Хотя о скользких отношениях Ивана с Николаем все как-то даже и позабыли, и уже не уделяли им столь неотрывного внимания. Иван, конечно, и теперь мог выкинуть какую-либо нелепую шутку касательно Шелкова, огрызнуться ему или съязвить, но все как-то относились к сему как к само собой разумеющемуся. Конечно, пускать в ход кулаки оба парня уже не смели, по большей части потому, что хозяин их всегда, как и обещал, находился в мастерской. Впрочем, даже на скользкие словечки Ивана Николай совсем уже научился не реагировать. Как и Мирон с Сашкой, которые тоже давно перестали усмехаться, слыша очередные издевки от Ивана. Если разве что только Осип Евгеньевич изредка мог поглядывать то на одного, то на второго, как бы для своего спокойствия.
Порой, когда в мастерской долгое время никто ничего не говорил, Осип Евгеньевич становился посередине и для того, чтобы разрядить обстановку, которая порядком начинала его самого угнетать, громко говорил:
– Какие у меня работнички – молодцы! Как хорошо трудятся сыночки мои! – И в это время дарил ласковый взгляд каждому трудящемуся, как бы стараясь передать всю свою благосклонность к подчиненным своим.
Шелков же находил подобные редкие выходки хозяина очень милыми и теплыми, и с удовольствием отвечал на его добрый взгляд своим спокойным, не менее благосклонным взглядом.
Мирон и Сашка почти ни о чем не беседовали с Николаем, могли лишь обратиться к нему, когда им что-то надобно было из инструментов, что лежали в его углу.
Временами Шелкову делалось очень тоскливо и одиноко на душе, и он даже хотел было заговорить с кем-нибудь, но его тут же останавливали опасения о непонимании, мысли о возможном насмехательстве и о том, что слова его могут показаться людям слишком глупыми, наивными, неинтересными и угнетающими, и он тут же бросал все свои душевные попытки начать разговор. А вскоре и вовсе его покинуло это желание.
Не то, что речь его казалась ему столь безнадежной, просто был уверен он, что все эти люди не поймут его полностью, а ему будет несколько тяжело понять их. Поэтому начал он как бы рассматривать их, изучая и делая собственные выводы о каждом находящемся с ним в столярной человеке. Он часто проводил сравнение себя с каждым из них по отдельности, и те выводы, что заключались у него в результате проведения этой сравнительной параллели, только лишь более представляли бессмысленным общение его с остальными рабочими. Где вырос он, а где они? Он вырос в достойном имении, где всё было-то у него и, грубо говоря, не на что жаловаться не доводилось. Получил он родительскую любовь, образование в академии и достаточное попечение. Они же выросли, должно быть все, на бедных Петербургских улочках. Закончили, дай Бог, какие-нибудь земские школы на окраине да и настоящей беспечности никогда и не знали.
Как размышляет он, а как размышляют они? Он смотрит на вещи глубоко, пытаясь найти истину где-то внутри. Задумывается обо всем на свете, из всего делает свои выводы и видит развитие свое в постоянном мышлении. Они же видят все поверхностно. Не хотят да и не могут уже, наверное, заставить себя смотреть на многое по иному, но вина это вовсе не их. Они живут той жизнью, которой вынуждены, покуда не представится хоть какой-то маленький шанс у них что-то изменить, чтобы жить лучше. Скажем, окажется у них даже от той самой выручки, предположить ежели, тысяч двадцать пять, то все равно каждый сам будет решать, на что и как их потратить. Можно ведь купить на эти деньги много еды, можно купить много водки, можно вложить их в какое-то свое дело, а можно копить на то же самое училище. И тогда уже каждое решение и жизнь последующая будут зависеть, разумеется, от их собственных решений и воли Бога. И, наконец, главный вопрос, коим задавался Шелков: к чему стремится он, а к чему стремятся они? Если бы не полностью сгоревшее имение Николая со всеми последующими эффектами, то также мог бы он допустить в разуме своем вопрос: «Какие возможности у него, а какие возможности в этой жизни есть у них?» И здесь тоже нельзя было полагаться только лишь на совесть этих людей, поскольку сына плотника никогда не возьмут в гимназию, где учатся сыны чиновников, а сыну конюха надобно копить деньги десятилетиями, чтобы смог купить он такой же особняк, что некогда был у Николая, да и получи он его сказочным образом, сумеет ли сохранить имение сие, управлять, если ранее таким вещам никто не мог и научить-то его?
Так или иначе Николай не решался заговаривать ни с кем, и все более и более замыкался в себе.
На последнем дне третьей недели усердной работы, когда тот самый господин, наконец, приехал, чтобы забрать товар свой, Осип Евгеньевич велел всем одеться как можно приличнее, чтобы встретить в таком виде покупателя с должным почтением. Еще он также требовал, чтобы все рабочие обязательно вымылись и были, кровь из носу, подпоясанные.
К большому счастью, одежда Николая, в которой он прибыл в Петербург, давно была постирана. Это были рубаха, штаны и пояс крестьянина Федора, который не стал требовать одежды назад, когда Шелков уезжал. Очевидно, он понимал, что у Николая и не было более ничего из одежды-то, чтобы переодеваться и возвращать ему его вещи. И хоть это было крестьянское одеяние, тем не менее выглядело оно гораздо приличнее тех лохмотьев, что швырнула ему однажды Аннушка.
Во время того, как рабочие пожаловавшего покупателя уносили новую мебель, господин этот, не стесняясь говорить как можно громче, сильно нахваливал Осипа Евгеньевича и один единственный раз уже в конце, перед уходом своим, поклонился всем остальным рабочим. Он даже не произнес ни единого слова, обращенного ко всем, а просто слегка махнул головой, даже не согнув и на пядь спины, хотя, казалось бы, куда ему, статному богатому образованному человеку, вести беседу с простыми рабочими – статус «опачкается».
Николая это даже немного задело, поскольку он считал, что своим трехнедельным трудом они заслужили, как минимум, отдельные слова благодарности, а как максимум – каждому из мастеров награду за угодную работу прямо из рук этого господина. Сам он никогда не скупился на словесную похвалу своим крестьянам, да еще и частенько старался порадовать их безделицей какой-нибудь, будь то кусок хозяйского пирога, медная копеечка или отрез ткани, за добротную и качественную работу и служение. Сего внутренне он также ожидал и даже требовал от покупателя мебели, поскольку считал, что заслуживает этого. Его мыслям, разумеется, этот господин следовать не стал и, поклонившись, тут же удалился из мастерской под ответные поклоны всех рабочих.
– Ишь ты, сюртук-то какой у него… – услыхал Николай тихий голос Мирона, обращенный к Сашке. – Нам так не жить…
– Ну что, ребяточки, а теперь давайте же и денежки-то получать! – весело воскликнул Осип Евгеньевич, поворачиваясь к своим подчиненным. Глаза его радостно горели, а рот растянулся в широкой улыбке. В руках держал он ту самую ценнейшую сумму денег, ради которой все эти три недели мастера трудились не покладая рук. – Давайте уже ж! – вне себя от приятного нетерпения вновь проговорил он, даже слегка подпрыгнув.
– Да уж давайте-давайте! – подхватили все рабочие. Они внимательно смотрели на деньги, что сминались у хозяина в руках, как бы боясь того, что если каждый из них отведет сейчас взгляд, то этот капитал непременно исчезнет сказочным образом.
– Уж не томите, давайте же! – даже несколько повелительным тоном произнес начинавший терять над собой контроль Иван. – Жрать уж хочется, а у меня с позавчерашнего дня денег нема.
Никто, правда, на его слова не обратил внимания, и никто ничего не ответил ему на них.
– Иди сюда, Мирон, – радостно позвал сына Осип Евгеньевич. Пожилой мастер тут же, все также улыбаясь, протянул ему деньги и по-отцовски похлопал по плечу. – Вот тебе держи, только всё разом не трать. Может, накопим тебе на обучение в училище каком…
– Старик подмигнул радостному сыну.
Мирон, счастливо улыбаясь, немедля взял денежную сумму из рук отца.
– Да я уж, батька, и оставил-то мысли эти об обучении, зачем оно мне надобно, когда и так на работу я устроен.
– Ты погоди руки-то опускать, погоди свои. Ничего, даст Бог, ты у меня рано или поздно в люди выйдешь, – уже более серьезным голосом сказал Осип Евгеньевич. – Иди сюды, Иван. Ну иди-иди уж. Вот, нетерпеливый ты мой сын, держи да разумно ими распоряжайся, чтобы хватило до следующего разу, – уже вовсе без улыбки, но даже с ощутимой строгостью произнес мастер.
– Да уж распоряжусь ими самым, что ни на есть, разумнейшим образом. Тем более что их вона сколько. – Иван тут же оказался рядом с Осипом Евгеньевичем.
– Знаю я тебя, прохиндея, хоть самому эти деньги забери да каждый день тебе по пять рублей выдавай, – качая головой, проговорил Осип Евгеньевич.
– А вы, Осип Евгеньевич, за денежки-то мои не беспокойтесь, ваше дело мне эти деньги за честную работу даровать, а уж я сам решу, как и на что их тратить я буду, – говоря в полный голос и глядя в глаза хозяину, произнес Иван, которому уже порядком надоели нравоучения Осипа Евгеньевича. Эта выходка показалась Николаю дерзкой, и в какой-то момент ему даже сделалось досадно от того, что хозяин настолько беспокоится обо всех своих рабочих.
Пожилой мастер протянул Ивану причитающуюся сумму, кою тот, точно воришка, тут же схватил и принялся пересчитывать. Осип Евгеньевич лишь демонстративно вздохнул, не пытаясь уж более ничего говорить ему.
– Иди сюда, Николай. Ты у нас, хоть и новичок, но отметил я, что работаешь усерднее всех. Надеюсь, таким славным и горячим работягой ты и останешься. – Осип Евгеньевич, улыбаясь, протянул Шелкову деньги.
Николаю были весьма приятны слова хозяина и от радости, что получил он первую зарплату свою и теплых слов Осипа Евгеньевича, даже захотелось обнять и расцеловать его. Разумеется, сего делать он не позволил себе, поскольку это перечило бы его благовоспитанности. Однако внутри сердце его так и благоухало от вдруг зародившегося в нем счастья и желания вылить хоть на кого-то свою откуда-то взявшуюся любовь ко всему и всем.
– Спасибо вам, Осип Евгеньевич. Мне отрадно работать у вас. Я очень благодарен, что взяли вы меня, неопытного недотепу, в мастерскую свою и теперь я могу вот так зарабатывать деньги и не пропасть. Обещаю, что и впредь буду так же, да еще и лучше трудиться и честно работать. И очень рад я, что у меня появился такой сочувственный и добрый хозяин, – проговорил Шелков, принимая золотые.
Осип Евгеньевич похлопал его по плечу и подарил ему очередной «отцовский» взгляд. По глазам мастера видно было, что слова Шелкова как нельзя мягко легли ему на душу и нежно обняли старое сердце. Казалось, что ранее никогда ничего подобного он не слышал. Должно быть, от Мирона особо внимания и трепета к отцу было не дождаться. Осип Евгеньевич еще какое-то время смотрел на возвращающегося на свое место Николая.
– И ты, Сашка, мой мальчик, поди сюды!
Радостный мальчишка тут же подбежал к хозяину. От восторга своего он даже порозовел.
– Вот тебе, мой дорогой. Я вижу, рад ты очень. Вот это все тебе, – широко улыбаясь и умиленно глядя на Сашку, который, казалось, ликовал больше всех, проговорил Осип Евгеньевич.
Мальчишка же радостно, вприпрыжку, поскакал к своему месту, весь светясь от полученного заработка.
– Что ж, мои дорогие, мои славненькие, мои умеленькие, – пожилой мастер теперь уже обратился ко всем. Он продолжал улыбаться и наблюдать за радостными рабочими. В тот момент хозяйский статус его показался ему как ни на есть прекраснейшим положением, благодаря которому он иногда мог вот так радовать и осчастливливать людей своих. – Покуда денежек мы заработали много, как и силенок своих мы оставили на это нелегкое дело, то завтрашний день пусть будет нерабочим. Гулять так гулять! Только уж сильно там не веселитесь, приберегите младого здоровьица. А так, развлекайтесь, миленькие! Э-эх! – Он артистично топнул ногой. – Мне б ваши годки-то сладенькие бы… Я бы повеселился на славу. Но с разумом, дорогие мои. Так что, сердечко да разумишко свои вместе слушайте. Да радуйтесь же вы, лисы, радуйтесь!
– Вот здорово! Спасибо, хозяин, спасибо! Уж мы-то не прогадаем! – закричали рабочие.
Осип Евгеньевич принялся собирать разложенные свои инструменты. Мастера также последовали его примеру.
– Ешьте, пейте, спите, отдыхайте хорошенько завтра. Вы все это заслужили, голубчики мои. Вам и повеселиться – это не праздность. А уж после завтрашнего вернемся к размеренной работенке нашей. Да только уж веселитесь так, чтобы на работу-то все у меня явились. Вы уж меня знаете, я ласков и весел, но и требователен и серьезен. Слишком откладывать работу нельзя – сами всё разумеете, хлопчики. – Осип Евгеньевич подмигнул.
Собрав все свои инструменты и положив их под стол, пожилой мастер подошел к висящему на стене маленькому зеркальцу. Он внимательно всмотрелся в свое измотанное работой небрежное отражение. Затем поправил ворот на старой рубахе, коя, казалось, видала еще царствование Петра Второго. После еще с несколько секунд постоял, глядя на себя. Наконец он вновь заговорил, отходя от зеркала и, очевидно, смирившись с тем, что выглядит совсем заработавшимся и неухоженным. – Да теперь уж попроще будет немного, покуда заказов таких опять не поступит.
– Есть, пить, спать, по бабам ходить, морду бить – вот эт дело. Вот эт по нашему! – смеясь, говорил Иван. – А то моя, тварь такая, совсем распоясалась. Решила, что уже и денег я в свою квартиру принести не в состоянии. Заработок свой я получить и принести могу, но она не увидит ни копейки, пусть для начала уважать настоящего мужика научиться.
Шелков лишь закатил глаза, слыша его глупые речи, которые были изрядно противны ему.
Когда все рабочие разошлись и в мастерской, кроме Николая, остался лишь Осип Евгеньевич, который тоже уже сбирался уходить, Шелков решил обговорить с ним кое-что. Медленно приблизившись к хозяину, Николай бросил на него озадаченный взгляд.
– Осип Евгеньевич, простите, что я задерживаю вас, конечно… Я, честно сказать, и сам не думал… Да что-то мне вообразилось тут… – приглушенным тоном начал было Николай. Голос его даже немного дрожал от опаски высказаться неясно и глупо. Он глубоко вдохнул и выдохнул, дабы собраться с мыслями как можно точнее.
Осип Евгеньевич, не совсем понимая того, что ожидает от него Шелков, напрямую поинтересовался:
– Ты чего-то хотел, Николай? – добродушно спросил его пожилой мастер, ласково и «по-отцовски» глядя на Шелкова. – Спрашивай уж.
– Ежели вас не затруднит, можно попросить уделить мне немного времени? Я вас сильно не задержу. Можете остаться ненадолго, пожалуйста?
– Могу… Я тебя всегда уважал, сын купца, с первого же дня. Давай поговорим о том, о чем ты там хочешь завести разговор. Только вот терпеть не люблю я вести беседу стоя. Присядем уж тогда.
– Конечно, присядем, Осип Евгеньевич. – Николай кивнул. – И все же долго я вас утомлять не собираюсь. Есть один вопрос, который хотел бы я очень вам задать и также хотел бы получить ответ на него от вас.
Они присели. Пожилой мастер внимательно уставился на Шелкова. Николай же еще несколько раз откашлялся. Всегда, когда он собирался говорить с кем-либо на волнующие его сердце темы, на него накатывал кашель.
– Я слушаю тебя, Николай, – спокойно произнес мастер.
– Если бы вы, Осип Евгеньевич, скажем так, в один ничего не предвещавший день потеряли бы вот эту прекрасную мастерскую…
– Это как это так «потеряли»? Что это ты городишь такое?
– Ну, скажем поджег ее кто-то, к примеру, или чиновники потребовали бы отдать ее державе для чего-нибудь, или, скажем, прошелся бы ураган и снес здесь все, но вы бы при этом остались живы. Понимаете? Вы живы, но у вас, грубо говоря, ничего не осталось.
– То что же? Ну не осталось… Я, так сказать, жив, а мастерской нет. Так, ну и что же?
– Смели бы вы начать все с чистого листа и заново строить подобную мастерскую, искать рабочих, самому на ноги вставать, м-м-м, Осип Евгеньевич? – Николай сжал обе своих руки в замок.
– Вон это какой вопрос ты мне задал, значит… – Осип Евгеньевич сделал задумчивым лицо свое.
– Да, и мне очень интересно было бы узнать ваше решение, случись все действительно так.
– Если моя сообразительность мне не изменяет, то ты, кажется, хочешь мне сказать таким образом, что сомневаешься в том, стоит ли тебе жизнь свою налаживать, заново укрепляться, дальше идти? Меня об этом ты спросить хочешь?
Николай на слова Осипа Евгеньевича даже опустил голову и, казалось внешне, ушел в себя.
– Я, Осип Евгеньевич, советоваться привык с людьми, коим доверяю… Собственно, да, в какой-то степени верно вы поняли меня. В замешательстве нахожусь я последние несколько дней.
– Пойми ты, – Осип Евгеньевич вдруг резко поднялся и ближе подошел к сидящему Николаю. – Если взять лягушонка. Ну, представляешь себе лягушонка? Так вот, если взять его с «прекрасного» для него огромного болота, тем самым лишая дома да крова, и бросить в кувшин с растопленным маслом тонуть, то он, разумеется, и так уже потерявший все на свете, может сдаться и потонуть в масле. Но если… Если! Он начнет барахтаться, работать, стараться, стараться и стараться, в конце концов и то масло взобьет, что тоже неплохой работенкой считаться будет, и жизнь свою спасет, и выпрыгнет из этого кувшина, и найдет себе лучшее болото.
– Если же не найдет… Что тогда? – Николай тоже встал и взглянул прямо в глаза мастеру.
– Ты думаешь, что не найдет, а я уверен, что найдет, поскольку лягушонок тот, ой, не пропащий на этот свет уродился. А если бы лягушонок этот принялся пищать другому, утопающему лягушонку, будет ли тот пытаться в масле барахтаться или нет, стало быть, если бы тот ответил ему: «Нет, помирать буду», – то и наш лягушонок послушал бы и помер? Да что же это за лягушонок-то такой, который вместо того, чтобы действовать, спрашивает у других, стоит ему жить али не стоит? – так же глядя в глаза Николаю, проговорил Осип Евгеньевич.
– К чему эти сказки?! – воскликнул Николай. – Я просто задал вам определенный вопрос, а взамен услышал притчу.
– Э-хе, так мир куда бы лучше и безобиднее был, если бы все взрослые люди хоть немного пытались возродить в себе простоту, искренность и веру в чудо, коими обладают еще не испорченные этим бытием дети. Этой реальностью, которую творят взрослые, между прочим.
Шелков ничего не ответил и, казалось, что вновь ушел в себя.
– Идем, Николай. Считаю я, что все самое важное я уже сказал тебе касательно разговора твоего. – Осип Евгеньевич направился к выходу, за ним молча последовал и Николай. Выйдя на улицу, Шелков ощутил всю приятность тепла летнего вечера и, вспомнив, что сегодня получил он немаленькие деньги, немного засиял в душе.
Закрывая мастерскую, старик медленно проговорил:
– Думаю, что мастерскую бы я выстроил заново, если ты еще ждешь от меня ответа сего. И была бы она лучше и прочнее прежней. Но это я, а вот ты. Мы неравные. Потому и вопросы подобные совершенно бессмысленны, как сильно бы ты не уважал меня или еще кого.
Всю дорогу домой Николай обдумывал слова хозяина мастерской, голову его переполняло много мыслей, и пока он не знал, на какой из них стоило ему сделать заключение.
Войдя в квартиру, он тут же снял свою обувь и проследовал к себе в комнату. Несмотря на некоторое негодование в душе своей, сейчас вновь почувствовал он прилив сил и счастье, вспоминая о полученных деньгах.
Достав их из рубахи, он тут же принялся пересчитывать их, кладя каждую бумажку на близстоящую с кроватью тумбочку.
– Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят рублей… – считал он медленно и очень внимательно, боясь нечаянно сбиться или пропустить иную бумажку.
Насчитал он четыреста три рубля, что несказанно грело душу ему, поскольку деньги были далеко не малыми. Он примерно постарался предположить в голове своей вариации, на что эти деньги могли бы пойти. Большую часть он намеревался скопить, а рублей хоть сто потратить на приличную одежду и, возможно, постель новую для себя. С каждой секундой ощущал Шелков все большее и большее чувство довольства. И хоть тот господин и не удосужился поблагодарить каждого работника самолично, однако это поощрение в денежной сумме восполнило всю невысказанную благодарность его. Теперь же, когда эти драгоценные бумажечки лежали перед очами его, он стал думать, что то, что покупающий мебель господин хотя бы сделал кивок головой, это тоже считается мерой его благодушия ко всем. И глядя уже с полминуты на деньги эти, Николай и вовсе сделал вывод, что никакие слова благодарности и поклоны не надобны ему. Решил он, что это совершенно бесполезные изъяны, которые все равно не передают саму суть чувства благодарности. А вот эти вот деньги как раз и являются тем самым источником и словом «спасибо».
Шелков, будучи несказанно счастливым, завалился на кровать свою. Он отвернулся к стене и с улыбкой разглядывал как прохладный летний ветерок нежно колыхал зеленые листочки стоящей почти прямо под его окном березы. При благоприятном расположении духа Николай всегда получал какую-то долю энергии от созерцания природы, даже некое исцеление души, хоть он и нечасто мог наслаждаться сим, что тоже, считал он, нужно исправлять уже в конце концов, и начать в полной мере извлекать хоть таким действием силы и, как считал он, долголетие земной жизни.
Слегка согнувшись от всего этого умиления, радости и, что уж скрывать, сильной телесной и душевной усталости, Николай медленно начал проваливаться в дремоту. Деньги его все так же лежали на старой деревянной маленькой тумбочке.
– И что же ж он такой веселенький-то пришел? – раздался тихий голос Владимира Потаповича за дверью комнаты Николая. – Как кот умасленный прямо.
– Похвалили, может, за работу добротную, али денег дали, али еще чего случись… Разве у него допытаешься. Он, кажется мне, Владимир Потапович, настолько спесивый, что даже не считает нужным слово сказать не то, что мне – старухе услуживающей, но и вам даже, – подала голос и хрипящая горничная. – Ох, и не нравится же он мне. С характером паренек, видно, что с характером. – Она поправила большую заколку в виде стрекозы на голове своей.
«Есть же этим двум дело до меня…» – сквозь дремоту подумал Николай. Летнее солнышко нежно целовало его загорелое молодое лицо. В тот момент Шелков пожалел о том, что не приоткрыл окна, поскольку ласковый ветерок и солнечный свет могли бы слиться в одну невообразимо приятную композицию. Но дабы не утратить чувства умиления и полусон, Николай решил уже не подниматься для того, чтобы приоткрыть окно. Однако смириться с тем, что ветерок дует там, на листву деревьев, а на него – нет, было малость трудно.
Вдруг дверь в комнату его скрипнула и медленно приоткрылась. На какой-то момент Николай решил, что ему это почудилось. Ведь ни дядюшка, ни горничная никогда не заходили к нему. Он даже уже оставил мысли о крючке на двери, поскольку был уверен, что уж точно никому здесь не сдался.
Спустя буквально секунду после «сомнительного дверного звука» тонкий слух Николая уловил чье-то тяжелое дыхание. Обычно так тяжело мог дышать только Владимир Потапович, поскольку, как рассказывал Николаю Геннадий Потапович, брат его в отрочестве зимой провалился под лед и еще около года потом страдал болезнью легких.
– Вот же ж, собака сутулая… Никак действительно деньжонок поотхапал племяш. И ни гу-гу же, – гневно прошептал дядюшка, высовывая в комнату свою косматую голову. Он попытался задержать дыхание, чтобы не кашлянуть. Кажется, те трудности с легкими у него не разрешились до сих пор, и он достаточно часто кашлял и кряхтел. – И сколько же ж там у него, интересно…
– Его дополнительные деньжонки были бы нам весьма кстати, Владимир Потапович, хоть половиночка-то, – прошептала горничная. – Ну и вы ведь, сама я слышала, как говорили ему, что лодырей да прохиндеев не потерпите в квартире своей, этак он же наперво и понял, что платить вам надобно. – Она тоже заглянула в комнату к Николаю, дабы убедиться своими глазами, что у него появились деньги.
– Да тише ты, тише, глупая баба, разбудишь еще его, – заворчал на нее Владимир Потапович, не подозревая того, что Николай и так отлично слышал все их речи.
– Его-то разбудишь, – замахала руками Аннушка, – он всегда спит крепко и непробудно от того, что изматывается на работе сильно.
– Изматывается он… – проворчал Владимир Потапович, подкрадываясь к деревянной тумбочке.
Не подававший вида Николай продолжал притворяться спящим, гадая, насколько далеко его беспардонный дядюшка позволит себе зайти.
К тому времени Владимир Потапович уже был рядом с кроватью своего племянника. Николай сжал подушку от напряжения и ожидания дальнейшего.
– Если все деньги заберете, то скандал учинит, наверняка. Он нервный. Как он тогда кинул одежду-то в меня… – шептала ему Аннушка, выглядывающая у входа. Хотя одежду Николай кинул вовсе не в нее, а за дверь. Но она, по всей видимости, не хотела учитывать столь «неважной» тонкости. Хоть, сама, должно быть, понимала, что с ее стороны это выглядело очень низко.
– Пусть себе скандалит, я его быстро на улицу вышвырну. Кто он такой? И что он может? Какой-то батькин да мамин щенок. Я таких на живодерню вожу, изловив. – Владимир Потапович взял в руки все деньги. Он быстро принялся их пересчитывать. Глаза его горели каким-то страстным огнем, который на мгновение вогнал в страх даже Аннушку. – Пятьдесят, семьдесят… Ишь ты, «работничек Шелков»… Разве что вот, оставлю ему рублей восемьдесят на этот месяц. – Он моментально отсчитал названную сумму и положил ее обратно на тумбочку. – Много ли ему надо.
– Очень сильно ты «любишь» своего племянничка, дядюшка, так любишь, что средь бела дня и денежки его воруешь-то. Не ожидал я от тебя такого. Все же был получше мнения о тебе. – Вдруг резко вскочил Николай не в силах больше терпеть этой наглости.
Владимир Потапович даже на мгновение остолбенел. Аннушка спряталась за дверь. Но уходить не стала.
– Будет тебе бушевать, мне деньги позарез как нужны, а ты живешь у меня, следовательно, должен мне. Сейчас времена сам знаешь какие. Эти твои четыреста три рубля за месяц растратятся. Да ты уж явно ведь и куролесить будешь на них. А дядьке-то что же – шиш? Отец твой хоть раз бы толком помог при жизни своей, ну ты-то уж, раз живешь-то здесь, подсоби дядьке-то родному. У меня приказчик в конюшне в запой ушел, денег не выплатил вчера. Жить-то на что-то нам надобно. На других моих приработках тоже туго сейчас. – Хотя это являлось ложью, так как плату дядюшке всегда выдавали, однако он был приличным сторонником бутылки и последние дни заявлялся домой в самом что ни на есть сатирическом состоянии, тем самым наглядно демонстрируя, в какой «запой» ушел там его приказчик и как туго ему на работе.
У Николая даже лицо покраснело от злости к этому человеку. Он тут же попытался выхватить деньги у Владимира Потаповича.
– Дам тебе рублей девяносто и все, все равно проживание в квартире твоей дрянной дешевле обошлось бы, а остальные мне деньги верни, мне копить их нужно! Уж съеду я скоро, съеду, накопить только позволь!
– Вот уж и не думал, что племянничком-то обиженный останусь! Он мне еще тут сейчас прихоти свои показывать будет! Весь в отца – тот тоже жадный до ногтей был! – Весь раздраженный попятился назад Владимир Потапович. Он все еще держал деньги Николая в руках. – А ведь я тебя приютил… А ты мне вот как…
– Верни сюда сейчас же деньги, «дядюшка родной»! Верни, ворюга! Отсчитаю я тебе, верни только! Не будь бессовестным таким. Фамилия у тебя все же благородная! – Николай вне себя накинулся на дядюшку, отнимая деньги. Избивать какого-никакого, но все же родственника у него в намерениях не было. Однако он так сильно разозлился на Владимира Потаповича, что желал, насколько только мог, отнять деньги, при этом не навредив дядюшке. Разве что невзначай, задевая его урывистыми движениями рук. Но сие никак не наносило ему вреда.
Тот же бесцеремонно и яростно толкнул его в грудь да так сильно, что Николай не удержался и полетел на пол. Несмотря на всю подленькую личность дядюшки, Николай никогда бы не мог подумать, что он способен на рукоприкладство. Он вообще не ожидал от Владимира Потаповича того, что тот мог бы позволить себе пустить в ход физическую силу. Дядюшка так яростно толкнул его, при этом еще, уже менее сильно, пнув. Николаю понадобилось секунд пять, чтобы осознать это. Он тяжело дышал, как загнанный бык. Тело его горело от душевного смятения. Сей дополнительный факт о характере дядюшке был весьма противен Николаю.
– Этого я тебе… Тебе… Тебе… Этой твоей… Твоей… Этой твоей подлости, я никогда не прощу тебе. Слышишь? Никогда не прощу тебе! Ты подл и мерзок. Ничего-то у тебя в душе нет! Ты душу свою деньгам продал, – шептал он, поднимаясь с пола.
