– И мы двинулись дальше. – Три часа. – Сказал М. Я понял, что он действует по какому-то плану. – Сейчас хлеб должны завезти.
И действительно, где-то в недрах магазина раздался шум, и стали таскать лотки с хлебом. Замелькали люди. Но мы были первыми. М на ходу подхватил две свежие булки. Он справлялся с ситуацией, будто не покидал страну, не пережил многолетней разлуки.
– Все-таки Чернобыль много съедает. – Сказал я, извиняясь. – Дети.
– И селедку? – М. спросил на ходу. Он весь был в поиске.
– Что, селедку?
– Почему селедки нет?
Ответа я не нашел, а М. не спрашивал. Мы еще раз прошлись по магазину. М. зацепил загорелой рукой трехлитровую банку с огурцами. Огурцы были похожи на запчасти от колесного трактора, что обязательно появятся на исстрадавшихся от социализма полях и огородах. Более подходящего сравнения я не нашел, а М. поставил банку обратно, вытер руку о прилавок и выразил нелепое желание купить торт. – Их должны подвезти вместе с хлебом. Я видел в прошлый раз. – Сказал он упрямо.
Но раз на раз, как известно, не приходится. – Ладно, печенье есть. – Сказал Вениамин, не унывая.
Мы вышли из магазина. Шел мелкий дождь. Май в этом году оказался неласковым.
– Интересно, – сказал М., – какая в Копенгагене погода? А то я зонтик не взял. Удивительно, в Иерусалиме жара началась, и у меня из головы совсем вылетело.
– В Копенгагене, наверно, зонтики есть. Предположил я.
– Сейчас у нас на зонтики большая скидка. Пояснил М. – А в Копенгагене вряд ли. Ничего, может, дождя и не будет.
Под навесом, как бы вопреки сумеречному пейзажу, стояла бочка с квасом. Совершенно никчемный по нынешней погоде объект выглядел как оптимистическая примета подступающего капитализма. Вениамин рванулся, высвобождая из кулька пустую банку. Квас продавал человек восточного вида. Он, видно, распознал в М. иностранца, заполнил банку до краев и почтительно закрыл полиэтиленовой крышкой.
М. вышел под дождь, обвешанный покупками и, видимо, довольный собой. – Частный сектор. – Сказал он. – И в дождь, и в ветер.
– И в звезд ночной полет… Давайте, банку понесу. – Предложил я.
– Ничего. – Сказал М. – Кулек израильский, выдержит.
Аргумент был сильный, и мы отправились домой. М. тащил на себе трубу сервилата, булки, вздувшийся кулек с печеньем и банку с квасом. Мне он так ничего и не доверил.
– Ходили–ходили. – Уныло сказал я. – А толком ничего не купили.
– Да вы что – М. повернул ко мне загорелое иностранное лицо и сказал, почему-то понизив голос. – Да вы что. – Он сделал попытку развести занятые покупками руки. – Это не слыханно. Ведь это за доллар. Ну, два от силы. Не больше. – И пошел быстрее, видно, опасаясь, что в гастрономе пересчитают цены (они и вправду прыгали каждые два часа) и бросятся за нами в погоню.
Из семейной хроники
У меня было три тетки. Они вспоминаются все вместе, объединенные родством, как цветы в полевом букете, скромное цветение каждого усиливает и оттеняет окраску всех остальных. В отдельно взятой судьбе всегда, как кажется, царит случай. Только сопоставив ее с другими, особенно, родственными, и взяв, в свою очередь, такое сопоставление как точку отсчета для этих других, видишь, что закономерность прячется, как тень, позади случайности, то становясь заметной в беспощадном свете сравнения (тогда мы говорим: – этого и нужно было ждать), то исчезая, казалось бы, бесследно, когда критерий для сравнения отсутствует. Надеюсь, вы понимаете…
Старшая из теток недолго была замужем. Она состояла в партии с двадцать седьмого года и была человеком идейным. Между разводом и партийностью существовала, надо думать, определенная связь. Идеологическая одержимость не знает компромиссов. Она ориентирована на мир героев и соратников по борьбе, где мужу с его мелкими слабостями и вульгарным аппетитом просто нет места. Своего единственного сына Леонида тетка воспитала в том же несгибаемом духе. Я смутно помню его лейтенантские погоны и уважительное (с голоса родственников) название войск – пограничник. Он, очевидно, был хорошим служакой, много лет отбыл на Камчатке и Курилах. Там – среди штормов, снегопадов и катастрофической неустроенности быта еврейская национальность не помешала ему дорасти до майора и даже послужила (зная Леонида, я уверен, что именно так и было) дополнительным стимулом в повышении боевой и политической подготовки. О его сыне – моем племяннике этого не скажешь, но речь сейчас не о нем.
Две другие тетки были беспартийными и имели мужей. У одной – Давид, у другой – Лазарь. У Давида в то время, о котором пойдет рассказ, родилась девочка Лина, а у Лазаря такое же событие должно было случиться буквально на днях. Забегая вперед, скажу, что это был Виктор – мой двоюродный брат. Так обстояли семейные дела в августе сорок первого года, когда им нужно было эвакуироваться. Собрались все, кроме тетки-коммунистки, которая отправилась рыть окопы и в городе отсутствовала. А уезжать пришлось немедленно. Штаб военного округа, где служил мой отец, спешно снарядил эшелон для семей сотрудников. Были места, и отец помог устроиться, всем в одно купе. В отдельный вагон загрузили продовольствие. То ли печальная судьба города была известна штабным лучше, чем остальным, или сыграли роль родственные чувства, в общем, продуктов не пожалели. Среди неумолимо надвигающейся беды они оказались устроены так, что можно только мечтать. Осталось выбраться из города.
Сидели в вагонах неотлучно. Эшелон мог отойти в любой момент. Мост через Днепр раз за разом бомбили немцы, приходилось выжидать, чтобы проскочить между налетами. Стояла страшная жара. Только бы немцы не разрушили пути. Тут на станции загремел репродуктор и объявил, что все мужчины девятьсот пятого тире девятьсот десятого года рождения подлежат мобилизации и должны явиться в военкоматы по месту жительства. Давид и Лазарь глядели друг на друга и слушали, как репродуктор раз за разом попадает в даты их рождения с точностью, которой не хватило в тот день немецким летчикам. Мост впереди уцелел, дорога была открыта. Репродуктор долго хрипел, прежде чем отключился.
Давид встал, потер ладони, будто разогревал их перед работой, и стал вытаскивать на свет чемодан. Он был рабочим на мебельной фабрике и успел укрепить чемодан металлическими уголками.
– Ты что? – Тихо спросил Лазарь.
– Как что? Ты разве не слышал? Нужно идти. Я удивляюсь, что они нас до сих пор не призвали.
– Куда идти? – Заволновался Лазарь и выглянул в коридор. Места были заняты плотно. Слышали все, и их одногодки тут были и тоже слышали, но никакого движения не ощущалось. Ни звука вокруг, приходилось разговаривать вполголоса.
– Куда идти? – Драматически повторил Лазарь. – Мы уже едем. Едем.
– В военкомат. – Упрямо сказал Давид. – Ты же слышал.
– Ненормальный. Какая разница, что я слышал. А если бы я не слышал. Если бы я в туалете был. Или спал. Я очень хочу спать. Если бы не эти бомбы, мы бы уже были там. – Лазарь махнул рукой, показал направление. – Так что, мы виноваты? Нас здесь нет. Нет, ты понял? Ты видишь, все сидят. Никто никуда не идет. Сколько среди них девятьсот пятого года. Я тебя уверяю.
– Но мы здесь. – Возразил Давид. – Слушай, очень прошу. Ты должен остаться. Мужчина обязательно нужен. – Он показал на жену, застывшую в странном оцепенении, погладил по голове дочь и кивнул в сторону второй тетки – жены Лазаря. Та сидела, откинувшись, уперев руки в скамью. Большой живот мешал дышать, к тому же – жара, не хватало воздуха. Виктор должен был появиться со дня на день. Давид оглядел четырнадцатилетнего Леонида, который был готов оспорить слова об отсутствии мужчин, но больше говорить ничего не стал. Теперь он задумался над чемоданом.
– Ладно. Ничего брать не буду. Домой заскочу, а там дадут все, что нужно.
– Но мы уже едем. – Сказал Лазарь с отчаянием. – Ты что? Послушай, у меня идея. Давай подождем полчаса. Если будем стоять, я с тобой пойду. Точно пойду. Договорились. Так или нет?
– Будьте здоровы. – Давид показал, что вопрос решен, поцеловал дочь, а двинувшуюся было жену остановил рукой. – Не ходи за мной. Вы езжайте. Скоро все кончится, через несколько месяцев, и встретимся.
– Я совершенно мог этого объявления не слышать. – Сказал Лазарь, ни к кому не обращаясь, когда Давид вышел. – Я уже давно мог спать. Как только мы переедем мост и не будем нервничать, я лягу. А что делать?
И тут же тронулись. Так быстро, что успели увидеть Давида, он сосредоточенно шел по тропинке рядом с насыпью. Пыльное окно было закрыто, он не разглядел их. Встал и махал кепкой, пока эшелон не прошел.
Больше Давида никто не видел, кроме дедушки. Давид зашел попрощаться по дороге в военкомат. От Давида дедушка узнал, что наши уехали благополучно. Все это дедушка написал в единственном письме, отправленном до того, как вошли немцы. Он сообщал, что в городе спокойно, неожиданно много продуктов, и он иногда сомневается, стоило ли уезжать. За себя он точно рад, что не поддался на уговоры. Тем более, сейчас, когда начала спадать жара, бабушка чувствует себя намного лучше, и они, освободившись от заботы о детях, все время проводят вместе. Бабушка болела сердцем и, как выяснилось спустя несколько лет, успела умереть своей смертью. А дедушка почти сразу после ее похорон отправился в Бабий Яр. Он был верующим, когда-то преподавал по воскресеньям в еврейской религиозной школе. Я думаю, он собирался спокойно: дети успели уехать, жена умерла. Иегова позаботился, избавил его от тревоги за близких.
Дедушкино письмо, как и единственная открытка от Давида, пришли до востребования в конечный пункт назначения эшелона. Почта тогда в военное время работала лучше, чем сейчас в мирное. Давид сообщал, что его определили солдатом, вот-вот будут отправлять, и теперь он, зная, что семья в безопасности, совершенно спокоен за будущее. Эта открытка сохранилась. Чернила порыжели от времени и стали похожи, как ни банально сравнение, на запекшуюся кровь. Вместе с открыткой Лина хранит справку из Министерства Обороны – ответ на запрос, где сказано, что ее отец действительно служил в воинской части за номером таким-то и пропал без вести. С открыткой Лине повезло. В ней был указан номер полевой почты. А иначе, как докажешь? Так бы Давид и ушел с поезда бесследно.
Тетка, которая рыла окопы, успела выскочить из города буквально под носом у немцев. Она оказалась в Астрахани, куда перебрался и ее сын Леонид, прежде чем подошло его время отправляться на войну. Он успел, захватил последние месяцы, и даже солдатскую медаль За отвагу успел получить за бои в Венгрии. И куриной слепотой успел переболеть прямо в окопе. Как ему все это удалось, не представляю.
Остальные жили на Урале. Лазарь остался единственным кормильцем, тетки работали попеременно – нужно было нянчить детей. Прощальный наказ Давида Лазарь выполнил сполна. На производстве Лазарь сначала был рабочим, но потом выдвинулся и стал начальником участка по производству козырьков для офицерских фуражек. Нужное дело, хоть и не первое, которое приходит в голову при мысли о войне.
Настоящий успех пришел к дяде Лазарю после войны, когда родственники вернулись из эвакуации. Он стал фотографом. То было озарение, дар свыше. Зная беспокойную натуру дяди Лазаря, ничего лучше придумать было невозможно. Он неплохо зарабатывал и без конца влюблялся в женщин, которых фотографировал. Кажется, он готов был трудиться бесплатно. Это был непрерывный волнующий процесс, в котором работа с пленкой, реактивами, фотобумагой служила второстепенным дополнением к творческому акту, досадной данью за высокие минуты вдохновения. Главное было, конечно, в самих моделях. Тут дядя Лазарь намного опередил время. Вся витрина его заведения была сплошь завешана фотографиями хорошеньких женщин. Теперь на месте этой витрины огромный массив Союза Художников со скульптурами муз, налепленными на пустой фасад, а тогда места были непарадные, затертые годами прозябания и войны. Дома, как и люди, пропадают в безвременьи – безликие, унылые, неопрятные, с сырыми подворотнями, встроенными сапожными будками, приемом старья… и среди них единственная витрина на вековом заборе – застекленная, с замочком сбоку. Еще шаткая калитка во двор, наружная лесенка в тамбур… и дядя Лазарь собственной персоной. И, что удивительно характеризует целомудренную простоту того времени, витрина с фоточками оставалась целой зимой и летом, без взлома, вандализма или похабщины. Представьте себе. А ведь было на кого поглядеть. В витрине дядя Лазарь демонстрировал плоды вдохновения. Те давние фото были будто прообразом нынешних бронзовых муз, и, если говорить о некоем особом духе (теперь говорят – ауре) этого места, то дядя Лазарь, бесспорно, способствовал его зарождению. Как человек, подправляющий самого Творца, он, очевидно, мог называться художником, и сам, кстати, никогда в этом не сомневался. Витрина пользовалась успехом, сняться у дяди Лазаря считалось престижным. Он был тонкий знаток и психолог. На портретах женщины сидели (единственная поза, которую тогда можно было вообразить) удивительно разные, кокетливые, неприступные, надменные, улыбчивые, со строгими косами, уложенными венчиком, с легкомысленным перманентом, с короткой прямой стрижкой, открывающей шею, вернувшей довоенную моду после трофейных фильмов и одного нашего отечественного. Секретная миссия, если помните, где холодная красавица в эсесовской униформе оказалась трогательной московской комсомолкой и погибла за рулем авто, пытаясь вырваться из горящего Берлина. Какие то были кадры! На экране – весна сорок пятого, предвестница безнадежно забытой мирной жизни. И та же весна в душе дяди Лазаря. Он никогда не говорил: – сфотографировал, сделал фото, снимок, а только – портрет. Сделал портрет. Не иначе. И он был прав.
Можно представить, как точным движением скульптора он брал в свои руки женскую головку, как касался чуткими пальцами щек и розовой мочки уха, как изменял поворот, наклон лица, приближал подбородок к вытянувшейся с готовностью шее или, наоборот, удлинял линию, запрокидывая голову, чуть назад и вбок, от чего сами по себе приоткрывались зовущие губы, отходил для прикидочного осмотра, вновь возвращался, подправлял посадку, и раз, и два, не уставая, пока не достигал совершенства, выдвигал чуть вперед теплое плечико, не забыв отряхнуть с него невидимые равнодушному глазу пылинки, как пощелкивал пальцами укротителя над своим ухом, уточнял, пытался зафиксировать переменчивое направление женского взгляда, ловил, да что там!, создавал его выражение, каждый раз свое – кокетливое (глазками в сторону и чуть вверх), томно влекущее (исподлобья), роковое (и это удавалось), как последним жестом, уже прикидочно глянув в глазок аппарата, помогал распустить на виске локон страсти, приглаживал его, отстранясь, ловил перспективу, еще раз проверял свет, накидывал на голову черную попонку и – внимание, снимаю – изящно отводил в сторону крышку объектива, держа на отлете мизинец с артистическим ногтем, тронутым желтизной проявителя. Можно вообразить, как он создавал свою наивную и самоуверенную фотомодель и тут же влюблялся, и ликовал, и погибал, подобно альпинисту, под вызванным им самим обвалом.
То были его звездные дни. Можно вообразить, с какой неохотой дядя Лазарь возвращался по вечерам домой, в убогий флигель, застрявший в ряду таких же двухэтажных и одноэтажных домишек, выстроившихся вокруг большого шумного двора с его корытами, тазами, развешанным бельем, деревянным туалетом в дальнем углу, окольцованным белой полосой хлорки, двором, где все давно знали друг друга до последней картофелины на дне кастрюли с борщом, где он по-соседски, почти бесплатно снимал застолья, свадьбы, похороны, где его тонко организованная натура фотомастера должна была уживаться с пролетарской бесцеремонностью какого–нибудь дяди Коли и даже подыгрывать ему во избежание пьяного недоразумения.
В единственную комнату нужно было проходить через крохотную кухню, где постоянно гудел примус и запах керосина густо висел в воздухе, тетушка не только использовала горючее по прямому назначению, но и смазывала горло моего брата Виктора, излечивая его этим ненавистным средством от частых ангин. Что может быть досадней и пошлей для переменчивой натуры артиста, чем наш убогий послевоенный быт? Теперь мне смутно помнится, под влиянием настроения дядя Лазарь несколько раз уходил из дома. Тогда в детали меня, естественно, не посвящали, а сейчас выяснять уже не у кого, да и незачем. Поэтому я вспоминаю те давние события, как бы в отраженном свете, через случайно застрявшие в памяти и непонятые тогда впечатления детства, в частности, обиды моего отца, который нежно любил тетушку и не прощал дяде Лазарю его романтические порывы. С годами похождения дяди Лазаря, однако, становились короче, а периоды постоянства продолжительнее. Достоинства его интересной внешности слабели, добродетели тетушки проявлялись все очевидней, так что путем вычитания и сложения утвердилась крепкая семья. Наконец, как положено по закону соцреалистического жанра, счастье полностью восторжествовало, и дело завершилось получением новой квартиры, покупкой телевизора, мебели и, главное, кухни, на которой тетушка могла сполна проявить выдающееся кулинарное умение. Газовая плита сменила примус. Это была одна из верных примет того времени. Мудрая доброта тетушки и умение выслушивать, не перебивая, привели в их дом множество соседей, знакомых, родственников, сотрудников по кинофабрике, где тетушка всю послевоенную жизнь работала монтажницей. С нашей точки зрения, это было прекраснейшее место, на уровне кондитерской фабрики, а для культурных запросов – намного выше. Тетушка приносила Виктору кадрики из Тарзана и других шедевров, которые мы раскладывали по спичечным коробкам, а потом пускали через проектор на простыню, дополняя пробелы в изобразительном материале устным рассказом.
Приходили даже бывшие поклонницы дяди Лазаря, и тетушка, поднявшись над былой драмой, давала советы, чтобы, исправив любовную ошибку с ее легкомысленным супругом, они не повторили ее с кем-нибудь другим – более коварным и жестокосердным. Эти интересные подробности рассказала мне Люда – жена моего брата Виктора, красивая русская женщина совершенно славянского вида. Русоволосая сероглазая и к тому же учительница русского языка и литературы. Люду Виктор привез из Калининграда, где отбывал срочную армейскую службу. Там, на территории бывшей Восточной Пруссии Люда не имела о евреях ни малейшего представления, и первое, оказавшееся удачным, мнение сложилось у нее при общении с Виктором. Тетушка закрепила успех. В результате Люда стала горячей защитницей еврейского народа и получила настоятельную рекомендацию не посещать политинформации для педагогического коллектива. В школе, где она работала, ближневосточной проблеме уделялось немало внимания, а Людино мнение о евреях отдавало, по мнению лекторов, махровой сионистской пропагандой. Новообразованные слова как раз создаются для уточнения, так сказать, по факту сложившейся ситуации, и тут можно заключить однозначно, нравится это кому–нибудь или нет – Люда под влиянием тетушки объевреилась.
Спустя много лет я встретился с дядей Лазарем в больнице, куда его привезли с желудочными коликами. Подозревали пищевое отравление, нужно было понаблюдать дядю Лазаря пару дней, с пятницы до понедельника. Дядя Лазарь лежал в коридоре. Привезли его по скорой, в таких случаях привередничать не приходится, кладут на первое попавшееся место. В субботу я дежурил по больнице и заглянул к нему.
На дяде Лазаре была шелковая китайская пижама, называвшаяся Дружба. Под ней обнаруживалась голубая майка, чуть несвежая, как бывает, когда больного увозят из дома внезапно, неподготовленного. Мягкий живот дяди Лазаря зарос курчавым волосом и легко поддавался нажиму моих пальцев. Боли он не испытывал, хотя внимательно прислушивался к перемещениям моей руки, будто мы вместе общими усилиями искали нечто важное там внутри, и, пока я проводил инспекцию, он контролировал результаты своими средствами.
– О, здесь немного болит. – Быстро говорил дядя Лазарь, чтобы я не проскочил нужную точку. Моя рука забралась глубоко, почти под грудину. – О-о, болит. А ну, нажми еще раз. Да-а. Здесь немного болит.
– Все будет в порядке. – Сказал я твердо. Мою уверенность следовало передать сейчас дяде Лазарю. Он бдительно следил за моим лицом, пытаясь уловить следы сомнения в благополучных результатах осмотра.
– Ты думаешь, ничего нет?
– Все в порядке. – Я похлопал его по животу, натянул майку и запахнул пижаму. – Это вы что-то съели.
– Но откуда оно может быть? – Теперь, когда опасность миновала и приобрела новый сладостный оттенок счастливо завершенного приключения, дядя Лазарь не хотел расставаться с темой.
– Ну, мало ли. – Я старался, чтобы слова не выглядели легкомысленно и, вместе с тем, не заронили тревоги за будущее. – Съели, наверно, что-нибудь.
Дядя Лазарь лежал трогательно беспомощный и доверчиво смотрел на меня снизу вверх. Испуг еще таял в голубых глазах, не желая уходить окончательно. Обычный румянец покрывал щеки, только слева выполз тонкий склеротический паучок. Дядя Лазарь облизывал языком большие влажные губы, выдававшие гурмана и жуира, будто проверял устойчивость приятного состояния выздоровления, еще не доверяя ему окончательно, как слишком легко доставшейся победе.
– Ты же знаешь, как она готовит. – Сказал дядя Лазарь, имея в виду тетушку. – А я ничего не ел. Одни сырнички.
Опасаясь, что разговор выйдет на второй круг и, не желая ставить под сомнение кулинарные способности тетушки, я предположил:
– Ну, значит, что-то другое. Не обязательно дома.
– Зачем? – Удивился дядя Лазарь. – Зачем я буду где-то есть? Кому это нужно. Я тебе говорю, я ел одни сырнички. Свежие сырнички.
– Может быть, сметана.
– Сметана? – Задумался дядя Лазарь. – Нет, вряд ли. Мы всегда берем сметану у одной женщины. Если бы магазинная, я понимаю.
Я молчал, причину отравления установить не удавалось.
– Они тоже ели. – Сказал дядя Лазарь с легкой обидой. – И она сама ела. И Виктор, и Люда.
– И что?
– То, что видишь. Им ничего. А я здесь. Может, что-то другое?
– Самое настоящее пищевое отравление, – сказал я уверенно, – которое уже полностью прошло.
Дядя Лазарь лежал, не шевелясь, и доверчиво держал меня за руку, поглаживал, а когда его рука замирала, я, в свою очередь, похлопывал по ней, подтверждая, что все, действительно, в порядке. Седые волосы вокруг голого темени были подстрижены длиннее, чем следовало, выдавая былую принадлежность дяди Лазаря к творческой профессии, и живописно лежали на подушке. В полосатой пижаме дядя Лазарь выглядел благообразным пожилым джентльменом скромного достатка и смахивал, пожалуй, на Господа-творца в изображении Жака Эффеля, только без нимба, который, если честно, он не очень заслужил.
– Все будет хорошо. – Мы расцеловались, и я встал. Дело было зимой, началась эпидемия гриппа, родственников к больным не пускали. Как врач, я по-хозяйски переходил из отделения в отделение. Это придавало моему посещению дополнительную значимость. Я представил дядю дежурной медсестре и попросил уделить ему максимум внимания.
– Ты еще зайдешь? – Спросил дядя Лазарь на прощанье, чуть беспокоясь, на всякий случай. Свой человек, да еще врач в больнице придает уверенность.
Но в понедельник его уже не было. Он ушел в воскресенье утром под расписку, что снимает с медиков ответственность за свое здоровье. И мы не встречались несколько лет.
Возвращаясь ко второй тетке – жене пропавшего Давида, можно отметить, ее послевоенная жизнь оказалась совсем небогатой событиями. Замуж она больше не вышла, сама воспитала мою сестру Лину, много лет работала кассиршей в книжном магазине. Оттуда Лине кое-что перепадало. Я, как сейчас, помню первое послевоенное издание графа Монте-Кристо – два блестящих ящеричной зеленью тома с золотым тиснением на обложке. Какое это было сокровище. Сама тетушка ничего не читала. Из всей родни она была самой молчаливой, замкнутой, погруженной в себя. В гостях сидела особняком, почти не участвуя в общем разговоре, отвечала, когда спрашивали, и тут же гасла. Казалось, так бы и осталась сидеть, если бы ее не тормошили перед общим уходом. Говорили, что Лина очень похожа на тетушку в молодости. Вообразить это совершенно невозможно, Лина – человек веселый и шумный. Я думаю, тетушка так и не смогла распрямиться после потери, так и протащила ее сквозь всю жизнь до конца. Конечно, многие потеряли за войну мужей. И Давид, как видно, в тылу бы не усидел, не зацепился, пошел бы на фронт, и там, вполне вероятно, погиб. Это так. Но то, что она не отстояла его тогда, в те роковые минуты, не встала на пути, не повисла на шее камнем, не сунула ему в руки орущую Лину, не вцепилась в него, не продержала его те несколько мгновений, которые только и оставались до отправки эшелона, то, что она не сделала этого, а смотрела, не в силах постичь, что он уходит, вот так, просто уходит из ее жизни – это сломило ее раз и навсегда. Все мы с определенного возраста отсчитываем пройденную дорогу назад, до того перекрестка, где судьба могла сложиться иначе, повернуть не туда. У кого-то таких перекрестков несколько, а у тетушки оказался только один, и она так и осталась на нем, застывшая в своей беде, как жена Лота. Мне кажется, перед смертью она должна была испытать облегчение, освободившись от воспоминаний о единственном августовском дне, через который так и не смогла переступить.
Дольше остальных сестер прожила старшая тетушка – коммунистка. Она была добрым человеком. С годами идеология, казавшаяся когда-то главным делом жизни, ушла в глубину тяжким грузом сомнений. Только в суждениях она, пожалуй, оставалась категоричнее остальных. Конфликт между здравым смыслом, оболганной историей и счетом собственной памяти оказался для нее чем-то вроде самоедского романа, растянутого на многие годы и оборванного вместе с жизнью. Она пережила своих сестер, как бы выполняя некий общественный долг, и ушла, как сходит капитан с мостика тонущего корабля, убедившись, что все возможное сделано и сделано правильно. Последние годы она болела, и жизнь явно была ей не в радость.
Наиболее счастливой, бесспорно, оказалась жена дяди Лазаря. Я хорошо помню ее похороны. Был конец зимы. Свежий холмик посреди затоптанного грязного снега наспех обнесли проволокой. Хоронили густо, впритык друг к другу и родственникам следовало, не мешкая, позаботиться о некотором пространстве вокруг могилы, вплоть до сооружения постоянной ограды. Столбы и проволоку привез Линин муж. Он обещал сделать и все остальное, на его заводе постоянно выполняли такие левые заказы. Уже надели шапки, рабочие вскинули на плечи лопаты, все потянулись к автобусу. Как вдруг, вперед выступил дядя Лазарь. Это было неожиданно. Еще минуту назад он стоял между сыном и невесткой, и, казалось, сам нуждался в помощи. Я заметил, что он сильно постарел. Но тут он неожиданно сорвался с места и, оббегая, стал заворачивать назад к могиле.
– Идите сюда. – Кричал он. – Идите все сюда.
Он был в страшном, никогда мной не виданном возбуждении. Встал над самой могилой, внутри ограждения, среди влажной, свежевырытой земли, и, не видя, не слыша никого вокруг, достал ветхий рассыпающийся на страницы молитвенник, нашел нужную страницу и стал читать. Мало кто понимал, всего несколько стариков, остальные языка не знали. Но страсть была неподдельной. Читал дядя Лазарь довольно долго, повышая голос почти до крика, потом чуть смирял, разбавляя рыдание задушевной доверительной нотой, шел скороговоркой, просил, страдал, вновь проникался пафосом. Закончил чтение в полном изнеможении. Виктор взял отца под руку и помог переступить через проволоку, вернуться к живым. И сразу, как будто выпрошенное молитвой, вышло солнце, и снежная кладбищенская поляна под высокими соснами зажглась удивительным розовым светом.
Детали дальнейшего пребывания дяди Лазаря в нашем городе я оставляю за кадром. Они, с моей точки зрения, ничего не добавляют к теме. Единственное ощущение, которое можно передать, и так хорошо известно. Нет ничего более унылого, чем пятиэтажки шестидесятых годов с их затхлыми подъездами, сбитой до штукатурки краской, щербатыми перилами и дверьми под пыльным дерматином с ползущей наружу грязной ватой. Конечно, и здесь у каждого по-своему, но общее впечатление крайне унылое. Здесь тоскливо жить семьей и почти невозможно одному. Время замирает до полной одури и уходит бесследно, не запоминаясь.
Потом дядя Лазарь с семьей сына переехал в Израиль. Он был уже совсем стар и достаточно инертен. Поселились они в Хайфе в живописном арабском районе посреди города над самым морем. Район этот, уходящий с берега в гору, сейчас наполовину пуст. Большинство жителей сбежало во время Войны за независимость Израиля и пока не возвращаются, видно, ждут радужных для себя перемен. Но Аллах, озабоченный проблемой всемирной гармонии, мудр и справедлив не только к собственным чадам, и воля его скрыта за пологом неопределенности. Перемены явно не предвидятся. Тем не менее, дома берегут. Собственность священна, и дома должны простоять сто лет, прежде чем право прежнего владельца будет считаться утраченным. Самих домов время касается меньше всего. Серые коробки с пустыми черными окнами, с частыми небрежными следами пожаров, как будто размытой слезами косметической тушью, они рассчитаны на вечность. У здешнего камня достаточно упрямства стоять, сколько потребуется. Поэтому сами дома кажутся одной из форм горного скалистого склона и близкой пустыни, только более точной – этаким наглядным пособием по геометрии. Говорят, ровная линия убивает архитектуру. Вот этого здесь не скажешь. Человек одолжил у Бога прямую и пользуется ей, игнорируя подсказки природы – силуэт гор, изгиб морского берега, человек сам хозяйничает, размечает пространство под бытие, под жилище и кладбище. Земли здесь маловато, зато неба хватает на всех. Квартиры в арабских домах без большого комфорта, но дешевые, многие эмигранты начинают новую жизнь именно отсюда. По вечерам на улице темно, малолюдно и неожиданно шумно. Близкий порт оживляет здешнее захолустье, добавляет перца. Сюда сходятся наркоманы и дамы с репутацией – публика нервная и горячая, отоспавшаяся за день, жаждущая денег и кайфа. Недоразумения, впрочем, по местной традиции решаются криком, значит, мирно. Из всех возможных неудобств – это самое безобидное и для эмигранта – романтика поневоле вполне приемлимое. Только окна приходится закрывать на ночь.
В один из вечеров Люда заметила всплывшую над близкой горой ярко красную звездочку. Пока звездочка, подмигивая, плыла ей навстречу, Люда успела поразмыслить над природой необычного явления, загадала желание (что бы все было хорошо) и даже позвала Виктора вместе полюбоваться интересным зрелищем (такие маленькие открытия запоминаются и украшают новую жизнь). Но тут таинственная точка застыла, будто раздумав двигаться дальше, и резко пошла вниз. Раздался сильный взрыв. Завыли сирены. Объяснялось просто. Они приехали в Израиль во время Персидского кризиса, и точка оказалась иракской ракетой, выпущенной по местному нефтеперегонному заводу. Конечно, это можно было предвидеть, но все равно событие вышло неожиданным. Ракета не долетела до цели, упала, к счастью, на пустыре, но шума наделала много.
– Надевай противогаз. – Скомандовал Виктор. Как мужчина, он чувствовал ответственность.
– Ты думаешь? – Усомнилась Люда. Внизу под окном суматошно визжали женщины.
– Надевай. – Частые войны приучили израильтян к нерассуждающей дисциплине. Такова важная часть их патриотизма. Каждый должен беречь себя во имя общего выживания. Люде – русской душе привыкать было тяжелее остальных.
– Нужно щель под дверью заткнуть мокрой тряпкой. Распоряжался Виктор. – Объясняли ведь.
– Тогда завтра и противогаз наденем. – Сказал Саша – сын Виктора. Он рвался в армию и тяготился скучным тыловым бытом.
– Не умничай. – Прикрикнул Виктор, раздавая сумки.
– Сначала на стариков.
– Правильно. Давай, на деда натягивай. И ты, Люда, кончай курить. Газ не почувствуем.
Люда выключила свет и приникла к окну. Луна разбросала черные тени. Сирена выла, не переставая. Люди метались, выпадая из света во тьму.
– Папа, слушай Сашу. Ну что, все надели? – Сам Виктор натянул противогаз последним. Некоторое время сидели, глядя друг на друга. Потом дядя Лазарь стал трясти головой, пытаясь избавиться от спасительного устройства.
– Папа. – Виктор ткнул пальцем в окно, а потом показал себе на уши. Можно было понять: – Потерпи. Скоро все кончится. Слушай отбой.
Люда что-то говорила сквозь маску, но слова не были слышны. Только зря размахивала руками.
– Ты чего? – Жестом спросил Виктор. Люда отчаялась объяснить и сорвала противогаз.
– Как он может терпеть, когда вы ему кран перекрыли?
Действительно. Виктор глянул дяде Лазарю под маску и торопливо повернул вентиль. Грудь дяди Лазаря заходила, жадно вдыхая воздух.
Сирена утихла. Отбой. Противогазы можно было снять. – Еще в армию собрался. – Недовольно сказал Виктор сыну. – Папа, ты как?
Внизу стало шумно, улица оживилась. Полиция была занята в других местах и не мешала здешней счастливой жизни. А повод, как-никак, был.
