиндр. Он был черный, весь лакированный, и это придавало ему вид некоей скользкости, излишней маслянистости. Шелков уже и позабыл, когда в последний раз надевал на свою голову такую же вещь. При его виде теперь Николаю даже стало как-то еще досаднее от того, что прекрасное прошлое его, подобно этому валяющемуся головному убору, безвозвратно потеряно, как потерян кем-то этот сверкающий цилиндр. Возможно, какой-то господин из приличного общества тоже недавно отводил душу в трактире, но непременно не в том, где был Николай, или же цилиндр его просто снесло ветром, пока тот проходил по мостику, и он уже решил не спускаться и не искать его.
– А зря… – вновь сказал сам себе Николай, приподнимая брови. – Вещь-то дорогая: за такой не грех и похлопотать. Впрочем, если у ее хозяина есть деньги, почему бы и не пренебречь-то, собственно… – Аккуратно подняв найденную вещь, Николай осмотрел ее. Головной убор был на вид не слишком высокий, чуть больше пяди, не более. У него были толстые поля, сверху которых красовалось красная обвязочная лента. В целом, сей головной убор пришелся по нраву Шелкову. С минуту он еще повертел его, осматривая, нет ли у него повреждений. Он даже попытался примерить его на себя, но вскоре пожалел об этом, поскольку голова его тут же ощутила соприкосновение с мерзкой тиной, и Николай сразу же снял его.
Цилиндр был без изъянов, лишь внизу несколько сыроват.
Лягушачий голос подал Николаю одну очень веселую идею, и он, не долго думая, принялся излавливать прытких лягух, что были буквально в каждой части пруда. Перед этим он высоко закатал свои бедняцкие штаны, чтобы одежда его не пропахла болотом, то же самое сделал и с рукавами рубахи и отправился в прохладную зеленую воду. Он был уже по колено в воде и выглядел еще более нелепо, чем когда вышел из трактира. Хватая ничего не понимающую живность, он немного дрожал от зябкости здешней воды и скверных для него ощущений от прикосновений к лягушкам. Полностью сконцентрировавшись на нелегком деле, он совсем не обращал внимания на то, что происходит вокруг пруда, и не тревожился о том, какое впечатление о себе он предоставляет окружающим, стоя нагнувшись, по колено в пруду и в таком положение перебегая, насколько это было возможно, от одной стороны к другой, ловя прыгающих от него лягух.
Одна молодая дама, вместе с супругом переходящая по мосту над прудом, увидев сию картину, сильно сморщила свой прелестный розовый носик и произнесла, обращаясь к супругу:
– Гляди, какой-то умалишенный, кажется, ищет рыбу! – Она невинно хихикнула. – Какой он забавный, не правда ли? Нет, ну такого представления вечером я никак не ожидала увидеть!
– Вот же недоумок. И какой пример он подает остальным? А потом они жалуются на свою никчемную жизнь… Шел бы работать, если живется так тяжко. Нет, им легче обвинять в своей несостоятельности государя! Должно быть, потерял что-то спьяну. Видал я таких, моя дорогая. Ох, скользкий народ эти пьянчуги, все-таки! А ведь у него, наверняка, дома сидит измотанная жена и просящие есть дети. Эх, что же вы за люди-то такие… Однако стоит признать, что развернувшаяся картина изрядно смехотворна, – качая головой и улыбаясь, ответил супруг.
Выловив пять лягушек, Шелков тут же поспешил, насколько ему позволяли слегка заплетающиеся ноги, в квартиру своего дядюшки, на ходу оглядываясь, как бы проверяя, не теряет ли он чего, в основном переживания касались денег, которые не особо крепко держались под одеждой. Один раз он умудрился зацепиться ногой за острый камень и чуть не рассек себе нос об дорогу, однако тут же вскочил и принялся пересчитывать всех своих лягушек в цилиндре, ужасно беспокоясь о том, что хоть одна из них могла выскочить и удрать. За минут двадцать пять дойдя до алого здания и оказавшись в квартире, Шелков прислушался, чтобы понять, в какой комнате находятся Владимир Потапович и горничная. От былого привкуса алкоголя во рту не осталось и следа. Да и сам Николай, казалось, со всем этим нелегким делом, коим занимался он в пруду и «веселой» обратной дорогой даже взбодрился, пришел в себя будто бы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70762216&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
