При этом она смотрела вправо, на дорогу.
Там-то по тротуару как раз торопливо спешил Жарик. Лицо багровое, взгляд в кучку, походка шаткая. То ли обдолбался, то ли на грудь крепко принял. Не исключено и то и другое.
Жарик шел не просто так, из пункта «А» в пункт «Б». Он пошатывался, смотрел по сторонам, искал кого-то взглядом.
Этот поганец увидел Дуську, оскалился, протянул к ней руку, ускорил шаг и заорал:
– Вот ты где!
– Да когда же он сдохнет? – простонала Дуська, поворачиваясь к нему спиной.
При этом она толкнула меня в плечо, давая понять, что я должен преградить Жарику путь. Но я и не собирался убегать от него. Ноги будто вросли в землю, тело окаменело.
– И ты здесь? – обрадовался пьяный отморозок, увидев меня.
Я все так же остолбенело смотрел на него, но инстинкт самосохранения все же прорезался сквозь ступор, который меня охватил. Рука потянулась в карман за ножом.
– Пошел вон отсюда! – заявил Жарик и махнул рукой, как веником.
Но я не сдвинулся с места, достал нож и выщелкнул лезвие.
– Ах ты, сучонок! – прорычал Жарик, остановился, сунул руку в задний карман джинсов и достал такой же кнопочник, как и у меня.
Это не дешевый кухонный нож, лезвие от ручки у него не отстанет, в живот войдет на всю глубину.
Я вспомнил, как Жарик убивал меня. Он не рисовался, не угрожал, просто взял и ударил. Этот гад и сейчас поступит точно так же, если я буду жевать сопли.
Страх продолжал держать меня за ноги, но рука все же пришла в движение. Я и сам не понял, как лезвие моего ножа разрезало рубаху, кожу, вспороло упругую плоть и вошло в живот Жарика. В глаза мне брызнула кровь, но меня это не остановило. Я выдернул нож из раны и тут же ударил снова.
Только профи может убить человека ножом с первого же удара. Если тыкать наобум, то одного раза будет недостаточно. Иногда и десяти бывает мало. Так говорил мне врач. Сейчас я просто вспомнил об этом. Поэтому бил и бил, в диком помешательстве ускорял движения. А Жарик стоял, опустив руки, и смотрел на меня выпученными глазами.
Я не хотел убивать Жарика. Мне нужно было просто свалить его на землю, чтобы он не смог ударить меня в ответ. Я что-то не очень хотел опять угодить в больницу, под нож хирурга.
Жарик дергался, старался поднять руку, в которой мертвой хваткой держал нож. Он пытался меня остановить, но каждый мой удар заставлял его отходить назад.
Жарик опустился на колени, затем протянул ко мне руки и рухнул на живот. Окровавленный нож оставался в моей руке. Я стоял и потрясенно смотрел на Жарика, который конвульсивно дергал ногой и двигал руками, пытаясь подняться. При этом я видел и самого себя. Как будто душа моя отделилась от тела и наблюдала за происходящим со стороны.
Наконец Жарик затих, раскинул руки, вытянул ноги.
– Ленька! – донеслось до меня.
Душа моя вернулась на место. Я обернулся и увидел маму, которая бежала ко мне, махая кухонным полотенцем.
А Дуську я не увидел. Не было ее, испарилась она, как моча с крышки унитаза, испугалась и дала деру, не дожидаясь исхода. Но разве я мог ее за это осуждать?
Глава 3
Отец не раз пугал нас переполненными камерами, и мы ему верили. Три раза он был под следствием, дважды уходил на этап, поэтому знал, что говорил.
Но мне повезло. В хате на десять мест было всего шесть юнцов. Один сидел на столе в позе пахана, выставив напоказ свои татуировки. Под ключицами розы, на плече тюльпан за решеткой и в колючей проволоке. Два глаза на груди, третий на лице, а четвертый – стекляшка.
Вокруг этого бывалого типа сидели арестанты помоложе и помельче рангом. Торс никто из них не оголял. Им выставляться не полагалось. Их дело маленькое, надо сидеть ровно и слушать, чем грузит их старший.
Но что-то они не очень-то заглядывали ему в рот. Один тайком под столом тасовал карты, другой зевал во весь рот, третий дремал, закрыв глаза. Все курили. Трехглазого фрукта обволакивал дым.
Скучно им было, а тут вдруг открылась дверь, и появился новичок. То есть я. Все внимание переключилось на меня.
Я поздоровался так, как учил отец, но на это никто не обратил внимания. Паренек с пятаком вместо носа презрительно хмыкнул. Он принял мою вежливость за слабость.
Расписной субъект хищно посмотрел на меня одним своим глазом, нахохлился, напыжился, развел в сторону локти. Вслед за этим он поманил меня к себе пальцем.
Я пожал плечами и подошел к нему, двумя руками прижимая к себе матрас, свернутый в рулон. Я мог бы положить его на койку, но вдруг паханчику взбредет в голову двинуть меня ногой или даже ударить заточкой в грудь? В этом случае матрас обеспечит мне защиту.
– Что это? – спросил паханчик, ткнув пальцами в глаза на груди.
– Ищешь сук, – вспомнил я.
– Откуда знаешь?
– Знаю.
– Может, ты и есть сука?
Я понял, что разговора не будет. Трехглазый смотрящий должен был поднять себя в глазах арестантов. Жертвоприношение – самый лучший для этого способ. Если он выбрал меня, то блеять с ним бесполезно. Только бодаться, причем в полную силу. Других объяснений тут не примут.
Ступора не было, голова соображала четко, решение созрело мгновенно. Матрас, свернутый в рулон, я поставил на стол слева от паханчика, а ударил его справа, с той стороны, где у него не было глаза. Врезал с размаха, не опасаясь ответной реакции.
Этот субъект действительно прозевал удар из-за своей ущербности. А бил я достаточно мощно, да и кулак мой угодил точно в переносицу.
Я помнил, как было с Жариком, и сейчас собирался идти на добивание, но тюремный орел вдруг повесил клюв и опустил крылья. Сознание он не потерял, но покачал отбитой головой и беспомощно сполз со стола.
Парень с пятаком вскочил и собрался меня ударить.
Я схватил матрас, упавший на меня, отступил на шаг назад, взглянул на врага и сказал:
– Это тебе за суку!
Нога моя коснулась никем не занятой шконки. Я бросил на нее матрас. Но боевую стойку принимать не стал. Это бесполезно, если на меня набросятся толпой.
– А кто ты такой? – спросил коренастый крепыш с лысой, отполированной до блеска головой.
Он слегка приподнял руку и придержал свинорылого типа, который все никак не решался атаковать меня.
– Да чего ты спрашиваешь? – прохрипел паханчик. – Мочи фраера!
– Ага, нападай сразу все, по беспределу, – заявил я.
– А что ты знаешь про беспредел? – осведомился свинорылый пацан.
– Ну, про сук он знает, – заявил лысый.
– И про розочки тоже, – добавил я. – Загубленная молодость.
– А что не так? – Паханчик заметно насторожился.
– Загубленная молодость коблы, – заявил я и скривил губы.
Тут, наверное, надо пояснить, что на женских зонах так называют активных лесбиянок.
На самом деле я не уверен был в своих словах, знал просто, что розы и тюльпаны в тюремной живописи цветут со смыслом. Если тюльпан в колючке, значит, за решеткой бывал уже в шестнадцать лет, если роза в том же соусе, значит, восемнадцать стукнуло в неволе. Просто розы – загубленная молодость, роза с шипами на бедре – пассивная лесбиянка.
– Кто кобла?! – завопил паханчик и вскочил.
– Так я же не утверждаю. Но ты можешь с меня спросить прямо сейчас, – проговорил я, вызывая огонь на себя.
Но он не решался идти на реванш и на этом терял последние очки.
– Не утверждаешь? – деловито спросил лысый.
– Прогон нужно сделать, спросить.
– На кого прогон?
– И на Розочку тоже.
– На кого? – вскинулся паханчик.
Но лысый окончательно его добил.
Он повернулся, рассеянно глянул на него, в раздумье приложил палец ко лбу и проговорил:
– Ну, с тобой, Розочка, допустим, все ясно, а ты кто будешь? – Пацан расправил плечи и шагнул ко мне.
Полной уверенности в своих силах в нем не наблюдалось, но желание стать старшим пересиливало опасность, исходящую от меня.
– Леня меня зовут. Сермягов.
– А погоняло?
– Его мне тюрьма даст.
– Сермягов?.. – Свинорылый тип потер кулаком переносицу и спросил: – Это ты Жарика пописал?
– Я.
В камере вдруг стало тихо. Слышно было, как скапывает с трубы вода.
– Слыхали, – наконец-то выдавил из себя лысый.
– Писарем будешь, – заявил свинорылый парень и осклабился.
– Резкий ты, – завистливо глянув на меня, пискнул трехглазый паханчик.
Я задрал рубаху, открыл свежий шрам на животе и обвел взглядом обитателей камеры. Все должны его видеть и знать, что почем.
– Жарик первый начал. А я ответил. Всегда будет точно так же.
Трехглазый тип не выдержал мой взгляд, вжал голову в плечи. Он, казалось бы, смирился со своим новым именем Розочка.
Подавленно смотрели на меня и все остальные. А ведь совсем недавно они готовы были наброситься на меня толпой, забить, затравить, опустить. Но моя решимость поставила их на место, а недавнее прошлое и вовсе загнало в стойло. Если я смог ответить самому Жарику, то мне ничего не стоило так же спросить и с них.
Правильно говорил отец. Есть вещи, которые нельзя прощать. Я должен был убить Жарика, что и сделал. За это мне честь и уважение.
Уважали меня теперь не только мои новые сокамерники. Я поднялся в глазах своих братьев. Санька никогда больше не посмеет ударить меня в живот, как он привык это делать. Виталик не поведет трахать бабу, которая мне нравится. Отец не пожалеет денег на передачи в тюрьму. Подогрев мне обеспечен.
Я не мог знать, сколько лет мне отмерит суд, но сидеть мне, скорее всего, придется. Никто не видел, как Жарик бросался на меня с ножом. Мама говорила, что я всего лишь защищался, но ей не особо верили.
А Дуська снова исчезла, собрала вещи и куда-то уехала. Ее искали, но без толку. И братьев моих она боялась и с дружками Жарика связываться не хотела. Ее можно было понять.
Я пытался объяснять следователю, что Жарик уже пытался меня убить, но тот в ответ лишь усмехался. Об этом нужно было сказать сразу, еще в больнице, а сейчас уже поздно.
Адвокат уверял, что следователь просто вредничает. Но самому суду все равно, когда я сделал признание. Для вынесения приговора важно состояние, в котором находилась моя психика в момент убийства. Если Жарик пытался убить меня в прошлом, то я имел право защищаться от него в настоящем, боялся за свою жизнь, испытывал сильное душевное волнение.
Необходимая оборона, аффект, малолетний возраст – вот те три кита, на которых строилась моя защита. Адвокат молодой, с амбициями, язык у него подвешен, но сможет ли он выиграть в суде условный срок для меня? Если честно, я не очень-то на это надеялся.
Да и отец меня не особо обнадеживал.
«Думать нужно о лучшем, но готовиться к худшему», – говорил он.
Еще он утверждал, что именно в тюрьме и начинается настоящая жизнь. Нужно только вгрызться в нее всеми зубами. Именно вгрызться, а не приспособиться. Бревна, безвольно плывущие по течению, рано или поздно тонут, опускаются на дно.
Отец многому меня научил. Но ведь именно благодаря ему я и оказался за решеткой. Это его воспитание заставило меня встать стеной перед Жариком. Иначе я просто дал бы деру и жил бы сейчас себе в удовольствие.
Сдать экстерном за два класса, продолжить учебу, окончить школу, институт, устроиться на хорошую работу, жить, как человек. Что в этом плохого? Но не судьба. Видно, на роду мне написано соблюдать законы своей семьи, слушаться отца, который ни разу не ангел.
Я вгрызся в тюремную жизнь, завоевал авторитет и уважение, но все требовалось удержать. Для этого нужно было жить по законам тюремного общества, а это как ходьба по минному полю. Спасибо отцу, я знал, как это надо делать, но ведь мог и оступиться или просто получить подножку. Подставить ее мне был способен хотя бы тот же Розочка, который наверняка затаил на меня злобу.
Я не стал быковать, не заставил Розочку съехать с угловой шконки, не претендовал на центровое место. Его занял Никс. Так звали лысого пацана. Он сделал это с оглядкой на меня, но довольно-таки уверенно. Розочка перебрался на его шконку. Она котировалась чуть повыше, чем та, которую я оставил за собой.
«Не место красит человека», – думал я.
В общем-то так оно и было. Я вел себя правильно, братва меня уважала, а там и дачка с воли зашла. Отец не подвел, пригнал много всяких вкусностей. Мы устроили самый настоящий пир.
