иерей Александр Стерхов "Дорога к храму"

Дорога к храму
Александр Васильевич Стерхов

В сочетании этих двух простых слов так много смыслов: так же много, как и путей, ведущих к вере. У каждого этот путь свой. Для кого-то он прям, короток и несомненен, а для иных это расстояние, переплетенное опытом атеистического воспитания двух-трёх поколений, длиною в годы, десятилетия, а порою в целую жизнь.

Иерей Александр, Стерхов Александр Рыбаков

Дорога к храму. Рассказы, Очерки, Публикации

Рисунки: Надежда Безбородова

© Иерей Александр, Стерхов Александр Рыбаков, 2024

Федот

Он давно уже забыл свою трезвую жизнь, бросил работу, перестал заботиться о семье, о доме. Его время измерялось не рассветами и закатами, а стопками и стаканами зелья, которое не давало проясняться его разуму, только и занятому размышлениями о том, где-бы его, это зелье, можно было раздобыть. Очнувшись ночью после очередного запоя, он, оступаясь и падая в грязь, спешил туда, где можно было облегчить свои похмельные страдания глотком напитка, ставшим смыслом его жизни. И не важно, что это было: брага или средство для мытья стёкол, важно было быстрей погасить огонь, бушевавший внутри его утробы. Частенько за доставленное беспокойство его били, даже ломали рёбра, но ничто не могло его унять. Он унижался, пресмыкался перед всеми, потерял человеческое лицо, забыв такие понятия, как стыд и совесть. Его не интересовало: во что одет, где будет спать и что есть, он просто жил при людях как собака, которую из сострадания кормили. Он высох, ходил вечно в рванье, которое едва прикрывало грязное, худое тело. Одежду пропивал, иногда приходил домой вообще без штанов, загнав их знакомому барыге за стакан бормотухи.

Однажды после очередного запоя захотелось ему попариться в баньке. Забравшись на верхний полок, он хлестал себя веником по бокам, ухая от удовольствия. Нахлобучив шапку по самые брови, чтоб не жгло уши, поддав на каменку очередной ковш воды, он вдруг почувствовал какое-то движение внизу у печки. Лениво покосился: «чтобы это могло там быть?» и чуть не лишился чувств. Вытаращенными от ужаса глазами он смотрел как что-то лохматое, кряхтя, карабкалось к нему на полок. Дух перехватило, сердце почти остановилось от страха, он пробовал кричать, но получался только невнятный хрип…

Ростом он был чуть больше собаки, на задних лапах копыта, сзади – длинный хвост, чёрная шерсть свисала по бокам. Не обращая на Федота внимания, чудище взгромоздилось на другом конце полка и начало чесаться.

– Ну-ка почеши, не достаю, – палец с длинным кривым когтем ткнул ему куда-то между лопаток. Федот машинально протянул руку к подставленной спине, с ужасом ощутив твёрдую шкуру, покрытую жёсткой шерстью, стал чесать. В бане разразился сильный запах серы. «Чем это от него так прёт?» – пронеслось у него в голове, и не сознавая что делает, опрокинул на лохматого таз с горячей водой. Тот, увернувшись, выскочил из бани. Федот, прихватив по пути полено, кинулся за ним. Лохматый, увёртываясь от ударов, бежал по улице, похохатывая:

– Ты что ко мне пристал, я же просил только спину почесать, а ты меня – поленом!

Валентина жена с ужасом смотрела на мужа, который голым бегал по двору с поленом и орал кому-то: «Убью, собака!»

Выскочив со двора, Федот понёсся по улице, потом через соседние огороды вернулся в свой двор. Заскочив за чудищем в баню, он его потерял – лохматый исчез. «Угорел что ли?» – подумалось ему. Мимо, словно в облачке пара, проплыла физиономия, похожая на свиное рыло… «Допил до чёртиков!» – пронеслось в угасающем сознании, и он без чувств свалился на пол.

* * *

Три недели после этого он ходил сам не свой: не пил, ходил понурый, на все вопросы отмахивался рукой, уходил в дальний угол двора за сараи, дымил папиросой и часами сидел, обхватив голову руками, думая о чём-то тревожившем и не дававшем ему покоя. Валентина вся извелась, глядя на него, не понимая причин его понурого состояния: «вроде бы и не пьёт», а радости от этого не было. Задумавшись, она просмотрела Ваньку, который пригнувшись, задами, крался за сараем.

– Ты где пропадал? – спросил, протягивая грязную, с жёлтыми, прокуренными пальцами руку, Федоту.

– Да так, – буркнул тот в ответ, пожимая руку.

Я тут у бабки Авдотьи изгородь поправил, вот, – нацедила! – Вытаскивая зубами из бутылки затычку, скрученную из газеты, – сказал Иван. – Твоя тут ошивалась, не застукала бы…

Он налил полстакана, протянул Федоту.

– Не, не буду, – испуганно отшатнулся тот.

Видя, что Федот медлит, крякнув, сказал:

– Ну, ладно, будь, – равнодушно сказал Иван и стал медленно цедить пойло, приправленное для крепости махоркой. Кадык судорожно ходил вверх – вниз, издавая характерный звук. Федот, наблюдая за ним чуть не захлебнулся слюной; резким движением выхватил бутылку из рук Ивана, и крутанув привычным движением, опрокинул её содержимое в глотку. Он даже сам не понял, как быстро все произошло: не хотел ведь пить, и – на тебе! Ванька вдруг вскочил:

– Твоя идёт! – и моментально исчез за ветхим забором.

Валентина выглянула из-за угла сарая, посмотрела на мужа, молча покачала недовольно головой: «пора ведь ужинать, сколько можно уже сидеть?!» Тот в ответ только рукой махнул, отстань, мол.

Проводив ее взглядом, он продолжал сидеть, откинувшись на тёплые доски сарая, и ожидал того счастливого момента, когда, наконец, загорит внутри огонёк, согревая кровь; погонит её по телу горячей волной, и развеселится, наконец, душа: отлетят прочь тревоги-печали….

Вдруг он почувствовал чьё-то присутствие, подумал: «Не Иван ли вернулся?» Нехотя приоткрыл глаза и… поперхнулся от ужаса: рядом с ним сидел лохматый – тот из бани. Закинув лапы за рогатую голову, он жмурился на заходящее солнышко, и казалось не обращал на соседа никакого внимания. Федот, увидев хвост, копыта и отвратительное свиное рыло, стал заваливаться на бок, теряя сознание.

– Да не робей ты, – сказал лохматый, – просто не привык ещё ко мне, вот и боишься, а пообщаемся немного – привыкнешь! Вообще – то, мы с тобой давно знакомы, только не время было мне объявляться, а вот сейчас, – в самый раз!.. Да не робей, говорю! – придержал Федота, который никак не мог прийти в себя, и всё норовил свалиться на бок, – ведь ничего с тобой не случилось в прошлый раз, даже гонялся за мной с поленом! – посмеивалось чудище.

«И правда ничего», – подумал Федот, отодвигаясь чуть в сторону; от того, как и в прошлый раз сильно разило серой.

– И к запаху привыкнешь, – читая его мысли, сказал лохматый, – ты только не пугайся: я не один пришёл, с приятелем.

– Да не пугаюсь я совсем, – хмель придал ему смелости.

Лохматый издал неприятный свист, и перед ними появился ещё один с хвостом, похожий на первого. Федот ошалело смотрел на происходящее: «Неужели схожу с ума?» – подумал, щипая себя за ухо; было больно, а значит, – не сон, всё происходило наяву.

– Наяву-наяву, – сказал первый лохматый, и обращаясь ко второму, спросил:

– Ну что, как дела?

– Всё сделано в лучшем виде, сейчас принесёт, – расплылся тот в противной улыбке.

В дыру забора, радостно скалясь, протискивался Ванька с двумя бутылками пойла: «Вот, достал!»

Федот взял у него бутылку, налил в стакан, протянул первому, тот залпом опрокинул содержимое в пасть, радостно подмигнул: «Хороша, зараза!»

Налив опять, Федот спросил у первого:

– А «друган» твой тоже будет? – вопросительно глянул на второго. У того, как у пса с языка капала слюна, он заворожённо смотрел на стакан.

– Сам ты пёс, – прочитав его мысли, обращаясь к Федоту, сказал второй, опрокидывая стакан себе в глотку.

– Ты это сейчас с кем разговариваешь? – с подозрением глядя на друга, спросил Иван. Тот с недоумением посмотрел на него, не понимая о чём его спрашивают.

«Он же их не видит!» – наконец дошло до него.

– Да это я так… сам с собой, – буркнул в ответ, протягивая ему стакан.

– Наш парень! – хлопнул Федота по плечу второй. Первый, обращаясь к Федоту, сказал:

– Ну, не будет выпить, – напряги извилины, вспомни обо мне, – я и прибегу, помогу, выручу с выпивкой!

После этого они оба исчезли, как бы растворившись в воздухе.

* * *

Прошло несколько дней. Много раз Федот пытался воссоздать в памяти встречу с бесами, но почему-то казалось, что всё это ему только приснилось. Наконец, вспомнил, как ему показалось важное: «Напряги свои извилины, вспомни обо мне, – я и прибегу!»

Он сидел на своём месте за сараем и громко ругал лохматого за то, что толком не объяснил, как его вызывать.

Валентина, услышав голос мужа, кинулась к нему: «Опять с Ванькой горькую хлещут!» Но Федот был один; у неё сердце оборвалось: «Всё! Похоже, у мужика «крыша» поехала…», метнулась к нему:

– Федот! Миленький, родненький!» – прижимала его голову к себе, но он всё звал и звал кого-то, не обращая внимания на жену. Чтобы привести его в себя, Валентина стала наотмашь хлестать мужа по небритым щекам. Наконец, он как бы очнувшись, ошалело глянул на неё, и с криком кинулся на супругу. Ему снова почудился запах серы и показалось, что его бьет «тот», – лохматый. Валентине с трудом удалось вырваться, а иначе он бы её прибил. Федот продолжал буйствовать, круша всё, что попадало под руку. В голове его метались мысли, что он сам себе хозяин и, как она посмела «воспитывать его», и пусть все знают, что он не позволит бабе командовать собой! Перед глазами то и дело мелькала смеющаяся физиономия лохматого, который Федота усердно подзадоривал: «Давай – давай! Круши все! Хватай вот эту жердину, – и по окнам, по окнам!»

Через час несколько мужиков кое-как завалили его, связали, но и связанный он долго еще продолжал биться и орать. Под утро, обессилив, наконец, затих. Валентина, не спавшая всю эту ночь, отпросилась у бригадира с работы, который, зная её проблемы с мужем, не стал задерживать, отпустил, хотя работы на ферме было полно.

Вернувшись домой, первым делом заглянула под навес; там на соломе, на боку, спрятав ладони между колен, спал Федот. Валентина, присев на один из разбросанных по всему двору чурбаков, вытирая краем фартука слёзы, вспомнила всю их совместную жизнь: как ждала его из армии, отвергая попытки ухаживания других парней; потом, находясь «в положении», ждала, из тюрьмы, где он отбывал срок за кражу комбикорма; а еще через год, освободившись, стал бегать по девкам… и снова она ждала, обливая подушку слезами. А вот сейчас ждёт, когда бросит пить.

«Сколько же ещё ждать?!» – с горечью в душе думала она.

Вдруг возле калитки залаяла собака.

«Кого это там несёт? – подумала она с раздражением, не было у неё желания в тот момент с кем-либо общаться.

За калиткой стоял старик. В руках посох, за плечами котомка.

– Водицы бы испить, дочка, – обратился он к хозяйке, когда она открыла калитку. Валентина незаметно смахнула слезу:

– Проходите, – пригласила она гостя во двор и по тропинке мимо яблонь и кустов смородины повела к беседке, спрятавшейся в глубине сада. Рядом с беседкой находился колодец. Старик присел на скамейку, и пока она набирала воду, осматривал ухоженные грядки с луком и морковью; запрокинув голову, любовался ветвями яблонь, усыпанных крупными плодами.

Почерпнув ковшом воду из ведра, подала со словами: «Пейте на здоровье».

Он осторожно принял ковш обеими руками, маленькими глотками стал пить. Вода стекала по краям ковшика на седую бороду старика. Она смотрела на эти струи, на его тёмное от загара, покрытое морщинами лицо, на его поношенную одежду, и шевельнулось в её душе нечто, от чего опять навернулись на глаза слёзы. Он напомнил ей деда, недавно ушедшего в «мир иной». Глаза старика излучали доброту, и ей показалось, что знает этого человека давно, чуть ли не вечность.

– Я сейчас! – встрепенулась вдруг она и побежала по тропинке к дому. Торопливо сложила в корзинку: лук, яйца, варёную картошку, рыбу…. Наконец, прихватив кринку с молоком, вернулась в беседку. Выкладывая еду на стол, сказала:

– Давайте вместе с вами пообедаем!

Старик с улыбкой смотрел на её хлопоты:

– Не откажусь, милая. Правда, сегодня я еще и не завтракал, так что, обед будет кстати. А вода у вас вкусная, студеная, – он встал, перекрестился, прочитал молитву, благословил стол, затем стали есть. Они макали лук в соль, запивали варёную картошку молоком. Волнения прошлого дня отлетели прочь, ей было как-то хорошо и уютно с этим стариком. Наконец, он встал, перекрестился, снова помолился, и присев на скамейку, спросил:

– А не расскажешь ли, милая, о чём грустишь?

– Да не грущу я вовсе, – стушевалась она, удивляясь его прозорливости.

– Э-э, дочка, глаза человека не лгут, а у тебя в них печаль да тревога…

Она немного помолчала, прислушиваясь к себе, с удивлением отметила: ни отчаяния, ни раздражения на окружающий мир, как это часто бывало, в сердце ее не было, и… стала говорить. Старик слушал молча, не перебивая; изредка слегка покачивая головой: то ли соглашаясь, то ли сочувствуя. Говорила она долго, как бы освобождаясь от груза нерешённых проблем, словно чувствуя, что человек этот сможет ей как-то помочь, изменить её жизнь к лучшему. Говорила не умом, – сердцем, ничего не утаивая; закончила вчерашним случаем с мужем:

«С головой, мол, у него стало не в порядке: то голый с поленом по улице бегает, то вот вчера кинулся драться, порушил всё во дворе да окна побил!»

Она замолчала, а старик всё качал головой, размышляя о чём-то и теребя бороду. Валентина ждала, когда же, наконец, он ей скажет что-либо в утешение. Наконец, он заговорил: