Как–то, во время одной из редких пауз, Чуковский признался, что «отдохнул от людей». Признание объяснимо: общение с многими и многими отнимает у него драгоценное время, растрачивает его самого. И при всём том он неизменно остается щедр к людям не только в скучных делах, касающихся обыденных житейских мелочей. Это благодаря именно его заботам, наставлениям, творческой помощи, а то и просто дарению «роскоши человеческого общения» возникли, стали на ноги и получили известность такие литераторы как Маршак и Житков.
А самого наставника порой одолевает мрачность, он недоволен своим творчеством для детей: «пишу о них не без фальши и натужно». Но тут Чуковский всё же слишком строг к себе: в подобных вещах, к счастью, бывают неправы даже такие проницательные люди, как он. Он ошибается! Правда на стороне маленьких – но чутких сердцем – читателей – никто не может быть более справедливым судьей, чем сами дети. А они – все подряд! – обожают его сказки.
Впрочем, и сам–то он в своих сомнениях себе противоречит: «я высчитал, что свое "Федорино горе" я писал по три строки в день, причем иной рабочий день отнимал у меня не меньше 7 часов. В 7 часов – три строки.» Может ли этакий титанический труд человека, столь одаренного, не завершиться подлинным шедевром?
Однако чувство неудовлетворенности его не покидает. Ему хочется по–прежнему заниматься литературоведением, писать статьи и книги о Некрасове, по творчеству которого он уже стал признанным специалистом, о Горьком, и он сокрушается: «Сделали меня детским писателем.» В литературной среде правит бал РАПП и очень многое зависит от малообразованных, тупых чинуш–перестраховщиков.
В отчаянии перечислив по пунктам целую серию своих неудач («Пять литературных работ было у меня на руках – и каждую постигла катастрофа.»), он записывает 17 февраля 1926 года: «Это был пятый удар обухом, полученным мною, деклассированным интеллигентом, от не нуждающегося во мне нового строя, находящегося в стадии первоначальной формации.»
Когда осмысливаешь откровенные признания, погружаешься в размышления мастера слова, вдумчивого философа, непредвзятого и зоркого психолога – поневоле берешь его сторону, становишься союзником, пленником этого недюжинного ума. И происходят порой поразительные вещи. Вот листаешь дневник литератора, погруженного в самое сердце тогдашнего – всё еще расколотого – общества, вчитываешься в записи, охватывающие едва ли не все стороны бытия многих людей, – и сам окунаешься в течение этих будней, состоящих из многих, больших и малых, забот. И вдруг… с очередной страницы этих – порой даже скучных в своей обыденности – записей полыхнет жаром, опалит огнем ушедшая грозная эпоха. Но как неожиданно и как забавно ей приспичит явиться!
Залетел на одну из страниц некто Ник. Дм. Соколов, чиновник Петросовета (бывший адвокатишка средней руки), дряхлый старичок, вызывающий жалость своей незначительностью в текущей жизни. Это теперь – в двадцать седьмом году, в десятилетний юбилей отречения императора. А тогда? Кем же он был, этот дышащий на ладан человек?
Семнадцатый год. Еще идет война с германцами, длится затянувшееся – всё еще не ясное вполне, чья возьмет, – противостояние на всей линии огромного фронта от Балтики до моря Черного.
И тут – революция. Всеобщая эйфория скорых на мифические прожекты прекраснодушных болтунов вроде Керенского. И первые шаги в пропасть.
Именно Н.Д. Соколов подготовил для Временного правительства «приказ №1», по которому в воюющей (!) армии главными становились солдатские комитеты с установкой на неограниченную «ни в чем» свободу солдата. Во всей истории человечества не отыскать такой армии, ибо сброд воевать неспособен. И приказ этот стал настоящим детонатором. Это привело к катастрофе – развалу армии и, как следствие, поражению в войне.
«Бедняга – он постарел, – со слов одной дамы, жалеющей его до слёз, записывает Чуковский, – одряхлел, полчаса всходил на лестницу, щеки впалые, виски впалые…».
Так нежданно–негаданно явится вдруг еще живая тень былого…И как странно думать, что от такого ничтожного осколка прошлого пошли сокрушительные волны, перевернувшие государственный корабль!
Но тени исчезают, а жизнь, в которой есть и быт, и насущные заботы, – продолжается. И не хлебом единым. Но нелегко человеку с обостренным чувством прекрасного, с собачьим нюхом на творчество подлинное, настоящее общаться с иными людьми серыми, бесталанными, но с претензией на нечто, с их точки зрения, высокое. «И когда я кричу на них с гневом и болью, они говорят, что я неврастеник. И, пожалуй, правы. Нельзя же бранить людей за то, что они пошляки.»
Пресловутый быт же никуда не девается. И человек – известный литератор, творчество которого признано всеми, – заносит в дневник 28.11.1931: «Вчера начались морозы. 17 градусов. А у меня легкое летнее пальтишко, фуражечка, рваные калоши и никаких перчаток.»
Со временем мало что меняется. А если что меняется, то уж совсем неожиданным образом и горько ему становится оттого, что неприятности обрушиваются на него со стороны коллег, состоящих не просто в друзьях, но, можно сказать, выпестованных им.
В августе 1932 года, во время деловой поездки в Москву, он вдруг стал замечать, что Маршак всячески противится тому, чтобы Чуковский посетил своего старого коллегу–сотрудника в двадцатых годах по «Всемирной литературе» – Максима Горького (сам Маршак в это время вовсю контактировал с ним по вопросам издания детских книг).
«А может быть, я и ошибаюсь» – обронил Чуковский в дневнике, не поверив, что друг и собрат способен вести двойную игру.
Но оказалось, что никакой ошибки тут не было!
Маршак, нарушив данное Чуковскому слово, в обход старшего коллеги и покровителя, не оповестив его, двинул во «взрослое» издание «Academia» сборник своих детских стихов. Надо сказать, что Маршак сам по себе – безусловно прекрасный, самобытный талант. Но поведение его в подобных делах иначе как самобытным не назовешь.
Чуковский возмущен, но – как это у него всегда бывало – отходчив и незлопамятен, продолжает общаться, участвовать в совместных мероприятиях. Однако…
Со временем интриги Маршака множились.
20.01.34 (запись сделана во время очередного посещения Москвы): «Вчера утром Маршак стал собираться на какое–то важное заседание. – Куда? – Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… «Горького не будет, и вообще ничего интересного…» Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины… и мы поехали. Где эта комиссия помещается, я и понятия не имел – и вдруг наша машина въехала во двор горьковского особняка. Встретил нас отъевшийся комендант, проводил в комнату, где уже поджидали: унылый Венгров, Огнев, Барто, Кирпотин и, конечно, П.П. Крючков. Прошли в столовую, вышел Горький…»
А дальше? Может быть, после столь явного и постыдного конфуза что–то изменилось?
Никоим образом! Еще не раз на страницах дневника можно встретиться с подвигами примитивного ловкачества замечательного поэта… И вместе с печалью по поводу этого – весьма странного – поведения, остановимся и больше не станем тратить на это времени. Обратимся к другому.
Чуковский для многих – настоящая отдушина. Ему исповедуются, поверяют свои беды, сомнения, делятся планами, обсуждают текущие дела. Вот является к нему Тынянов с рассказом, что в Доме Ученых обсуждали «Возвращенную молодость» Зощенко. Произносятся имена Федина, Алексея Толстого, Мандельштама, Пастернака… И та нервозность, с которой Тынянов нападает на коллег, говорит о многом. Как в капле воды небо, в монологе этом отражается атмосфера в целом писательском сообществе.
Корней Иванович действовал на людей гипнотически. Собеседники–мужчины реагировали следующим образом: одни, поддавшись обаянию его ума, стремились соответствовать, показав свой уровень, а под действием его открытости с радостью бросались ответить тем же;
другие, обнаружив недюжинный ум, пытались скрыть недостаток своего, на открытость же не отвечали, но использовали ее в своих целях.
Реакция женщин была несколько иной: одни на качества собеседника отзывались восхищением и искренней приязнью; другие, поскольку он был весьма недурен собой, напропалую кокетничали, а некоторые даже давали откровенный намёк на большее.
Тынянов относился к первой категории и они дружили. А у самого–то – и нездоровье, и тоскливое состояние неприкаянности. Из желания пообщаться с коллегами, он отправляется то к одним, то к другим (среди прочих, например, к Михаилу Кольцову, к Олеше). Разумеется, у всех свои дела, нигде он не встречает душевного приюта. В последнем визите, к Сейфуллиной, – и вовсе: ее не застал, вышла ее молоденькая сестра, встретившая его словами: «Ой, как вы подряхлели».
Последующие годы окрашены чувством, что жизнь идет по инерции: окончательный переезд в Москву, болезни, быт, узкий круг знакомых. Сведения об участившихся арестах после убийства Кирова если и попадают в дневник, то соответствующие страницы, скорее всего, вырываются и уничтожаются автором. По понятной причине. Что касается творчества… Он осознаёт, что главное уже сделано, совершено и оно позади. А сам дневник в предвоенные годы (1938–1940) съёживается до нескольких страниц.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/chitat-onlayn/?art=70614289&lfrom=174836202&ffile=1) на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
1
Чиновник управления Петросовета.
2
Деятель Пролеткульта, похоже, таким вот манером отомстивший Блоку за негативную – еще дореволюционную – оценку его «творчества».
3
Американская организация помощи голодающим.
