Тогда-то Розочка и похлопал меня по плечу с небрежностью хозяина жизни. Он вроде бы и хвалил меня, но делал это с высоты положения, на котором хотел себя видеть.
Пацанов в камере прибывало. Розочка встречал новичков, изображал крутого, но справедливого босса. Нюню Жорика он откровенно опустил, заставил пускать газы в тазик с водой. Здоровенного, но непроходимо тупого Васю попытался возвысить. Я не возражал, но назвал пацана Пробкой. Это погоняло прочно прилипло к Васе, но не помешало Розочке сдружиться с ним.
А потом лысого Никса увезли на суд. Обратно он мог и не вернуться. Дело у него было простое, на одно заседание. Если оправдают, освободят, если нет, отправят в камеру для осужденных.
Я вовсе не хотел быть смотрящим. Меня интересовала только собственная жизнь, а отвечать за всех – нет уж, к черту.
Блатная, негласная администрация тюрьмы не очень-то вникала в жизнь малолетних арестантов. Никто не стал бы утверждать мое выдвижение, но в случае чего спрос был бы с меня, а не с кого-то другого. А случиться могло все, что угодно.
Недавно во взрослую камеру заехал какой-то крутой. Зэки приняли его на уровне, а следом прогон с предупреждением. Осторожно, петух! Но было уже поздно. В зашкваре оказалась вся камера вместе со смотрящим.
Но если с обычными арестантами все когда-нибудь забудется, то на смотрящем крест останется навсегда.
Не хотел я, но братва видела на месте смотрящего именно меня. Розочка тоже претендовал на эту должность, но шансов у него было куда меньше. Все знали, кто его унизил. Кому нужен пахан, который не может спросить за себя?
А Розочка не дурак, он все прекрасно понимал. Что-то должно было случиться. Дурное предчувствие не особо терзало меня, но за ночь я не сомкнул глаз, все ждал поползновений со стороны Розочки, сжимал в руке заточку, которую смастерил из черенка ложки.
Ночь прошла спокойно, а утром на меня наехал Пробка. Я склонился над умывальником, а он грубо меня толкнул. На ногах я удержался, но мыло выскользнуло из моих пальцев и упало на пол, под ноги пацанам, стоявшим за мной.
Я резко глянул на него, но он лишь ухмыльнулся и пожал плечами. Дескать, случайно вышло. Но я-то знал, что почем.
Я мог ударить Пробку, но Никса в камере не было. Розочка обязательно устроил бы разбор и обосновал бы мою неправоту. Если Пробка толкнул меня случайно, то я должен был понять его и простить.
Но и не ответить я не мог.
– Извинись, – потребовал я.
– Извини, – с той же ухмылкой сказал он.
– И мыло подними.
Даже Пробка понимал, что делать этого нельзя.
– Сам поднимай.
Он был выше меня всего на чуть-чуть, но в плечах раза в полтора шире. Руки у него сильные, если схватит в охапку, то мне не вырваться.
Но все же я решился на атаку, ударил его головой в нос со всей силы, не жалея себя. Ощущение было такое, как будто я врезался лбом в каменную стену с тонким холщовым ковром на ней. Из глаз посыпались искры, в нос ударил резкий запах ржавчины. Голова закружилась. Какая-то сила потянула меня куда-то в сторону, развернула вокруг оси.
На ногах я удержался, зато Пробка сел на задницу. Парень смотрел на меня шальными от боли глазами. Из носа у него хлестала кровь, но он этого как будто и не замечал.
– Еще хочешь? – спросил я, надвигаясь на него.
Пробка даже не пытался подняться. Поэтому я знал, какой будет ответ. Так оно и вышло. Он мотнул головой, отказываясь от реванша.
– Мыло подними!
Пробка кивнул, стал шарить рукой по грязному полу. Кто-то подтолкнул к нему ногой обмылок. Он поднял его, протянул мне.
– В задницу себе засунь, – сказал я, поворачиваясь к нему спиной.
После обеда камеру выдернули на прогулку. С собой я взял заточку, рассчитывая на то, что обыскивать нас будут без особого пристрастия. Так и вышло. Заточка моя осталась под стелькой кроссовка.
По коридору нас вели колонной, но у двери, ведущей на свежий воздух, образовалась толпа. Я догадывался, что в тюремном дворике на меня мог напасть тот же Пробка, но удар в спину последовал в тот момент, когда нас еще только выводили на прогулку. Что-то кольнуло в спину над почкой, тонко, не очень больно, но глубоко.
Я резко развернулся и увидел Розочку. Он смотрел на меня с легким раздражением человека, которому я мешал пройти, не более того. За его спиной маячил Пробка и с постным видом смотрел куда-то в сторону. Шницель тоже как будто ничего не видел.
Розочка притворялся. Меня ударил он или Пробка. Кто-то из них двоих. Но в любом случае кашу заварил Розочка.
Боль стремительно нарастала, ноги немели, левую руку потянуло вниз. Все же я нашел в себе силы продолжить путь, стремительным рывком перебросил тело из коридора в прогулочный дворик, резко сдал в сторону, остановился, быстро снял кроссовок, вынул из него заточку.
Розочка все понял, закрылся Пробкой и стал торопливо уходить от меня. Но Пробка умирать ради своего дружка не хотел. Он знал, что я мог пырнуть его заточкой сей же миг, нисколечко не задумываясь. Его напугали мои бешеные глаза, и он быстро сдал в сторону.
Розочку остановили пацаны, развернули лицом ко мне. В руке у него появилось шило, то самое, которым он меня и проткнул.
Драку заметил контролер, кому-то что-то крикнул и рванул ко мне, снимая с пояса дубинку.
– Стой, Сермягов! – донеслось до меня.
Но только смерть могла меня остановить. Она уже стояла за спиной, однако не удерживала, а даже напротив, подталкивала. И еще я имел время для удара.
Розочка готовился защищаться, шилом выписывал волны перед собой. Однажды он сказал, что розочка – это не только цветок, но и горлышко бутылки с режущими краями. Разве я не мог его назвать в честь такой смертоносной штуковины? Сейчас у него появился шанс доказать, что так оно и было.
За мной бежал контролер. Мне некогда было маневрировать, уходить от ударов. Пришла пора бросаться грудью на амбразуру, и я решился на это. С одного удара Розочка меня не убьет, а если вдруг, то смерть – это не страшно.
Перед моими глазами вдруг мелькнул тот самый домик, который находился у меня за спиной, пока я сидел на камне и смотрел на океан вечности. Так я и не заглянул в него, потому как умер не совсем. А если вдруг, то в этом доме меня ждет вкусный стол, мягкая кровать. Нет, умереть не страшно.
Шило вонзилось мне в живот, в то самое место, где уже побывал нож отмороженного Жарика. А я ударил Розочку в шею.
Кровь снова брызнула мне в глаза. Сначала свет затмило красное, а затем – что-то черное. Я не видел ничего, только чувствовал, как кто-то схватил меня за шиворот и оттащил от Розочки. А удар по голове и вовсе отключил мое сознание.
Снаряд два раза в одну воронку не падает. Так это или нет, не знаю, но одну селезенку два раза точно удалить нельзя. Не было у меня органа, который повредил бы удар спереди. А вот почку я мог потерять, если бы Розочка не промахнулся совсем чуть-чуть.
Я тоже промазал. Войди заточка в шею чуть повыше, и никакие доктора не спасли бы Розочку. А так он выжил. В городскую больницу его доставили в куда более тяжелом состоянии, нежели меня. Я уже выписался, а он все еще оставался там.
Суд учел все, выписал мне и за Жарика, и за Розочку. За все про все я получил шесть лет общего режима. Адвокат заявил, что это блестящая победа.
Отец ему, правда, не поверил, но меня призвал к спокойствию. На последнем свидании перед этапом он сказал мне, что я не должен падать духом.
Воспитательная колония для несовершеннолетних – испытание не для слабонервных. Беспредел там – такое же естественное явление, как молоко на губах младенца. Все на чувствах, на эмоциях.
Так оно в общем-то и оказалось. При входе в камеру пацаны попытались устроить мне прописку, но вопрос тут же отпал, когда я назвал свое имя. Все уже знали, что с Леней Писарем связываться себе дороже. Если я не побоялся лечь животом на шило, то и дальше готов биться до конца.
С этой же репутацией я заехал в зону. Поэтому особых проблем у меня там не возникло.
Я повернут был на своем честном имени, но блатная романтика меня трогала мало. В число отрицательно настроенных элементов я попадать не желал, старался избегать всяческих конфликтов как с администрацией, так и со своими новыми товарищами. Вопрос о сотрудничестве я закрыл раз и навсегда, о кружках художественной самодеятельности и слышать не хотел, зато проявил интерес к учебе.
Воспитательная колония давала мне возможность окончить школу. Было бы глупо этим не воспользоваться. Я вел себя ровно, не высовывался, за отличными оценками не гнался, но к восемнадцати годам смог получить аттестат о полном среднем образовании.
С этой путевкой в жизнь я и отправился в обычную исправительно-трудовую колонию, где не было ни облегченных, ни льготных режимов.
Осложнения начались уже на карантине. Я запросто мог убить человека, но моя звериная сущность никак не отражалась на внешности. Я был молод, только-только начал бриться и очень походил на мать, которая в молодости считалась красивой женщиной.
С первого же дня покровительство надо мной объявил амбал с мокрыми губами и липкими руками. Этот Расмус, как он себя называл, был таким же новичком на зоне, как и я, но внушительная внешность и солидный возраст возвышали этого субъекта в собственных глазах. Еще он кичился татуировками, которые украшали его тело. Если эти наколки и представляли собой хоть какую-то ценность, то только художественную. К арестантским регалиям они не имели никакого отношения.
Впрочем, статус Расмуса меня интересовал меньше всего. Будь он даже вором в законе, все равно я должен был избавиться от его нездорового внимания.
Ночью Расмус подсел ко мне на койку и вкрадчиво спросил:
– Поиграем?
– Поиграем! – выкрикнул я и резко поднялся.
Я не смог сохранить заточку, ее отобрали у меня еще на этапе. Но уже здесь, на карантине, мне удалось найти и вытащить из стены гвоздь сантиметров семи-восьми.
Его-то я и вогнал себе в грудь чуть ли не по самую шляпку. Вернее сказать, по рукоять, которую я смастерил из сломанной ветки. У Расмуса отвисла челюсть, когда он это увидел.
Я спокойно вытащил гвоздь из груди, протянул ему и заявил:
– Теперь твоя очередь!
Кровь хлестала из раны, но это не мешало мне улыбаться так, как будто я вешал ему на плечи погоны из шестерок.
– Эй, ты чего? – пробормотал Расмус.
– Да это не трудно, нужно только знать, куда бить. Ты в курсе?
Я действительно знал, как всадить в себя нож, не проткнув легкое и не задев крупные кровеносные сосуды, но ошибка не исключалась. Я очень рисковал, но должен был как-то нагнать страху на этого непрошеного благодетеля.
Расмус анатомию своего тела знал плохо. Но я преподал своему обожателю урок, всадил ему в грудь свой гвоздь и тут же вытащил его.
– Урод! – взревел Расмус и отскочил от меня, как от прокаженного.
Но я не дрогнул, не попятился в ожидании ответного хода, смотрел на него с насмешкой камикадзе, отправляющегося в свой последний полет. Расмус замахнулся, но мой негнущийся взгляд заставил его задуматься. Еще больше он боялся заточки, сжатой в моей руке. Я ведь мог ударить и в живот, и ниже, прямо в грязные намерения.
– Продолжим? – спросил я и повернул заточку жалом к себе.
Если бы Расмус не дрогнул, я снова ударил бы себя.
Но амбал не выдержал, сдал назад. Он приложил руку к ране, отдернул ее, глянул на окровавленные пальцы. Лицо его капризно скрутилось.
– Псих!
– Продолжим? – настаивал я, шагнул вперед, направил острие на Расмуса.
– Да иди ты! – выдал он и исчез.
Поле битвы осталось за мной.
Утром братва навела обо мне справки, сопоставила истории с Жариком и Розочкой с моей новой выходкой. Люди сделали правильный вывод, оставили меня в покое.
Глава 4
Дом изменился. Отец нанял людей, которые обложили силикатным кирпичом не самые ровные стены из саманных блоков, поставили новый забор, облагородили двор. Они разбили там клумбы, все остальное застелили плиткой. Все это охранял грозный сторожевой пес, сидящий на цепи. Но теперь в доме уже никто не жил.
– Если хочешь, можешь здесь остаться, если нет, то давай к нам, – сказал Санька и похлопал меня по плечу.
Я благодарно глянул на брата. Я очень устал от вечного скопления людей, глупых разговоров и дурных запахов. Возможность хоть какое-то время пожить в одиночестве не могла не тронуть меня.
– Только учти, девок сюда водить нельзя, – сказал Санька и улыбнулся. – Отец убьет, если узнает.
– И правильно сделает, – заявил я, вспомнив почему-то Клаву.
Переспать с девочкой, какой она была шесть лет назад – это одно, а трахнуть в своем доме такую шлюху, какой была Дуська, это совсем другое. В одном случае чистота, в другом грязь. Ни с одной из них у меня ничего не было, но если уж выбирать, то Дуську. С ней все будет просто и ясно.
– Но лучше живи с нами, – сказал Санька. – Дом у нас большой, мама уже комнату для тебя приготовила.
Семья хорошо поднялась за последнее время. Отец вложился в рынок у вокзала, получил солидную долю в нем, открыл собственный вещевой павильон. Там у него и продавцы, и товар, в основном фальсификат.
Санька не мог рассказать мне обо всем. Главный разговор будет с отцом, совсем уже скоро.
Да, он не прогадал, дела его резко пошли в гору. Отец и с долгами разобрался, и дом новый построил на всю семью. Новоселье справили совсем недавно, старый дом еще не выглядел заброшенным.
Здесь был сделан ремонт, обновлена мебель. Но все равно я уловил запах чего-то теплого, родного, вспомнил, как сидел тут впритирку с Клавой и учил уроки. Но еще более приятное волнение охватило меня, когда я подумал о Дуське.
Я не был влюблен в эту шлюху, но меня возбуждали даже мысли о ней. Она снилась мне по ночам.
– Ну что, поехали? – Санька потянул меня к своему внедорожнику «БМВ».
Он один ездил меня встречать, забрал от контрольно-пропускного пункта. Полдня мы провели в пути, к вечеру прикатили в город, по дороге к новому дому заскочили в старый. Санька сильно устал, торопился бросить якорь, и я его понимал.
Валерка встретить меня у зоны не мог. Совсем недавно ему вырезали аппендицит и только-только выписали из больницы. Ко мне он выходил с таким видом, как будто потерял как минимум половину желудка. Добродушная улыбка с трудом прорезалась сквозь страдальческое выражение лица.
– Здорово, братан!
Халат на нем шелковый с золотом, лицо холеное, взгляд сытый, лишний жирок на боках. Жесткие лагерные ветры обошли его стороной. Он не знал, каково это, выживать в неволе, но посматривал на меня свысока, как бывалый моряк на неопытного салагу. Ну да, он же так много сделал для семьи, на его счету столько заслуг. Куда уж мне.
Я смотрел на Валеру и понимал, почему Жарик мог выйти сухим из воды. Помогая отцу, Валера куда больше думал о себе, чем о чести семьи. Санька и Виталик тоже рвались в сытую жизнь и вовсе не хотели примерять на себя лагерную робу. Вот и придумали они, что я сам должен отомстить за себя. И жил бы себе спокойно Жарик, если бы не попался мне под руку.
– Ленечка, сыночек! – Мама спешила ко мне, на ходу вытирая слезы.
