Юрий Ерошкин "При советской власти"

Ладно, подумал Митричев, на ходу надевая портупею, ещё чуть-чуть и все эти приказы останутся в прошлом.

Штаб полка находился рядом. Через пару минут Митричев уже входил в одноэтажное каменное здание старинной постройки по обеим сторонам от входа в которое расположены были двухколонные портики, израненные шальными пулями и осколками снарядов. Но каково же было его удивление, когда в кабинете командира пока, вместо огромного и громогласного сибиряка Анисима Ноздреватых он увидел стоявшего у раскрытого окна с сигаретой невысокого подполковника, показавшегося ему очень знакомым. Умный, спокойный взгляд, похожий на пятку отлично выбритый подбородок с ямочкой посередине… Подполковник… подполковник, пытался припомнить его фамилию Гриша.

– Зенков Иван Емельянович, – словно угадав затруднение Митричева, сказал тот. – Неужто забыл, капитан?

Забыл… Нет, Митричев его не забыл. Просто старался не вспоминать, надеясь, что на той истории поставлен крест. Но выходит, что нет…

Подполковник неторопясь докурил папиросу, выбросил её за окно, прикрыл его и, предложив Митричеву садиться, сам присел напротив него.

Неужели опять будут во враги записывать, с горечью подумал Митричев, и лёгкая дрожь прошла по всему его телу.

Но подполковник спросил Митричева, как тому воевалось, о семье осведомился, о его планах на послевоенную жизнь. Гриша нехотя рассказал.

– Что ж, инженером быть или учителем это дело хорошее, – одобрил Зенков. – А к чему душа больше лежит?

– Пока не решил.

– Пока не решил, – повторил за Гришей подполковник и, помолчав немного, спросил: – А послужить родине на иной стезе не хочешь?

– Это как?

– Ну, например, так, как твоя жена служит. Как тебе такое?

Гриша хотел было спросить, откуда, мол, вы про жену знаете? Но вовремя спохватился, кому же и знать-то об этом как не людям его профессии.

– Я немного не понимаю…

– Ну что ж тут не понятного-то? – усмехнулся Иван Емельянович и морщинки от глаз побежали к седеющим вискам подполковника. – Хочу предложить тебе работу в МГБ. Офицер ты боевой, смелый, инициативный, орденоносец. Происхождение у тебя соответствующее. Нам такие нужны

– Но я же ничего в этом деле не понимаю, – возразил Митричев. И почему-то заволновался.

– Подучишься, парень ты смышлёный, всё поймёшь. Ведь я тоже до войны на заводе работал, но нужно было стать чекистом, и я стал им. И тоже поначалу ничего не понимал в этой работе. Ничего, не боги горшки обжигают, всему можно научиться, если надо.

Митричев не знал, что ответить, всё это было так неожиданно. Но Зенков его и не торопил. Прощаясь, сказал, что увидятся они теперь уже в Москве.

– А пока подумай хорошенько над моим предложением. Я почему-то уверен, что ты согласишься. Ну, до встречи!

Грише казалось поначалу, что размышлять над предложением подполковника он будет долго и мучительно, мелькнула даже мысль, отложить принятие решения до Москвы, до встречи с Тоней, как бы переложить тем самым на её женские плечи ответственность. Как она, уже опытный сотрудник органов госбезопасности скажет, так он и поступит.

Однако, войдя в хату, где его встретил остекленевшим взглядом капитан Евсеев, почему-то сразу понял, что он будет работать в МГБ. Почему, для чего ему это – такими вопросами он не задавался. Будет и – всё! Хотя представить себя чекистом ему пока была сложно.

А Тоню он мог представить, задал Гриша себе риторический вопрос? И тут же ответил на него: всё-таки она, кажется, работает по специальности, переводчиком. У него же никакой специальности нет. Сколько себя помнил, он всегда хотел быть военным, особенно лётчиком. Но с авиацией не получилось, а вот военным – МГБ ведь организация военная, – он будет!

– Гриш, у тебя похмелится нету? – едва ворочая языком, проговорил Евсеев, тело которого сотрясала мелкая дрожь. Евсеева ещё в апреле сорок пятого назначили на место бесшабашного Женьки Пухова, получившего тяжёлое ранение и встретившего Победу в госпитале, глубоко в тылу.

– Найдём, Серега, – пообещал Митричев.

14

Пётр Иванович Митричев демобилизовался из армии в феврале сорок пятого по тяжёлому ранению, едва не оставившего его слепым. Совсем чуть-чуть не дошёл он до Берлина, о чём, впрочем, не переживал. Главное – живой остался. И почти здоровый.

Пётр Иванович воевал в пехоте. И когда рассказывал об этом, ему отказывались верить. Всю войну в пехоте и – остался жив? Да быть такого не может!

– А вот может, – хитро прищурившись, говорил Пётр Иванович. И почти не врал.

После первого своего ранения, полученного в первой же атаке (в ногу, к счастью, кость была не задета), когда он лежал в госпитале и, ожидая выписки, от скуки пошил одному генералу, тоже лежавшему на излечении, такие сапоги, что подагрические пальцы генерала, казалось, впервые в жизни обрели покой.

– Да ты как же это, солдат? – даже растерялся от радостного изумления генерал, прохаживаясь по палате. – Как влитые! Ну, ты и мастер! Ты сапожником был до войны?

– И это могём, – ответил Пётр Иванович. – Не жмут нигде?

– Да что ты! – не мог нарадоваться на обнову генерал. – Ноги в них будто спят. Одолжил ты меня, солдат, одолжил, не забуду этого.

И – не забыл. Как только выписался из госпиталя и вернулся в свою бригаду, тотчас истребовал к себе рядового Митричева.

И сделался Пётр Иванович при генерале эдаким денщиком, что ли. Слово это хоть и старорежимное вроде, но как нельзя лучше характеризовала то, кем был при генерале Пётр Иванович.

Генерал оказался боевым, отважным, лез в самое пекло, не боясь самого чёрта. Сапог за войну износил не одну пару и Пётр Иванович исправно шил ему новые взамен изношенных.

А в самом конце войны попали они под ураганный огонь отчаянно сопротивлявшихся фрицев, генерал погиб, погиб и его адъютант, молодой паренёк. А Пётр Иванович получил то самое тяжёлое ранение в голову, от которого чуть не лишился зрения.

– Так что ребята, в пехоте я был от звонка до звонка, – говорил Пётр Иванович и в подтверждение своих слов показывал особо недоверчивым слушателям свою солдатскую книжку, каким-то образом сохранив её при себе.

Возвращение Григория Митричева отмечали всей квартирой. На кухне сдвинули столики, покрытые все как один вытертыми почти до белизны клеёнками, сняли похожие на натканную гигантским пауком паутину верёвки, на которых развешивали сушиться бельё.

На столы выставили то, что у кого было. Выпили за Победу и едва только осушили стаканы да кружки, как Арон Моисеич поспешно, словно боялся, что его может кто-то опередить, предложил выпить за вдохновителя наших побед товарища Сталина.

Потом помянули мужа Нюры Шмакиной, всех, кто не вернулся с войны. Пётр Иванович особенно сокрушался о друге своём закадычном Трофиме Колупаеве, расчувствовался до слёз.

– Земля ему пухом, – в очередной раз полнимая стакан, говорил он, а на просьбу Алёны пореже налегать на водку, ответил с упрёком в голосе:

– У меня друг погиб, а ты…

Костик и Илюша, насытившись, сидеть с взрослыми за столом не стали, попеременно надевая на свои детские головки то пилотку деда Костика, то фуражку его отца они бегали по коридору, заставленному всякой всячиной, а потом, примостившись на небольшом сундучке, внимательно рассматривали портупею и кобуру, откуда Григорий предварительно вытащил свой ТТ.

Затем Костик повёл своего друга в комнату, чтобы похвастать наградами отца. Илюша, затаив дыхание, осторожно прикасался к холодному металлу орденов и медалей, особо задержав руку на «Красной звезде» с отколотой рубиново-красной эмалью на одном из лучей её, историю которого, выведанную у отца, Костик успел пересказать Илюше ещё в коридоре. Илюша с грустью смотрел на них и думал о том, что вот его отец так и не успел получить ни одной медали…

Пётр Иванович, сильно захмелев, уснул за столом, Гриша бережно перенёс отца в постель, затем помог добраться до комнаты некрепко стоявшему на ногах Арону Моисеичу, обширная лысина которого была покрыта бисеринками пота. Женщины, прибрав со стола, разошлись по комнатам, Алёна повела Костика в свою, но тот заартачился, желая провести ночь с отцом!

Гриша, подойдя к сыну, присел на корточки, обнял его за худенькие плечи.

– Сынок ты же у меня солдат, так?

Костик кивнул, поправляя съехавшую от кивка на глаза фуражку.

– А солдат должен беспрекословно подчиняться распоряжению командира, так?

Костик опять кивнул.

– Тогда слушай мою команду: шагом марш в комнату бабушки и дедушки.

– Ну почему, – обиделся мальчик. – Я хочу быть с тобой. И с мамой.

– Приказы не обсуждаются. Кругом и шагом марш!

…Узкая железная кровать с никелированными спинками при каждом движении молодых супругов издавала столь омерзительное поскрипывание, что долгожданная близость не доставила ни Тоне, ни Грише радости. И ещё эта проклятая слышимость сквозь тонкие стены-перегородки между комнатами…

– Чёртова кровать! – раздражённо прошептал Гриша. – И как ты только спала на ней?

– Я же спала одна…

Они ощущали себя подростками, которых родители застали за неблаговидным занятием.

Некоторое время лежали молча, боясь пошевелиться. В небольшой, прямоугольной комнате с единственным полукруглым окошком почти под самым потолком, расписанным ржавыми разводами было душно, и духота эта имела тяжёлый привкус подгнивающих брёвен, из которых был сложен этот ветхий уже, отживающий свой век дом.

Тоня давно свыклась со здешними реалиями, хотя привыкнуть всё ещё не могла. А Гриша, за время войны видевший и не такое, ничего и не заметил. Если бы ни эта проклятая скрипучая кровать…

Не такой он представлял себе их первую ночь после долгой разлуки. Решив, что завтра же он выбросит этого скрипучего дьявола на помойку и купит нормальную кровать, хотя бы за неё пришлось втридорога переплатить, он немного успокоился и чуть повернув голову спросил уткнувшуюся ему в плечо лбом Тоню:

– Ты спишь?

– Нет. А что?

– Хотел тебе рассказать… У меня перед демобилизацией прелюбопытный разговор произошёл…

И Гриша, не торопясь, обстоятельно, несмотря на изрядное количество вина, выпитого за столом, спать ему не хотелось, рассказал о неожиданном предложении, сделанном ему подполковником Зенковым.

Тоня слушала внимательно, почти не перебивая, раз только насторожено подняла голову, когда показалось, что Костик заплакал во сне. А когда Гриша рассказ свой закончил и спросил, что она об этом думает, Тоня, ни секунды не мешкая, ответила:

– Тут и думать нечего, соглашайся, конечно!

Грише не понравилось столь поспешный и однозначный ответ. Нет, для себя он давно решил, что будет работать в госбезопасности, но ему почему-то хотелось, чтобы Тоня хоть чуть-чуть засомневалась в его силах: сможешь ли, для тебя ли такая работа? И он бы тогда, сделав вид, что раздумывает на её словами, привёл бы ей свои доводы, которыми запасся в долгой дороге из Белоруссии в Москву. А тут – здрассте-пожалуйста, соглашайся и – точка!

Тоня хоть и работала в учётно-архивном отделе, так называемом отделе «А», прекрасно знала, что офицерский состав комиссариата, с недавних пор – министерства живёт очень неплохо. Правда, это «неплохо» уравновешивалось тяжелейшей работой иной раз без сна и отдыха по нескольку суток, невзирая на то, что война кончилась. Хотя госбезопасность это такая организация, для которой война не кончается никогда, только переходит из одной стадии в другую, из горячей, в холодную, если так можно сказать.

Конечно, и аресты министерство не минули, и здесь засели шпионы и вредители. Но где их не было? В институте, где преподавали родители Тони, ещё до войны разоблачили шайку троцкистов…

(Гриша благоразумно не сказал Тоне, что его однажды чуть самого не записали во враги. И если бы не случай, счастливо-трагический, неизвестно было, собирался ли он теперь на работу в МГБ или же валил лес где-нибудь в Сибири. И это – в лучшем случае…)

…Командование и политотдел полка, где заканчивал службу капитан Миричев. дали ему отличную характеристику для работы в МГБ. Оформление документов заняло чуть менее месяца, после чего Гриша прошёл ускоренные двухнедельные курсы по азам оперативной работы и был зачислен в службу наружного наблюдения. А вскоре получил и своё первое самостоятельное задание…

15

Пётр Иванович на выпивку не особо налегал, выпивал, конечно, но – в меру. О довоенных своих подвигах вспоминал с усмешкой, изрядно поседевшей головой покачивая. Словно и сам не верил, что способен был на такое.

Алёна довольно была трезвым поведением Петра, слава Богу, за ум взялся. И ещё усерднее молилась, полагая, что не без её молитв Пётр охладел к проклятущему зелью.

Работал Пётр Иванович слесарем-водопроводчиком, местный домуправ, мужичок, в общем-то, скользкий, себе на уме, прослышав о золотых руках Митричева (сам он был здесь человек новый) посулил ему хоть и не высокую зарплату, однако премиями обещал не обидеть.

– А благодарность от жильцов, если заслужишь – вся твоя, Иваныч! – сманивал Петра домуправ.

Сидеть без дела Пётр Иванович не умел, руки соскучились по работе, и он согласился.

На нового слесаря жильцы окрестных домой нарадоваться не могли. Работу свою он делал на совесть, чтобы кто сказал ему, что мол, ты сделал, а оно опять всё плохо – такого не было. Отсюда и заслуженное уважение. А как его выказать благодарным жильцам, ежели он деньги не брал? Подносили Петру Ивановичу стаканчик, не побрезгуйте, мол, от чистого сердца. Мог ли обидеть он добрых людей отказом?

И вскоре Алёна поняла, Петра надо спасать. Но как?

Нелли Сергеевна и Нюра могли только посочувствовать бедной Алёне, а Арон Моисеич боялся пьяного Митричева, как огня. Когда же случайно натыкался на него в коридоре, обширная лысина его бледнела, и он начинал мелко дрожать, прижавшись к стене. А Пётр Иванович, припомнив свои довоенные шутки, с весёлой суровостью в голосе говорил:

– Арон, хошь в морду?

– Что вы, что вы, Пётр Иванович, я вас так уважаю, уважаю как героя войны… – мямлил перепуганный еврей.

– Не хочешь, – с шутливым разочарованием делал вывод Митричев. – Ну, как хочешь, –и, шатаясь, уходил в свою комнату.

Арон Моисеич на цыпочках бежал к себе, плотно закрывал дверь и дважды «выстреливал» поворотом замка.

Ни слёзы жены, ни просьбы сына, ни укоряющий взгляд внука ничего не действовало на Петра Ивановича. До тех пор, пока что-то там в его голове не переклинивало, и он говорил себе: всё, больше не пью. И тут уж хоть ты перед ним ящик водки поставь: сказал нет, значит, нет!

Не пил он неделю, две, когда и месяц целый к рюмке не прикасался. Но за этим благополучием неизменно следовал жёсткий срыв…

– Нет, мать, отца уже видно не переделаешь, – с сожалением говорил Гриша, когда они вместе с Алёной укладывали утихомирившегося, наконец, Петра Ивановича на кровать. – Ну что ж, – он, отогнув рукав гимнастёрки, глядел на часы – шёл девятый час вечера. – Нам с Тоней пора на работу, ты тогда уложи Костика спать, хорошо?

Работа в Министерстве госбезопасности длилась почти круглые сутки с небольшими перерывами. Начинали в девять утра, в пять вечера уходили по домам, чтобы в двадцать один ноль-ноль вновь быть на рабочем месте. После полуночи расходились только в том случае, если уходило начальство. Нет – работали всю ночь. А уж оперативники, в числе которых был и Григорий Митричев, об отдыхе порой и мечтать не смели.

В тот вечер, точнее – ночь у Григория Митричева было мрачное, подстать октябрьской погоде настроение. Беспокоило и беспробудное пьянство отца, и неистовая религиозность матери: уже не таясь она посещала церковные службы, иной раз даже с внуком отказывалась посидеть, если собиралась в церковь. И ничего слушать не желала, примерно так же, как и отец, когда его просили прекратить пить.

Хотя поначалу Гриша и обижался на жену, но вскоре вынужден был признать, что она оказалась права. Непременно нужно было вырваться из этой квартиры-ковчега. С другой стороны, а что бы это изменило? Отец бросил бы пить, а мать таскаться в церковь? Ну, хоть Костик не будет видеть всего этого…

Так за невесёлыми думами пролетела ночь, одна из немногих спокойных. Но уже следующий день выдался более чем насыщенным. Едва Митричев прибыл на рабочее место, как телефонным звонком Зенков, с недавних пор полковник, потребовал его к себе.

Задание было следующее. На пару с Паниным вести наблюдение за некой гражданкой, по оперативным данным могущей быть агентом-связником. Необходимо было ни на мгновение не упускать её из вида, фиксировать все её контакты, запоминать адреса, где она появится.

Старшим был назначен Александр Панин как более опытный оперативный работник. Осваиваясь не только с оперативной работой, но и с соответствующей терминологией, Митричев понял, что «объект», то есть эту гражданку, фигурировавшую между оперативниками под кличкой «Дама», они должны получить в «движении». Это означало, что они сменят своих коллег, наблюдавших за «Дамой» до них. Нельзя было допустить, чтобы «объект» заметил за собой слежку.

Передача «объекта» произошла у Большого театра, где «Дама» рассеяно поглядывала на репертуарную афишу. Ясно было, что она кого-то ожидает.

Даже при беглом взгляде на неё Митричев понял, отчего ей дадена была такая кличка – «Дама». Величественная осанка, на пышных каштановых волосах небольшая круглая шляпка, в обиходе называемая, как ему когда-то сказала Тоня, «таблетка». Богатая каракулевая шубка, узкая, чуть ниже колен юбка, на точёных красивых ногах – капроновые чулки, жуткий дефицит по нынешним временам, чёрные туфли на танкетке. Она словно сошла с модного зарубежного журнала. Такую как-то язык не поворачивался назвать «гражданкой» или же просто женщиной. Именно – Дама.

Митричев и Панин не торопясь прошли в скверик перед театром, сели на скамейку. Саша со скучающим видом праздного гуляки покуривал беломорину, Гриша делал вид, что читает газету. Но Дама, кажется, и не смотрела в их сторону.

Через пару минут к ней, запыхавшись, подбежал, выскочивший из тормознувшей прямо у колонн театра чёрной «эмки» небольшого роста толстячок в фетровой шляпе и светлом плаще. Подойдя к Даме, стал что-то горячо говорить ей, затем, сняв шляпу и склонив над её ручкой в чёрной перчатке голову с редкой шевелюрой, клюнул пару раз – наверно, извинялся за опоздание. Слегка улыбнувшись уголками ярко накрашенного рта, Дама, видимо, приняла извинения, и они медленно, узкая юбка мешала ей идти скорее, пошли в сторону «Метрополя».

«Топтуны», то есть Панин и Митричев отправились следом на некотором расстоянии. Парочка зашла в ресторан, швейцар, заметив их ещё издали, услужливо распахнул массивный двери.

Панин быстро сориентировался.

– Оставайся неподалёку. Если кто-то один из них выйдет, ступай за ним, – скомандовав, он отправился вслед за парочкой в ресторан.