– Вот же собакин сын! Еще и кусается, щенок мерзкий! – кричал Игнат.
– Ступай, Игнат! – чуть строже произнес Николай.
– Ой, высечь бы его, Николай Геннадиевич. Тьфу ты! – заявил Игнат и покинул барина и мальчишку.
– Не бейте меня, милый человек! – взмолился мальчонка. – Эти вещи взял у вас я не от того, что нрав и мысли имею преступные, а от того, чтобы подсобить семье своей.
– Семья твоя что?! Обнищавшая да оголодавшая?! Так ты вон какой уже взрослый парень! Еще малость и мужем будешь! Шел бы да работал на совесть да на благо семейства! Скажу я тебе, что, поработав с недельку хотя бы помощником конюха, ты выручил бы рубля четыре. А это уже хлеб, молоко да одна ложка. – Николай сильнее, но не специально, а от удержанного гнева сжал хватку.
– Если бы все было так ладно, господин хороший. – В серых глазах мальчишки сверкнули алмазные слезинки, которые он мигом утер рукавом рубахи, но Николай все же успел увидеть их. – Погорели мы. Большая часть дома сгорела. Батюшка с утра до ночи глубокой в поле, матушка днями спину под помещицу гнет – работает, и все для того, чтобы нам хозяйство да жилье восстановить. На мне два ротика голодных – младшие братик и сестренка, а еще куры и утки. Думал хоть тарелочки две да ложечку принести, а то ведь щи хлебать не из чего. Я давеча их из рук кормил. А сейчас… а сейчас дай, думаю, сбегаю на рынок. Куплю то, на что хватит. Да накладно все, денег нет таких у меня. Вот и взял у вас способом скверным. Да ведь не для себя же… – Тут уж мальчишка, как ни старался сдерживаться, не выдержал и в волю разрыдался.
– Милейший, звать-то тебя как? – уже отпустив мальца, поинтересовался Николай, понижая голос.
– Е-Елисей… – Захлебываясь в собственных слезах, промычал он.
– Слушай меня, Елисей. Да пойдем же обратно к лавке, пойдем. – Николай слегка приобнял его за худые дрожащие плечи и повел к лавке. – Известно мне, каково это, когда остаешься ты практически ни с чем и, по большей части, не знаешь за что и взяться. Известно мне также, что Господь милостив и, какая бы беда не случилась, Он обязательно пошлет нужных людей в помощь. – Подойдя к лавке, Николай развернул мальчишку к себе и крепко взял его за плечи. – Я помогу тебе, но если окажется вдруг так, что все, о чем говорил ты мне, – ложь бессовестная, то велю тебя отвести в полицию.
Съежившись, мальчик нервно закивал и затараторил:
– Да что вы, барин?! Честное слово, все то, о чем поведал я вам ранее, – правда без малейших преувеличений. Да я и сам истинно в Бога верую и не стал бы идти на грех такой, коли бы видел выхода другого.
– Вот и ладно, – спокойно ответил Шелков, отпустив его плечи.
Он позвал к себе Игната и велел ему проводить мальчишку до жилища его, послав вместе с ним некоторую часть посуды, мешки с яблоками и прочей едой, что дала ему Фекла, а также велел отдать одного из жеребцов своих.
Мальчишку это ошеломило. Он еще несколько минут стоял как вкопанный с разинутым ртом, слушая, как барин отдает приказы своему рабочему.
Игнат же долго возмущался, ссылаясь на то, что сам Николай находится не в лучшем положении, что мальчишка этот, вероятно, простой обманщик и жулик, а Николай Геннадиевич, по милосердию своему, принял его слова за истину и пожалел воришку.
– Я для того тебя с ним и посылаю, чтобы самолично ты увидел, что не врет он, и доложил мне, – объяснял ему Шелков. – Идите же давайте, уж скоро вечереть будет, да и не так много товаров осталось. Распродам остатки и отпущу домой вас.
Игнат, ведя под уздечку одного из коней, что тащил телегу с едой и скарбом для погорельцев, шел рядом с мальчишкой, продолжая раздосадованно ворчать что-то себе под нос.
Мальчишка вдруг резко остановился и, развернувшись, побежал к Николаю:
– Господин хороший! Это вам! – Он протянул ему гладкий светлый камушек, который выглядел, однако, необычно. – Он ничего, совсем ничего не стоит, но примите его, пожалуйста. Это от всего сердца. – Мальчонка благодарно и умилительно посмотрел на барина, очевидно, пытаясь выразить в «зеркалах души своей» всю внутреннюю теплоту.
Николай удивленно принял камушек и еще какое-то время смотрел вслед этому мальчишке, совсем не жалея ни подаренного коня, ни еды, ни товара для него и семьи его. Мысленно он представил, как потихоньку выстраивается их жилище, как восстанавливается хозяйство, как этот мальчишка катается на уже своем молодом крепком жеребце, как ни в чем не нуждаясь, честно и счастливо живет семья его. Шелков медленно кивнул своим мыслям, желая, чтобы так и сотворилось.
Торговля и далее у Николая протекала весьма добротно. Он смог распродать всех остальных жеребцов, кроме своей лошади и того, что подарить решил Игнату, на коем он и должен был воротиться обратно в деревню с прочими мужиками. Тарелки, ложки и прочая деревянная посуда с мебелью также были успешно сбыты прибывшим на рынок купцам. Оставалось лишь только несколько ковров, три из которых Николай решил подарить своему дядюшке по приезде в Петербург, а два других Шелков продал по более сходной цене двум крестьянским мужикам.
Он уже начал потихоньку собираться в путь, укладывать свои вещи в телегу и перекидываться добрыми фразами с мужиками, допуская тот факт, что более они могут уж никогда и не свидеться.
Вскоре воротился и Игнат. Мальчишка, которого он провожал до дома, по всей видимости, действительно был с Шелковым честен, поскольку Игнат вернулся без провизии и без скота. Впрочем, Николай после того белого камешка и искренне жалостливого взгляда мальчишки не допускал ни единой мысли о том, что слова его могут быть ложью.
Минуты три Николай еще потолковал со своими рабочими, ставшими ему за все это время друзьями, поблагодарил их за помощь и заплатил каждому причитавшееся. Затем же под громкие прощальные возгласы крестьян, под их подбрасываемые шапки и поднятые вверх машущие руки, Шелков с оставшимися вещами и заработанными на рынке деньгами отправился в славный град на Неве. Для выезда на главную дорогу нужно было пересечь путь через лес. Шелков, разумеется, мог бы еще на одну ночь остаться в гостинице, а уже утром отправиться в путь, но упрямый характер наставлял его на те мысли, что ежели он, не жалея себя, поедет в путь дорогу сейчас, то к утру, с большей на то вероятностью, уже будет в Петербурге. А в Петербурге желал он оказаться как можно быстрее.
Темнеть начало достаточно скоро, и Николай, ожидающий того, что туманные облака, как и прошлой ночью, заслонят собою слабенькие кристаллы звезд, зажег керосиновые фонари и расставил их в разных углах телеги. Получилось достаточно складно, да и керосиновый свет наводил иллюзию спокойствия. Хотя это было рискованно, ведь источники света запросто могли привлечь диких животных и разбойников. Геннадий Потапович как-то рассказывал Николаю, как в молодости, пересекая этот же лес, он заимел печальный опыт встречи с разбойниками, которые тогда отобрали все его деньги и оставили купца избитым валяться на дороге, покуда не подобрал его проезжающий мимо смотритель. Внезапное воспоминание истории отца еще больше встревожило Николая. Тем не менее у Шелкова имелось с собою ружье, которое, опять же, смог вынести кто-то из крестьян из горящего барского дома, что теперь было весьма кстати. Оружие лежало на коленях Николая, и в любой момент он был готов пустить его в дело. Если трещала какая-то старая высохшая веточка или где-то вблизи давала о себе знать сова, Николай тут же клал руку на ружье, средоточенно определяя возникший в том или ином месте звук. Он впервые ехал по ночной лесной дороге и нынешнее положение свое явно считал незавидным. Многие ели были кривы и дремучи, они склонялись почти до плеч Николая, безобразно сплетая свои старые жуткие ветви в объятиях между собой. Шелкову то и дело приходилось уклоняться, чтобы они не задевали его. Некоторые изрядно непослушные деревья все же смогли понатыкать плечи, шею, голову и грудь Николая, доставляя ему колкое, холодное, нервозное ощущение старых грубых иголок. Этот лес сильно отличался от того доброго и светлого леса, в котором в детстве с наслаждением проводил время маленький Николушка. Ели там были мягкими и нежными, не то, что эти – холодные, жесткие и пугающие ранимое сердце деревища. Благо этой ночью подвывал попутный Николаю ветер, который хоть иногда шевелил все эти спутанные ветви-руки, предоставляя более-менее свободный путь. Темноту же, к великому сожалению, дружественный ветерок одолеть не мог, и Шелкову только оставалось надеяться, что фонари его продержатся как можно дольше. Эти фонари, к слову отметить, покупал Геннадий Потапович как раз до отъезда Николая в академию. Покупал он их на местном рынке у балтийского мастера, который в Латвии владел целой мастерской со множественным количеством фонарей в викторианском стиле. Мастер расхваливал не только изысканность своих изделий, но и несомненное их качество и долговечность. Что, в общем-то, и оказалось правдой. Хоть у Шелкова и не было более спичек, он был уверен в том, что балтийский фонарь еще долго будет держать свет, что сейчас очень было надобно Николаю.
Телега неожиданно остановилась.
– Но-о-о, что встала?! – Николай строго обратился ко вдруг вставшей истуканом скотине, но, вновь ощутив всю грозность лесной ночи и вероятный страх лошади, смягчил голос: – Заряночка, миленькая, ну иди же, иди. Что же ты там такое заприметила, глупышка моя?
Не сдвинувшись с места, лошадь только лишь фыркнула и зацокала передним правым копытом. Где-то вдали подала малоприятный голос сова.
– Да что же такое-то? Не вижу ничего, – проговорил Николай, пытаясь вглядеться в лесную темноту.
Аккуратно соскочив с телеги, он схватил самый ближайший фонарь и, пройдя несколько вперед от скотины, увидел, что впереди две канавы с болотной водой, между которыми невинно простилается худенькая дорожка.
– Тьфу ты, зараза! – проговорил Шелков. – Как бы теперь не увязнуть. Ай, ладно, уж как-то ведь проехать надо… Осторожненько и проеду.
Он вернулся в телегу и легонько встряхнул поводья, веля лошади двигаться вперед. Первое время она еще побрыкалась, но вскоре сдалась.
Кое-как она зашла на эту дорожку и, дрожа и все еще фыркая, потащила по ней телегу с хозяином.
– Ну-ну, родненькая, спокойно, сейчас переедем с тобой, – успокаивал ее и себя Николай, нервно натягивая поводья.
Как только лошадь прошла весь путь, она, вероятно от страха ускорила шаг, чего делать было нельзя, и за сим Шелков вовремя не натянул поводья, за что и поплатился в следующую секунду падением в холодную болотистую канаву. У Шелкова даже не было времени, чтобы опомниться. Он не успел закричать, тут же телега наклонилась, и Николай оказался в канаве вместе со всем, что вез он с собою в Петербург.
Кряхтящая и ржущая на весь лес лошадь яро упиралась в землю копытами в противовес свисающей телеге, но все равно съезжала тоже в канаву. Нужно было немедленно ухватить телегу. Шелков тут же ринулся придерживать и подымать ее, что позволило лошади высвободиться, и она подалась вперед, уже сама вытягивая телегу из канавы, не без помощи Шелкова, разумеется. Ледяные с проступившими венами руки Николая пронзила ноющая боль, но, стиснув до сильной боли зубы, он все еще пытался вытолкать телегу как можно дальше, пока перепуганная лошадь на узкой дорожке тоже содействовала хозяину своему. В любом случае, кое-как перетащить телегу все же удалось, что показалось Шелкову каким-то даже чудом, поскольку он никак не ожидал того, что у него найдется столько силы, чтобы удержать груженую повозку. Он уже позже сделает вывод о том, что смог сберечь ее потому, что пребывал в состоянии некоего шока или даже своеобразной «горячки-лихорадки», что способствовало столь мощному притоку сил. Однако на невредимой телеге и не свалившейся в канаву лошади все радостные нотки завершились, поскольку и большинство вещей, и мешок с деньгами попадали в болотистую воду. Николай еще какое-то время рыскал руками по студеной тине, пытался что-то нащупать, достать. Но вещи были утянуты болотом, да и в любом случае они уже были попорчены. Что же касается мешка с деньгами, то большая часть денег из него вывалилась еще на лету: Шелков, очевидно, слишком слабо затянул его, и некрепкие узлы развязались еще по дороге. Тем не менее, уповая на чудо, Николай поспешно перемещался из одного угла канавы в другой, надеясь отыскать мешок с частью выручки. Он был почти уверен, что через несколько часов ощутит сильный жар или озноб, поскольку даже не нужно быть лекарем, чтобы предвещать то, что после сего ледяного болота, скорее всего, ожидается вдобавок ко всем проблемам еще и лихорадка. Николай уже совсем потерял надежду на благополучный ход затеи, но все же зачем-то продолжал водить руками по болоту. Однако спустя минуты три он вытянул-таки сырую грязную ткань, больше напоминавшую половую тряпку горничной, чем бывший мешок, и, осознав, что все деньги безвозвратно утеряны, от досады и злости порвал его на две части и выбросил в это же болото. Затем он, сам того уже не понимая как именно, вылез из болотистой ямы, быстрыми рваными шагами подошел к лошади, поправил уздечку на ней и, взобравшись на телегу, поехал далее. Затем, зарывшись лицом в ароматное сено, тут же уснул, скрючившись от холода и ноющей физической и душевной боли.
Абажур неба был уже достаточно светел и облачен, когда Шелков таки разлепил свои синеватые веки после злосчастного остатка ночи, который буквально вынудил его от тоски и безысходности погрузиться в сон.
Лошадь медленно перебирала грязными ногами по лесной тропинке, которая впереди уже, наконец, заканчивалась, и Шелков должен был выехать на главную дорогу. Скорее всего, если бы не его ночные приключения, то он уже был бы в городе.
К рассвету молодой купец мог считать себя беднее, чем был он, когда только лишь выезжал в Петербург. Теперь же у него не было ни денег, ни каких-то вещей, одежда его скверно пахла от прилипшей к ней болотной тины и выглядела нелепой и грязной. На удивление свое, Шелков обнаружил лишь каким-то чудом сохранившегося деревянного своего медвежонка, выглядывающего из сухого сена, что было разбросано по телеге.
Как только Николай миновал перевалочную дорогу между лесом и городом, взору его предстали долгожданные петербургские домишки. Спустя минут пятнадцать между ними начали появляться роскошные, нежные, с завуалированными узорами и колоннами особняки.
У лошади Николая, по всей видимости, совсем не осталось сил, она уже начала изрядно шататься в стороны и спотыкаться на ходу. Шелков тут же принялся искать какую-нибудь конюшню для того, чтобы лошадь могла хоть где-то поесть и отдохнуть. Разочарование было лишь в том, что денег у Николая, разумеется, не было, и сейчас спасением была лишь продажа единственной скотины, что совсем не радовало его. Тем не менее, иного выхода у него не было, ведь лошадь была до невозможности измождена, а кормить, поить и отмывать ее ни один конюх задаром, ясное дело, не стал бы. А так Шелков смог бы продать ее и уже на полученные деньги заказать повозку прямо до дома, где жил дядюшка.
Ало-коричневая крыша одного из зданий привлекла его взор своим необычным цветом и, умозаключив, что это конюшня, Шелков велел лошади идти к ней.
– Господа хорошие! – закричал он, войдя в конюшню. – Вы где тут?!
– Тута мы, тута! – послышался голос одного из конюхов, который кряхтя направился к Николаю. Лицо его выражало явное нежелание в такую рань приниматься за работу, было видно, что его разбудили. Но Николаю было совершенно начхать.
– Надобно бы мне лошадь продать свою. А взамен, на полученные деньги, экипаж бы заказать, – однофразно изложил свои желания он и требовательно уставился на конюха в ожидании от него ответа.
– А вы лошадинку-то покажите свою сперва. А то знаю я вас… Приводят всяких старых, больных да негодных лошадей, точно чахоточных. А мы – возись тут с ними. Да они помирают спустя день или два. А деньги выплачены. И деньги же эти полетят на попутном ветерочке да торгашу на рюмочки. И какая мне выгода от сего? Найдутся же такие сволочи! – Мужчина недоверчиво и в открытую разглядывал испачканную одежду Николая, наглядно давая понять ему, что вид у него весьма недоверительный.
– Да пойдемте же смотреть, пойдемте. – Николай махнул рукой и, сам шатаясь, пошел к выходу. Вчера он почти не ел, только лишь в промежутках между торговлей погрыз несколько яблочек да смог купить у пекаря одну сладенькую булочку и у молочника горшочек козьего молока, питательность которых, естественно, уже давно улетучилась. Но все же желая, чтобы конюх не принял его за пьянчугу, Шелков изо всех сил старался держать равновесие.
На улице они еще с полчаса проспорили о родословной лошади, о ее здоровье, о силе и скорости. Конюх ставил под сомнение каждую характеристику животины, и Николаю ежесекундно приходилось искать все более убедительные доводы, чтобы заверить этого упертого, дотошного «барана». О своем происхождении, в доказательство добротности лошади, Николай решил умолчать, поскольку конюх все равно не поверил бы ему, да еще и малограмотность его бесприпятственно позволила бы конюху пустить на смех Шелкова. Николай отлично теперь уже понимал это. В итоге Шелков все же настоял на том, чтобы лошадь его приняли. Да и сам конюх, по всей видимости, смог кое-как довериться ему и заплатил за лошадь триста рублей. Одна сотня из которых тут же была пущена на кибитку, поскольку выяснилось, что все экипажи заняты. Как выразился конюх: «Хоть это и не единственная конюшня в городе, тем не менее, каждое мгновение кому-то да требуется средство передвижения, вот они и переходят после каждого заезда от господ к господам тут же». Хотя Николай начал думать о том, что экипажи у этого конюха вообще отсутствуют. Поскольку конюшня его казалось Шелкову совсем не «императорской» и даже не «боярской», расценил он ее как обычное перевалочное место, в котором просто есть на смену одним лошадям другие.
Так или иначе, попрощавшись с родною лошадкой и забрав из телеги, за которую, к слову, выручил он еще некоторую сумму рублей, свое деревянное изделие, Шелков назвал адрес дядюшки извозчику и велел скорее ехать к нему.
До дома, в котором квартира дядюшки располагалась, ехать пришлось чуть более часа. Все время по дороге Николай пытался отвлекаться на воспоминания о своей петербургской жизни, об обучении в академии. Иногда взор свой останавливал он на памятниках и соборах, любуясь их красивейшим убранством и архитектурой.
Спустя достаточное количество времени Николая наконец-то привезли к нужному месту. Вельветово-алое здание, в коем располагалась квартирка Владимира Потаповича Шелкова, выглядело таким же скучным и даже унылым, как и в тот раз, когда Шелков еще в далеком детстве единственный раз посещал его. Воспоминания о нем были весьма обрывочны и не особо значимы. Тогда они с семьей, впервые за всю жизнь Николая, отправились в Санкт-Петербург, чтобы продать очередную партию товаров и взамен приобрести два новых станка и еще кучу всяких бытовых вещей. Геннадий Потапович, вопреки желанию жены своей остановиться в прелестной Петербургской гостинице, решил, что погостят они какое-то время у близкого родственника. И как раз-таки тогда Шелковы остановились у родного брата Геннадия Потаповича. Разумеется, брат его – Владимир Потапович Шелков – препятствовать сему не стал, но и нельзя было сказать, что рад был такому решению. В целом, дядюшка не показался Николаю злобным и негостеприимным, однако, сколько Шелков помнил, он никогда не натягивал на свое лицо, хотя бы и ради приличия, улыбки и очень часто ворчал что-то себе под нос. За столом всегда Владимир Потапович сидел с серьезнейшим и сильно сосредоточенным на чем-то видом и пил коньяк, ни с кем не стукавшись стаканами. Нередко мог он повышать голос на Геннадия Потаповича и совсем не общался с Прасковьей Алексеевной и Николушкой. Тогда это даже немного огорчало Николая, так как в глубине души он был совсем не против поговорить с дядюшкой, рассказать ему о своих ранних прогулках в лесу, о которых не знали даже родители, рассказать о том, как на кухне у Аксиньи частенько воровал два пирожка с малиной, один из которых тут же съедал, а другой отдавал приказчику Никите, своему самому горячо любимому другу. И о многом другом Николаша тогда хотел поговорить, рассказать, расспросить. Но дядя постоянно пребывал в каком-то скверном расположении духа, в какой-то апатичной злобности ко всему, словно молча предупреждал: «Лучше уж не трогайте меня».
По дороге в Петербург Николай думал о том, что сейчас непременно все должно обстоять по-иному, что с дядюшкой они теперь будут много и обо всем на свете вести беседы одинокими вечерами и, быть может, ночами. Шелков очень хотел выговориться ему, поделиться своей болью, рассказать все, получить утешение наконец-то в той мере, в которой ему нужно. Частенько по дороге Николай пытался себе внушить, что Владимир Потапович и не был никогда таким уж враждебным и нелюдимым, что все это Шелкову просто казалось, ведь в том возрасте он толком и не мог разбираться в людях. Думал он о том, что напрасно в детстве не разговаривал с дядей, не играл с ним и не был близок к нему. Но теперь же он был намерен это исправить и в глубине души надеялся, что и Владимир Потапович поддержит его желание.
Дверь в здание была открыта, и Шелков, заплатив извозчику чуть более положенного, тут же направился ко входу в дом. Две девочки, что разговаривали друг с другом, сидя на скамейке во дворе, окинули его удивленными взглядами и начали перешептываться. На что Николай лишь помахал улыбаясь и вошел в здание. Как ни странно, но он прекрасно помнил этаж и номер дядюшкиной квартиры, а потому спустя минуты три уже стоял у нужной двери. Он сделал несколько достаточно громких постукиваний в старую деревянную дверь с выцветшим номером «12».
– Ух, и кого там принесло еще, какого лешего?! – донеслось до слуха Шелкова после еще нескольких постукиваний. Его тут же смутил угрюмый голос, который ничего доброго и приветливого не предвещал.
Несколько секунд спустя взору его предстал небрежно одетый мужчина сорока шести – сорока восьми лет, среднего телосложения, с заспанными несколько злыми глазами кофейного цвета, как и у Геннадия Потаповича и у Николая. Он показательно провел взглядом от волос Шелкова до стоп и сморщился. Николаю очень хотелось думать, что поморщился он не от вида приехавшего к нему племянника, а хотя бы просто от запаха его грязной одежды.
– А-а-а, это ты, – немного помолчав и поняв, что перед ним родной племянничек прохрипел он. – Ну входи, чего стоишь топчешься?! – Его бледная с выступающими костяшками рука вяло махнула внутрь квартиры, и, не произнося более ни слова, он пошел обратно. Все желание Шелкова выговариваться и открываться этому человеку вмиг удушилось, и он уже даже начал жалеть о том, что приехал к нему. Но возвращаться ему было, к величайшему сожалению, некуда.
Николай сдержанно вошел в квартирку и тут же осмотрелся. Деревянные часы по цвету своему не уступали дядюшкиной двери. Голые стены выглядели отталкивающе и чересчур безвкусно. В квартире ощущался какой-то пронизывающий холод, несмотря на то, что на улице стоял во всей красе теплый июнь. Облезлый деревянный шкаф у входа совсем не располагал к себе желанием оставить там одежду, впрочем и белье Шелкова не выглядело лучше него. Николай протяжно вздохнул.
– Ой, давай не топчись там теперь! Калоши снимай свои, или что там у тебя, и иди сюда ты уже! – вышел из другой комнаты к нему дядюшка с недовольным видом, призывая его пройти. Теперь уже Николай сообразил, что, в конце концов, пора хоть что-то отвечать.
– Да-да, иду, дядюшка… – еле переборов свое смятение, выдавил из себя Шелков.
Он торопливо снял свою дурно пахнущую после канавы обувь и не найдя под рукой никаких, даже самых замызганных тапочек, направился в комнату, где ожидал его дядюшка.
– Садись, – почти безразличным голосом проговорил Владимир Потапович, указывая на непривлекательную взору пружинистую кровать, по всей видимости, с редко стирающимся постельным бельем.
Николай послушно сел и уставился на дядю.
– Чего смотришь-то на меня? Ну, соболезную, что теперь сделаешь. Коли приехал – живи какое-то время, гнать не стану. Спать здесь будешь. Уж так и быть, комнату пока тебе эту дам, живи. По поводу остального: у меня тут – не твои хоромы, живу скромно и небогато. Никто баловать тебя пряниками да дорогими подарками не будет. И еще… Ты же работать-то собираешься, я полагаю? – маленькие глазенки его слегка прищурились в ожидании, даже в требовании желаемого ответа.
– Да, конечно, дядюшка. Вот думал, как приеду, пару деньков отойду от всего, так сразу же потом на работу куда-нибудь устроюсь… – Шелков кашлянул. – Я вот думал на базаре…
– То, что ты понимаешь, что лодырям и тунеядцам я не рад, – это хорошо. Насчет денег потом мы поговорим с тобой, – бесцеремонно перебил его дядюшка.
– А я вам денег привез немного. – Шелков тут же общупал руками под одеждой. – Вот, не так много, уж простите… Я собирался дать вам гораздо больше, да только мешок с деньгами мой упал в канаву и все деньги попортились. – Николай протянул дядюшке все свои деньги, которые остались у него после продажи лошади и телеги.
– Ну давай уж то, что имеется, давай, что уж. – Вмиг взял деньги Владимир Потапович, внимательно смотря в глаза племяннику и будто не веря его словам о том, что деньги у него действительно потонули. – Сейчас пойду я, тебе отдохнуть, вижу, надо. Если что – я в соседней комнате. – Дядюшка направился к выходу из комнаты, наглядно считая деньги, напоследок повернулся к Шелкову и, как-то недоверчиво посмотрев на него, произнес: «Да не горюй ты особо. Что уж теперь поделаешь, раз жизнь у нас такая скудная», – и оставил его наедине с самим собою.
Часть четвертая. Мучительная боль
Глава первая
Николай Шелков, после ухода дядюшки из комнаты, тут же завалился на постель с желтоватой подушкой и не менее желтоватым одеялом, что выглядывало из-под жесткого покрывала, и спустя несколько минут провалился в глубокий сон. Ему снилась Дуняша. Но виделась ему она в тот момент не в нынешнем своем пятнадцатилетнем возрасте, а намного младше. Снилось ему, что и он, и Дуняша – двое малых невинных беззащитных детей, сидящих где-то в поле, где вдалеке едва-едва был слышен журчащий ручеек. Дуняша вначале горько плакала, и Николай все прижимал ее к себе и пытался утешить, шепча и поглаживая. Потом она вдруг успокоилась и даже повеселела. Затем же рыдать принялся Шелков, но уже несколько сдержаннее, нашептывать что-то и успокаивать после уже начала она. Вскоре же все исчезло. Проснувшись, Николай особо не раздумывал и не вспоминал даже о сне этом. Пробудился он уже к совсем позднему вечеру, который вот-вот должен был перевоплотиться в ночь. В комнате его царила кромешная темнота, и только сквозь оставленную дядей дверную щель пробивался тусклый коридорный свет.
Помимо отдыха, разумеется, Николай еще и очень нуждался в ужине, однако в тот момент, исходя из того, как встретил его Владимир Потапович, он считал, что даже и не смеет спросить о пище. Тем не менее теперь было ему так невыносимо от истязающего желудок голода, что он решил в конце концов прекратить эту бесполезную пытку своего организма.
У комнаты Николая кто-то совсем не тихо прошел, но, однако, быстро. Это явно был не Владимир Потапович. Дядюшка так обычно не ходил. Он всегда ходил медленно, едва поднимая шаркающие об пол ступни в изодранных неизвестно от чего тапках.
Дверь в комнату к Николаю была приоткрыта, и спустя малое количество времени, он смог снова услышать и теперь уже увидеть, кто же это так торопливо ходит. Это была старая худая горничная с седыми, зачесанными в небрежный пучок волосами и изорванным в низу подола серым платьем. На ходу она несколько раз выругалась.
Аккуратно поднявшись с кровати, Николай, шатаясь, намерился наконец поискать чего-то съестного на кухне, поскольку все тело его от голода ощущалось ему еще ватным. Он молча вышел из своей комнаты и, поздоровавшись с этой неизвестной ему, направился в кухню. Горничная не обратила на Николая никакого внимания. Это немного оскорбило его, но на сей раз он решил смолчать. Следом войдя в кухню, она поспешно принялась чистить большие овальные картофелины. Кухня также не отличалась чистотой и привлекательностью, как и иные помещения квартиры.
Николай смог отыскать заржавелый горшочек с кашей и свежую булку. Каша выглядела вполне еще добротной.
– А можно я съем это? Очень уж есть хочется, – дрожащим от бессилия голосом обратился он, сам еще толком не зная к кому, то ли к Владимиру Потаповичу, в надежде, что он услышит его и буркнет положительный ответ из своей комнаты, то ли к этой удрученной старой горничной. Горничная же не шевельнула ни глазом, ни головой на вопрос его.
– Ешь, коли уж ты здесь, так ешь уж! – услыхал Николай голос дядюшки, вслед за этим Владимир Потапович сам вошел в кухню. Он протяжно зевнул и почесал свою жирную, но, однако, вполне еще густую макушку. – Я тоже чего-нибудь сейчас перед сном сварганю, а то проголодался, как собака дворовая. Если пожрать еще найду, конечно…
Желтоватые зубы его впервые мелькнули через какую-то странную гримасу, напоминающую улыбку. Сам же Владимир Потаповичу выглядит очень неухоженно.
Он достал хлеб и копченую колбасу. Взял в руки металлический нож с выцветшей деревянной рукояткой, к которой к тому же что-то прилипло.
– Так вот и присаживайся со мною, дядюшка, и мне веселее будет и тебе, – Николай попытался сблизиться с Владимиром Потаповичем. Тем более дядюшка, казалось ему, пребывал в тот момент в самом что ни на есть благоприятном расположении духа. И более «приветливым» и разговорчивым он в любом случае уже быть не мог. Николай разогрел на керосинке свою кашу и сел за облезлый столик, внушая себе, что можно еще хоть как-то возродить надежду на то, что с дядюшкой они все же могут обвыкнуться. Владимир Потапович о чем-то задумался и ничего не ответил на фразу племянника. Тем не менее дядюшка молча сел напротив него и тут же принялся резать себе хлеб да колбасу. Делал он это с какой-то подозрительной осторожностью и медлительностью, будто боялся отрезать лишнего, возможно, он просто пытался как можно экономнее расходовать еду.
– Чем вы здесь обычно занимаетесь? Когда мы еще несколько лет назад к вам приезжали, кажется, вы прислуживали у какого-то там приказчика? – тихо и спокойно поинтересовался Николай.
– В таверны пиво вожу, ну и в конюшнях иногда околачиваюсь, еще всяких шавок какой раз изловлю… В общем, много занятий у меня разнообразных, – он говорил очень быстро и жестко, иногда поглядывая на племянничка. – Зараза! – ударил он по столу. – Покуда я еще буду спину гнуть за эти унизительные подачки?!
Николай сделал вывод о том, что он ошибся насчет «благоприятного» состояния дядюшки. По всей видимости, благоприятного состояния для него в принципе не бывает.
Николай решил, что более спрашивать сейчас у Владимира Потаповича ничего не стоит, дабы не нарваться. Он молча начал хлебать свою кашу.
Горничная хихикнула.
– Ежели что – это Аннушка, Анна, – указал дядюшка на нее. – Сидит тут у меня, ест, пьет, спит… Вроде как что-то по дому и хлопочет. Тьфу ты, и все равно везде срам да вонь! – Владимир Потапович покосился на Аннушку.
Она же писклявым своим скрипучим голосочком тут же ответила:
– Ну а коли старое все, выцветшее, то что же я поделаю? Давно пора отремонтировать все заново, мебель новую купить, да разве ж мне это делать прикажете? – Она нахмурилась и, казалось, тоже плюнула. Глаза ее опустились на недочищенную картошину.
Какое-то мимолетное молчание накрыло кухню. Каждый задумался о своем, что можно было бы приравнять к единой мысли, которую обдумывали тогда все трое, поскольку каждый в те секунды размышлял над тем, что лично он мог бы сделать для улучшения сей обшарпанной квартиры, это перетекало в размышления о том, что каждый мог бы сделать для своей теперешней неблагополучной жизни. Казалось бы, для улучшения своей жизни, можно было бы начать хоть с какого-то минимального порядка в квартире. Но как сделать так, чтобы все побудились наводить и, главное, поддерживать его – было неясно. Сами собой мысли о совершенствовании своей жизни пока безжалостно перечеркивались, по крайней мере у Владимира Потаповича и Аннушки.
– А вы… У вас, дядюшка, на постоянной основе Аннушка-то проживает, да? – наконец прервал всеобщие размышления Николай.
– Конечно, здесь. Кому еще она такая нужна? – буркнул Владимир Потапович и вновь покосился на старуху. – Она делает работу-то из-под палки, а в квартире как была грязь, так и есть! Пригрел змею бесполезную! – Он вновь плюнул.
– Грязь от того, что вы после работы в замызганных сапогах по квартире расхаживаете, ворчун безмозглый, да не моетесь сами месяцами, а на меня клевещете! – Аннушка дочистила всю картошку и поставила ее на плиту, сама же попутно принялась варить, по всей видимости себе, кофе.
– Ой, молчи лучше, баба безграмотная! Коли приперлась на кухню, то молчи уж, надо же мне на ком-то сердечную боль жизни моей отводить, да уж и ты не без бревна в глазу своем. – Темные волосы его даже немного взъерошились, очевидно, от нервного возбуждения. Николай уже давно заприметил, что Владимир Потапович был весьма вспыльчивым и настойчивым человеком, и не решался вступать в диалог с дядей и горничной его, пока они не перестанут спорить между собой, подобно двум деревенским бабенкам.
– Сами бы и помалкивали, Владимир Потапович! Думаете, что если вы такой уж хозяин в квартире сей, то и можно вам все на свете? То можете вы и обзывать меня, и по квартире в уличной обуви ходить, и денег мне не платить месяцами? О-о, вы заблуждаетесь, еще как заблуждаетесь! Рано или поздно и вас кара-то настигнет! Да еще и смеете вы мне же в лицо мое говорить, что я, видите ли, ничего не делаю-то! Я выполняю свою работу честно, покуда силы у меня имеются, – Тоскливо и будто даже обиженно проворчала горничная.
– Ой, давай еще ты тут сейчас прибедняйся мне, какая ты несчастная и ущербная на этом свете, тьфу! – почти прокричал дядюшка и, раздраженно поставив грязную после еды посуду, хотя, казалось, она и до еды была не кристально чистой, чуть ли не под нос Аннушке, тут же вышел из кухни со словами: «Пошло оно все!»
– Такой мерзкий и злобный человек дядюшка ваш! – таким же голосом, что и ранее, обратилась она уже к Николаю, который тоже съел свою еду. – Мерзким и злобным был даже когда только взял меня на квартиру в горничные к себе, так мерзким и злобным и помрет, поди. Вот несчастный-то человек!
